Пономарев Степной Николай Николаевич биография

Пономарев Степной Николай Николаевич биография

Николай Николаевич Пономарев-Степной — советский и российский физик-ядерщик, лауреат Государственной (1980) и Ленинской (1985) премий.

Работая в Институте атомной энергии им. И. В. Курчатова, стал кандидатом (1959), а затем доктором (1974) технических наук, профессором по специальности «Ядерные энергетические установки» (1979).

В 1984 году Н.Н. Пономарев-Степной был избран членом-корреспондентом Академии наук СССР, а в 1987 году стал ее действительным членом — академиком по специальности «Энергетика, в том числе атомная».

В 1991—1992 годах Н.Н. Пономарев-Степной был президентом отечественного Ядерного общества, активно способствовал сохранению атомного ведомства и образованию в 1992 году Минатома России.

С 2012 года Н.Н. Пономарев-Степной работает научным консультантом генерального директора АО «Концерн Росэнергоатом».

В 2018 году Президиум РАН наградил академика РАН Н.Н. Пономарева-Степного золотой медалью им. А. П. Александрова за выдающиеся работы, внесшие большой вклад в исследования и разработки в области двухкомпонентной атомной энергетики и атомно-водородной энергетики, а также за многолетнюю плодотворную деятельность.

Николай Николаевич, расскажите, пожалуйста, о вашем детстве: где вы росли, как учились?

Мои родители — профессиональные артисты, гастролировавшие по стране, поэтому за время своей школьной жизни я сменил около десятка городов. Это отразилось на моем характере: все время ты приходишь в класс как новичок, на тебя обращено все внимание, и ты выбираешь, как себя вести.

Последний год я учился в городе Камышине. Перед выпускными экзаменами родители уехали, поэтому я сдавал экзамены один, еще и приболел. Налепил много ошибок, но все обошлось. Аттестаты нам выдавали в областном центре — Сталинграде, он лежал весь в руинах. После этого мои одноклассники сели на пароход и поплыли обратно в Камышин. А я сел на поезд и поехал к брату, который служил тогда на Украине. Погостил у него и твердо решил ехать в Москву — поступать в институт. Пришли мы с братом на вокзал, а билетов нет. Оставался один вариант — ехать на крыше…

Ломоносов пришел в Москву пешком, а академик Пономарев-Степной приехал на крыше поезда?

Почти что так. Я взял свой солдатский рюкзачок с пожитками, залез на вагон, обнял выхлопную трубу и поехал. Сначала было непривычно, потом освоился. На каждой станции приходилось спрыгивать, чтобы милиция не поймала. Так я добрался до Харькова, там приобрел билет на «пятьсот веселый» — это товарные вагоны, которые возили пассажиров. Они были забиты людьми, но как-то я влез. Так и добрался до Москвы.

Как вы выбирали будущую специальность?

Выбрал, можно сказать, случайно. Представьте: я вышел на вокзале в Москве, у меня тут никого — ни родственников, ни знакомых. В какой институт поступать? Самоуверенности мне было не занимать, и для начала я отправился пешком в ГИТИС, на Садово-Каретную улицу. Пришел, вижу: здание какое-то неказистое, еще и прогорклыми щами во дворе пахнет. Не нравится!

Тогда я решил податься в МГИМО, но там с меня запросили дополнительные документы помимо аттестата — и я уехал.

Добрался до Московского авиационного института, стал узнавать условия обучения; там не гарантировали предоставления общежития, такой вариант мне не подходил.

Поехал в Московский энергетический институт, и мне приглянулся теплоэнергетический факультет: стипендию там обещали большую, и общежитие студентам полагалось. Туда я и поступил. Лекторы были впечатляющие, особенно запомнился академик Борис Владимирович Шабат. Идет лекция, огромная аудитория — человек двести, много фронтовиков. Кто-то кричит лектору: «Мы ничего не понимаем!» Борис Владимирович не растерялся: «Не переживайте: высшую математику никто сразу не понимает. Потерпите немножко…»

И вот в конце первого семестра приходят к нам молодые ребята в черных костюмах и спрашивают: «Открывается новый факультет, там будет больше математики и больше физики. Есть желающие перевестись?» Я спрашиваю: «А стипендия?» — «Стипендия повышенная».— «Тогда я перевожусь!»

Это был 1946 год, начинали образовываться ведомства по изучению атомной энергии и разработке ядерной бомбы, и на высшем уровне было принято решение о создании специальных факультетов в ведущих вузах страны, где готовились бы новые кадры.

Вы тогда понимали, что это такое — атомная энергетика?

Конечно нет, это же было суперсекретно. Наш новый факультет назывался «физико-энергетический». Потом, после его объединения с другими спецфакультетами, образовался МИФИ. Все лекции были закрытыми, преподаватели запомнились на всю жизнь: Иван Иванович Новиков, Савелий Моисеевич Фейнберг и многие другие. Это были не просто ученые-теоретики — это были люди, которые работали в этой сфере, так что знания мы получали из первых уст.

В 1951 году я был направлен писать дипломный проект в Курчатовский институт, который тогда назывался «почтовым ящиком», в шестой сектор. Этот сектор был изначально ориентирован на разработку атомной бомбы. Позже для этих целей был образован Арзамас, а шестой сектор переключился на создание первого промышленного реактора. Руководил сектором очень интересный, своеобразный человек — Владимир Иосифович Меркин.

К 1951 году промышленный реактор, вырабатывавший плутоний, был уже запущен. И вот мы, четвертый выпуск МИФИ, стали думать: чем нам заняться? Промышленные, энергетические, морские реакторы уже разрабатываются, поэтому мы занялись самолетами. Я взял проект с прямоточным воздушно-реактивным двигателем. Задача была — нагреть в этом реакторе воздух до 1500 °С. Теплофизику приходилось проходить самостоятельно. Проект был осуществлен.

Это была разработка для военных самолетов?

Сейчас объясню. В 1949 году прошли испытания первой атомной бомбы. После этого «три К» — Королев, Курчатов, Келдыш — собрались в Курчатовском институте, чтобы обсудить вопрос: каким транспортом эту бомбу перемещать? Самолетом, ракетой или подводной лодкой? Самолету на обычном топливе не хватило бы заправки для возвращения, а самолет с ядерным реактором имеет неограниченную дальность полета. Фактически решению этой проблемы были посвящены наши дипломные проекты.

Однажды поздно вечером к нам зашел Меркин и говорит: «Прошла информация, что в Америке создан самолет с атомным реактором. Мне звонил Курчатов, он сейчас в театре. Когда он выйдет со спектакля, я должен предоставить ему наш анализ — что это за самолет?» Мы изложили свои соображения. А на следующий день Игорь Васильевич обратился к Туполеву с предложением о создании самолета с атомным реактором.

Этот эксперимент позволил развивать авиапромышленность и проверить на практике многие теории. Мы разработали сверхдальний бомбардировщик Ту‑95ЛАЛ. Он был сконструирован Туполевым, а за реакторную часть отвечало куйбышевское КБ. Турели были заменены детекторами излучения, в бомбовом отсеке находился ядерный реактор. Необходимо было провести испытательные полеты. Я вошел в команду летчиков-испытателей и принял участие в этих полетах.

Параллельно велась разработка двигателей с атомным реактором — прямоточного и турбореактивного двигателей. Мы работали и с Туполевым, и с Мясищевым, и с Лавочкиным. С тех пор я очень уважительно отношусь к авиационной отрасли: там работали люди, которые помогли стране выиграть войну. Я близко узнал потрясающе талантливого человека — Архипа Михайловича Люльку, он разработал турбореактивный двигатель.

Позднее программы разработки самолетов с двигателями, работающими от ядерных реакторов, были свернуты. В качестве постоянной авиационной компоненты такой самолет существовать не может — всегда сохраняется опасность аварии, а возможности обеспечить полную герметизацию самолета в случае его падения нет. (С ледоколами в этом смысле проще — они не падают, а тонут, поэтому можно предотвратить катастрофическое загрязнение.)

Я рад, что разработка атомолетов была свернута. Но в процессе ее мы получили большой опыт и знания, оказавшие влияние на развитие других направлений атомной энергетики.

Потом началась эпопея с ракетами. У обычных ракетных двигателей на химическом топливе удельная тяга — 400 секунд, двигатель с ядерным реактором может достичь 900. А по формуле Циолковского, полезная нагрузка ракеты увеличивается в зависимости от удельной тяги двигателя.

В 1960-х годах в СССР была разработана конструкция высокотемпературного реактора, который нагревал водород до температуры 3000 °C. Даже по сегодняшним меркам это чрезвычайно высокая температура: обычные реакторы работают с нагревом теплоносителя приблизительно до 300 °C, быстрые — до 500−600 °C.

Американцы тоже двигались в этом направлении. Потом, когда информация была открыта, оказалось, что наши двигатели превосходят американские по удельной тяге: 900 секунд против 800. Это существенное улучшение характеристик космических аппаратов, есть чем гордиться.

Однако тогда в СССР признали, что доставку атомной бомбы лучше всего осуществят подводные лодки, и основное внимание было уделено им.

А как же развитие космической программы?

В 1980-х годах мы размышляли о том, как исследовать Солнечную систему. Я встречался и с Келдышем (он руководил разработкой космических установок), и с Глушко (он занимался двигателями). Мы думали об экспедиции на Марс с участием людей. Планировалось, что ракета выйдет на орбиту Марса, экипаж высадится на планету, пробудет там примерно неделю, вернется на орбиту и оттуда — на Землю. Мы предполагали, что это может произойти в 2018 году.

Что помешало этому проекту осуществиться?

Сначала — Чернобыльская авария, потом — перестройка, развал СССР и изменение структуры нашего учреждения. В 1989 году мы побывали в Америке, на конференции по космической энергетике, и предложили совместную работу по этому направлению. У меня были все разрешительные документы с подписью Горбачева.

Поначалу американцы смотрели на нас как на медведей, вылезших из берлоги, но, услышав доклад, они изумились: «Не может этого быть! Это технологии, которые превосходят наши». Это был завизированный доклад, естественно, без технологических деталей. Нам удалось установить необходимые контакты, было подписано соглашение между Россией и Соединенными Штатами, согласно которому наши основные лаборатории должны были сотрудничать с американскими. Это был очень полезный период, позволивший нам, например, существенно продвинуться в развитии вычислительной техники, выйти на новый уровень безопасности, понимания сложнейших процессов. Сейчас много говорится о цифровизации экономики; атомная энергетика не может существовать без цифровизации, поэтому она первая включила в себя этот необходимый элемент: вычислительные машины, компьютерные коды, программное обеспечение.

Сейчас снова наши контакты с США очень ограниченны. На мой взгляд, в атомной энергетике это неприемлемо. Я уверен, что сотрудничество в области атомной энергетики должно продолжаться, несмотря ни на какие коллизии.

А что касается экспедиции на Марс: даже если американцы отправятся туда раньше нас, я буду удовлетворен. Это великая человеческая мечта, которая рано или поздно осуществится.

Расскажите, пожалуйста, о других ваших проектах тех лет.

Мы с коллегами активно занимались космическими ядерными установками. Это важное направление, ведь космические исследования можно использовать для земных нужд: например, изучать состояние атмосферы или ­контролировать газопроводные системы.

Космические задачи требуют различного энергетического обеспечения. Десятки киловатт может обеспечить солнечная энергия. Но когда речь идет о сотнях киловатт, то нужны стабильные источники энергии — компактные ядерные установки. Работа над источниками такого типа параллельно велась у нас и в Америке.

Не так давно американский космический аппарат вышел за пределы Солнечной системы. В качестве источника энергии он использовал 238Pu, причем плутоний наш, российский.

В СССР ядерные установки изначально были разработаны для оборонных целей: чтобы контролировать акваторию мирового океана, отслеживать подводные лодки и так далее. Такие установки были запущены, около 30 до сих пор находятся на орбите.

Интересная задача — создать установку с прямым преобразованием энергии, чтобы избавиться, например, от турбин. Если использовать высокотемпературный источник энергии в термоэлектрических преобразователях, то можно получать электрический ток, как в термопарах. Для этого нужны достаточно высокие температуры — выше 500 °C или даже 1000 °C. Мы такой реактор сделали — «Ромашку», и он доказал свою работоспособность.

Термоэмиссионное преобразование энергии более эффективно, более компактно. В термоэмиссионных преобразователях нужны температуры выше 1500 °C. Мы сконструировали такие установки, они испытывались в космосе.

Энергетика в космосе была освоена достаточно хорошо. Этим я горжусь.

Применимы ли разработки, о которых вы рассказали, в обычной энергетике?

В конце 1960-х годов мы занялись очень интересным направлением — попытались сконструировать так называемые высокотемпературные ядерные реакторы, в которых можно было бы нагревать теплоноситель — гелий — до 1000 °C. Я работал совместно с нашим ОКБМ. Реактор мы так и не сделали, но технология была проверена на стендах, получены уникальные топливные элементы. Очень горько, что эту работу мы не довели до конца, ведь в мире эти реакторы существуют.

С реакторами такого типа можно изготавливать хорошие энергетические блоки. Паротурбинный цикл, который на атомной станции занимает колоссальные здания, можно заменить так называемым прямым газотурбинным циклом, гораздо более компактным. Я уверен, что это направление перспективное.

Но есть и другое. Сейчас мировая общественность озабочена проблемой изменения климата. Как известно, многие страны, и среди них Россия, подписали Парижскую конвенцию, взяв обязательства по сокращению выбросов углекислого газа в атмосферу.

В электроэнергетике можно использовать безуглеродные источники энергии, в том числе атомные. Но электроэнергетика занимает в глобальном энергетическом балансе всего одну треть, остальное дает промышленность.

Как уменьшить эти выбросы? Ядерный реактор на автомобиль не поставишь, поэтому надо переходить или на электричество, или на водород. Считаю, что с помощью высокотемпературных ядерных реакторов нужно производить водород: тогда можно обеспечить энергией всю промышленность, не выбрасывая при этом СО₂.

Вы о тех самых водородных двигателях, о которых уже несколько лет говорите?

Именно. Сейчас в мире наблюдается волна интереса к этой теме: «Тойота», «Мерседес» начали выпускать коммерческие автомобили на водороде; производятся большегрузные машины и автобусы на водороде; в Бельгии разрабатывается «водородный» сухогруз. А Россия стоит на месте, хотя у нас есть отработанная технология создания высокотемпературных ядерных реакторов.

Технология получения водорода из природного газа — это стандартная промышленная технология, она применяется в нефтехимической и химической промышленности. Но там половина газа сжигается (тепло используется для получения водорода), и выхлопные газы попадают в атмосферу. Мы же заменяем эту часть теплом от ядерного реактора и получаем чистый водород.

В России колоссальные объемы природного раза, наша страна обеспечивает 10−15% его мировых поставок. Если бы мы превращали природный газ в водород, то могли бы продавать его как продукт с добавочной стоимостью в три-четыре раза выше. Одновременно повысится и производительность труда. Это может стать национальным проектом, одним из тех, к поиску которых призывает наш президент. Мы могли бы занять серьезную нишу на этом рынке. Одним из перспективных покупателей водорода могла бы стать Япония, которая на правительственном уровне приняла решение отказаться от сжигания природного газа и делает ставку на водородную энергетику.

Другие страны активно развивают это направление. Например, китайцы в этом году планируют запустить два высокотемпературных опытно-промышленных реактора, природный газ покупать у нас.

Направлений для применения такой чистой водородной энергии множество. Например, наш крайний Север, который сейчас буквально задыхается от дизелей. Те же «КамАЗы», которые сейчас перевозят руду от месторождений до Певека (а это 700 км), могут работать на водороде. Представьте себе электрическую ячейку, к которой подводится с одной стороны водород, с другой — кислород, при соединении получается электрический ток, на выходе — вода, настолько чистая, что ее можно пить.

Такие топливные элементы разработаны в Курчатовском институте, а за рубежом сотни фирм их производят.

Где он берет энергию и как отпразднует 90-летие — ко дню рождения Пономарева-Степного

С бесконечным запасом энергии

3 декабря 90-летие отметил академик РАН Николай Пономарев-Степной. В 1946 году будущий автор выдающихся атомных разработок отправился на крыше товарного поезда покорять Москву — билетов в кассах не было. Летал на самолете с атомным реактором. Разрабатывал двигатель для полетов на Марс. А сегодня продвигает водородную энергетику, считая, что за ней будущее. Коллеги и ученики не устают поражаться широте его эрудиции, научной интуиции и потрясающему жизнелюбию.

Николай Кодочигов
Главный конструктор РУ ВТГР, ОКБМ им. Африкантова
— Для всех коллег из ОКБМ большая честь быть в числе единомышленников и учеников Николая Николаевича. Я познакомился с ним в 1970-е, когда начались работы по высокотемпературным реакторам. Исследования в области атомно-водородной энергетики опередили возможности века, поэтому сегодня благодаря научному предвидению Николая Николаевича у «Росатома» есть шанс стать мировым лидером в новом перспективном направлении.
Юрий Драгунов
Директор, генеральный конструктор НИКИЭТ
— На меня особое впечатление производит способность Николая Николаевича быть не на шаг, а на век впереди. Благодарен ему за идеи при разработке космического мегаваттника, за роль в создании усовершенствованного топлива для установок различного типа, за умение смотреть в корень любой проблемы и находить пути решения. Желаю, чтобы вдохновение и удача всегда были на его жизненном пути!
Виталий Петрунин
Первый зам. гендиректора, генерального конструктора ОКБМ им. Африкантова
— Николай Николаевич из уникальной россыпи ученых Курчатовского института, которые сделали первый атомный проект и заложили ключевые направления развития атомной энергетики. Более 40 лет я работаю под его научным руководством и не перестаю им восхищаться. Природа заложила в него огромный потенциал энергии, а он превратил ее в вечный двигатель.
Помню, 2010 год, Сан-Диего, Калифорния. Тихий океан. Ночь, звезды отражаются в черной воде. Вдали за понтонами стоят атомные подводные лодки и авианосцы. Идет прием российской делегации по проекту газотурбинного модульного гелиевого реактора. В перерыве распахиваются двери клуба, люди выходят на берег отдохнуть. А российские атомщики во главе с Николаем Николаевичем вдруг раздеваются и ныряют в Тихий океан. Вода — 14 градусов. Через некоторое время прием продолжается, и вице-президент «Дженерал Атомекс» сказал: «Николай Николаевич, я восхищен!» — и процитировал известную строку: «Гвозди бы делать из этих людей!»
Сергей Кушнарев
Исполнительный вице-президент Ядерного общества ­России
— Сочетание профессионализма, дальновидности, артистизма и дипломатичности многогранного Ник Ника помогало нам во многих делах. Он один из инициаторов создания Ядерного общества. Из интереснейших сюжетов в истории нашей организации выделю значительный вклад Николая Николаевича в сохранение штаба отрасли при создании Минатома России.

Четыре секрета Пономарева-Степного

Разговор с академиком, научным консультантом гендиректора «Росэнергоатома» Николаем Пономаревым-Степным накануне его дня рождения длился три часа. Об истории двойной фамилии, сотрудничестве с тремя К — Курчатовым, Королевым, Келдышем — и работе со Средмашем, о том, почему в этом году российская экспедиция не полетела на Марс и когда машины будут ездить на водородном топливе, читайте в следующем номере. А сегодня мы поздравляем Николая Николаевича и желаем, чтобы рецепты его долголетия не теряли силу.

— Как вы будете отмечать юбилей?
— В последние годы я просто уезжал на свой день рождения. Мне вполне хватало поздравлений по телефону. Но в этот раз понял, что, если так же поступлю на 90-летие, коллеги сочтут меня снобом. Так что решил остаться в Москве. Встану в 5:30, сделаю зарядку, позавтракаю. В 8:30 еженедельное совещание в «Росэнергоатоме» — думаю, там и получу первые поздравления. Потом будет оперативное совещание у первого зама. Если поздравят, буду кланяться и благодарить. Но обязательно скажу: «Друзья, до сих пор у вас на совещаниях мало фигурировала водородная энергетика. Я бы хотел, чтобы о ней говорили на каждом совещании, это будущее атомной энергетики». После приду в свой кабинет, и с 10:30 его дверь будет открыта для всех.
— Вы всегда встаете в 5:30?
— Раньше вставал в 6:00. Но, когда выезжаешь из дома в восемь, до работы по пробкам едешь два часа. Жаль терять самое активное время суток. Поэтому я сломал внутренние часы, переставил будильник на 5:30, стал выезжать в семь и добираюсь до работы за час — это уже нормально. Правда, пришлось с часа до 20 минут сократить зарядку, но я добираю свое вечером.
— Это один из секретов вашей молодости? На 90 лет вы не выглядите.
— Секретов несколько. Главный — работа, она у меня интересная. Хотя многое сегодня идет не так, как я хотел бы, но я вижу перспективу. Понимаю, чем надо заниматься. То, о чем я мечтал еще молодым специалистом, оказалось осуществимо. Пусть спустя 60 лет, но стало реальностью. И я уверен, что и другие мои мечты сбудутся. Экспедиция на Марс будет. Водородная энергетика будет — у меня нет никаких сомнений. Другое дело когда. Конечно, я мог бы сказать себе: зачем этим заниматься, если я все равно этого не увижу? Я не увижу, так увидит дочка или внучки, у меня их четверо, или правнуки. Все равно эта информация ко мне придет.
— Какой второй секрет?
— Семья. Мне повезло. Я живу в хорошей обстановке.
— После смерти жены вы живете с дочкой?
— Сейчас да. Долгое время жил один, не хотел переезжать. Я ведь как сыр в масле у дочери катаюсь. А это расхолаживает. Я опасался, что излишняя забота обо мне снизит мой внутренний энергетический заряд. Это шутка, конечно, но тем не менее.
Третий компонент — образ жизни. Если себя не заставлять двигаться, одряхлеешь и расползешься. Я начал расползаться в силу разных обстоятельств. Но взял себя в руки. Ранний подъем, обязательная зарядка. У дочки в доме небольшой бассейн с противотоком, вечером я по часу там плаваю. И наконец, есть у меня один волшебный препарат.

Спортивный лагерь «Фирсановка», 1948 год. Сейчас юбиляр сальто уже не делает, но ежедневно плавает в бассейне

У истоков Ядерного общества

О том, как 30 лет назад создавалось Ядерное общество, вспоминает один из его основателей — советник директора Курчатовского института, член редколлегии журнала «Атомная энергия» Андрей Гагаринский.
— В 1988 году небольшая делегация советских специалистов попала на ежегодную конференцию Ядерного общества США (ANS). В составе делегации были Николай Николаевич Пономарев-Степной и ваш покорный слуга.
У нас не было полномочий на тесные контакты с американской неправительственной организацией и тем более на их «бумажное» оформление. Николай Николаевич быстро взял инициативу на себя, что он умеет делать блестяще. Пропущу детали, сразу итог. Удивительно законопослушные и безмерно уважающие юридические процедуры американцы пошли на беспрецедентный шаг. По уставу ANS они имели право подписывать соглашения только с ядерными обществами, но в СССР такового не оказалось, а желание сотрудничать было огромным. И они весьма расширенно истолковали свои права и подписали соглашение с Курчатовским институтом.
Когда мы летели обратно, у нас с Николаем Николаевичем состоялся исторический разговор. Он поднял бокал — а в этом случае Н. Н. может быть безупречно официальным — и сказал мне: «Андрей Юрьевич, теперь мы просто обязаны создать Ядерное общество СССР». Я ответил в тон: «Да, Николай Николаевич, теперь нам деваться некуда». Учредительная конференция Ядерного общества СССР состоялась в Колонном зале Дома Союзов 17 апреля 1989 года.
В декабре 1991 года президенту ЯО (тогда уже регистрировавшегося в качестве международной организации) Пономареву-Степному пришлось столкнуться с громадной проблемой, возникшей из-за внезапного разрыва на куски атомно-промышленного комплекса. Нетрудно почувствовать «ноту состояния» в обращении Ядерного общества (инициатором которого был, конечно, его президент) уже не существующей страны к президентам стран Содружества Независимых Государств. Это был призыв осознать, что свалилось им в руки.
«Предмет нашей тревоги — настоящее и будущее атомной науки, техники и промышленности в странах Содружества. От этого зависит, поможет ли одно из замечательных достижений человечества — атомная энергетика — выходу Содружества из экономического кризиса или, наоборот, принесет дополнительные испытания нашим народам…
Особое внимание в переходный период изменения структуры управления ядерно-энергетическим комплексом должно быть обращено на ядерную безопасность. В настоящее время меняются собственники атомных станций, создаются новые контрольные и регулирующие структуры. При этом возникает опасность «мертвого времени», когда одни структуры прекратили работу, а другие еще не образовались. Мы обязаны совместными усилиями предотвратить опасность этого периода… Мы будем стремиться всеми доступными нам средствами способствовать мирному и безопасному использованию ядерной энергии на благо наших народов».
Это обращение было подписано 29 декабря, и Николай Николаевич с присущей ему настойчивостью добился, чтобы оно попало в администрации всех 11 президентов новых стран, в том числе, конечно, и главы Российской Федерации.

Пономарев-Степной Николай Николаевич

Мы хотели на Марс

Недавно на директорате «Росэнергоатома», проходившем на Балаковской АЭС, я вспоминал семейную историю, связанную с моей двойной фамилией. В 70 км от Балакова расположен город Пугачев, раньше он назывался Николаевском. Туда в свое время приехал мой прадед-крестьянин, там родились мой дед, отец, а потом и я. Когда отец решил стать артистом, он поехал в Саратов, где гастролировал театр Корша — первый в России частный театр. Пришел и заявил: «Хочу к вам в труппу». Удивительно, но его взяли. Сказали: «Как раз нет героя-любовника. Как фамилия? Знаешь, у нас в афише один Пономарев уже есть. А ты родом откуда? Из саратовских степей? Ну, будешь Пономаревым-Степным». Где познакомились родители, я даже не знаю. Артистическая жизнь кочевая — вечные гастроли. Больше года родители в одном городе не засиживались. Мама, кстати, по рождению Никитина, но взяла псевдоним Погорельская.

В 1990-х моя помощница прислала интервью с Олегом Табаковым, где он, отвечая на вопрос «Как вы стали артистом?», сказал, что его мама родом из Саратова, из актерской семьи Пономаревых-Степных. Я прикинул: получается, он был моим троюродным братом. Наверное, и у меня в генах есть что-то артистическое. Но пошел я не в актеры, а в физики.

В 1946 году я окончил школу в Камышине. Родители опять уехали на гастроли, я жил один, сдавал выпускные экзамены. За время учебы я сменил школ десять, если не больше. Мы регулярно переезжали с места на место, и я все время был новичком в классе — это, знаете, формирует характер. Ну вот, сдал экзамены. Куда дальше? В Москву, конечно. Родители ничего не советовали — считали меня самостоятельным. Но помню, что сомнений у меня не было: учиться надо только в Москве. Сначала заехал к брату в Донбасс. Погостил дня три. Утром приходим на станцию — кассы все закрыты, билетов в Москву нет. Прибывает поезд, останавливается, но двери не открывает. Один, второй… Ну что делать? Полез на крышу вагона, в те годы многие так делали. Из вещей — солдатский рюкзачок, в нем аттестат и паспорт. Телогрейка защитного цвета, рубашка. Непривычно было, конечно. И страшновато. Тем более на моих глазах с крыши сняли погибшего человека: он не заметил, что мост впереди. Залез я наверх, обнял трубу, дрожу… Потом немного освоился. Правда, на каждой станции приходилось слезать, милиция «крышечников» гоняла. Так доехал до Харькова. Там купил билет на «пятьсот веселый» поезд из товарных вагонов, в которых тогда перевозили и пассажиров. Атмосфера прямо как в фильме «Поезд идет на восток» — один в один.

В Москве из родных и знакомых никого не было. Первым делом я направился в ГИТИС в Малом Кисловском. Пришел — там здание, похожее на сарай. Щами прогорклыми пахнет. Не понравилось мне. И я поехал в МГИМО. Там спрашивают: «Что у тебя есть, кроме аттестата?». А у меня нет ничего, да и аттестат не блестящий. Поехал дальше — на Сокол, в МАИ. В школе я, как и многие тогда, мечтал стать летчиком. Спрашиваю, есть ли общежитие. Отвечают: «Это смотря как сдашь экзамены». Но я рисковать не мог, мне нужна была и стипендия, и общежитие. Кто-то подсказал, что есть еще МЭИ — Московский энергетический. Добрался туда, посмотрел факультеты. На теплоэнергетическом обещали самую большую стипендию — около 300 рублей, и с общежитием никаких проблем. Я и сдал туда документы.

В атомщики попал поначалу тоже из меркантильных соображений. После первого семестра в институт пришли серьезные люди в строгих костюмах и спросили: «Кто хочет изучать больше математики и физики? Стипендия тоже будет больше». Я сразу поднял руку. Это сейчас я знаю, что тогда, в 1946-м, только образовалось ПГУ, впоследствии Министерство среднего машиностроения, — ​начинался атомный проект. Были нужны научно-технические кадры. Вышло специальное постановление правительства по образованию факультетов в основных вузах страны, которые будут готовить ядерных физиков. В МЭИ создали физико-энергетический факультет, который позже стал одним из факультетов МИФИ.

Тогда все решали за нас. Меня распределили в п/я 3393 — Курчатовский институт. В 1951 году я начал работать. Попал в шестой сектор. Если помните фильм «Девять дней одного года», там есть сцена, которую снимали в Курчатовском институте. Смоктуновский с Баталовым беседуют в лаборатории, раздается грохот, они переглядываются, и кто-то говорит: «Опять в шестом секторе взрывают».

Шестым сектором руководил Владимир Меркин — очень интересный человек. Он был главным технологом первого промышленного реактора. Шестой сектор первоначально ориентировался на разработку атомной бомбы, в нем тогда числился и Юлий Харитон. Когда образовали Арзамас‑16, бомбовая часть ушла туда, хотя в шестом секторе до сих пор сохранился подвал с так называемым биноклем — это два бетонированных прохода метров по двадцать, в которых предполагалось проводить первые эксперименты по оружейным делам. Я пришел в институт, когда первый промышленный реактор уже был запущен. Нам, вчерашним студентам, предложили выбрать тему, и мы решили разработать проекты самолетов с ядерным реактором. Я взял проект с прямоточным воздушно-реактивным двигателем. Информации, конечно, не было никакой, но образование позволяло понять, что примерно делать. Надо нагреть в этом реакторе воздух до температуры около 1 500 °C. Вопрос — как?

В 1949 году атомная бомба была сделана и испытана. И на первое место вышел вопрос ее доставки. Видели фото трех К — Королева, Курчатова, Келдыша? Их сфотографировали возле домика на территории Курчатовского института, где жил Игорь Васильевич, они как раз обсуждали доставку бомбы. Первый вариант — самолеты. Но с обычным топливом у самолета дальность полета ограничена, а вот с ядерным движком — практически нет. Второй вариант — ракеты. Третий — подлодки. Выбрали в итоге, как известно, второй и третий вариант.

Почему отказались от самолета с ядерным двигателем? Был конец 1950-х. Мы работали над этими самолетами. Приходит Меркин: «Ребята, срочное дело. Курчатов поехал в театр, когда ему позвонили сверху и сказали, что в США вроде как запустили самолет с ядерным реактором. Нужен анализ, что это такое, чтобы доложить в Кремле». Ну, мы сели, помозговали и решили — как позже выяснилось, совершенно верно: на борту самолета американцы просто подняли небольшой реактор, чтобы проверить вопросы, связанные с распространением излучения. Как оно будет воздействовать на экипаж, на оборудование и т. д. Курчатов доложил эту версию в Кремле. А на следующий день позвонил Туполеву и сказал: давай мы тоже поднимем реактор на самолете. Уже через две недели было принято решение о разработке такого проекта.

Реактор поставили на бомбардировщик, на Ту‑95. На оружейные турели поставили детекторы излучения. Сам реактор разместили в бомбовом отсеке. Собрали команду испытателей, в которую вошел и я. Так что я летал на самолете с атомным реактором. Многие не верят. Но вообще я считаю решение отказаться от самолета с ядерным движком правильным. Как «последний выстрел» использование такого самолета еще возможно. Но в роли постоянной компоненты в авиации — нет. Существует опасность аварии, падения самолета. И я не вижу технической возможности обеспечить герметизацию радиоактивности в таком случае.

Потом мы переключились на создание ракет с ядерными реакторами, разрабатывали их как межконтинентальное средство доставки ядерных зарядов. В 1960-е годы мы сконструировали двигатель с высокотемпературным реактором, который нагревал водород до 3 000 °C. Что много даже по нынешним меркам; обычные реакторы работают с нагревом теплоносителя до 300 °C, быстрые — до 600. Конечно, информация была закрытая. И только когда в 1990-е мы начали сотрудничать с американцами, стало понятно, что наши разработки существенно превосходили их достижения. Есть чем гордиться. Это до сих пор рекордный результат — реакторы, которые могут нагревать водород до такой температуры. Но по разным причинам это направление в те годы тоже не получило серьезного развития — решили, что задачу доставки атомных бомб лучше всего решат подлодки.

Когда мы начали думать, как осваивать Солнечную систему, то вновь вернулись к ракетам с ядерным двигателем. Ну, с полетом на Луну, как известно, нас опередили американцы. Программа «Аполлон» — это была очень сложная, захватывающая экспедиция. Скажу только, что надо уважать и своих партнеров, и своих противников. Иначе никогда не победишь. Итак, мы начали прорабатывать разные космические маршруты.

Луна была пройденным этапом. Мы хотели на Марс. 28 июля 2018 года я сделал снимок — вот он висит на стене. Это полное затмение Луны и великое противостояние Марса, когда он находится ближе всего к Земле. Для меня это знаковая фотография. В начале 1980-х мы планировали именно к 2018 году совершить экспедицию на Марс. С людьми. Технически это можно было сделать, используя те ракетные двигатели, о которых я рассказал, и те космические аппараты, которыми мы тоже занимались. Но увы, пока я ограничился только фотографией Марса.

Помешала перестройка, чернобыльская авария, развал СССР, сумятица 1990-х, изменение структуры атомной отрасли. Следующее великое противостояние Марса будет в 2035 году. Но, боюсь, сегодня одни мы туда и к этому сроку не успеем. Уровень наш, к сожалению, существенно подсел. Надо всем миром решать эту задачу.

Мир озабочен изменением климата, выбросами СО 2 . Россия подписала Парижское соглашение по климату. То есть надо серьезно ограничивать использование органического топлива. Выхода два — увеличить долю электричества и вводить в энергетику водород. А водород, не выбрасывая при его производстве СО 2 , можно производить с помощью тех самых высокотемпературных ядерных реакторов, которые мы разрабатывали с 1960-х. Я говорю об этом много лет, особенно часто — в последние два года. Потому что вижу: в мире взрывной рост интереса к водороду. Toyota и Mercedes выпустили концепт-кары на водороде. Появились самосвалы на водороде, автобусы. В Бельгии сухогруз строят, еще где-то паром пускают. Построено много заправочных водородных станций. Но Россия, как всегда, на первом месте сзади — у нас ни одной. Хотя есть возможность занять лидирующую роль на этом рынке.

Мы обладаем технологией высокотемпературных ядерных реакторов. И мы можем построить их довольно быстро. Получение водорода из природного газа — стандартная промышленная технология. Природного газа в России немерено. Так что этим чистым, наработанным без выброса СО 2 водородом мы можем и обеспечить свою страну, и экспортировать продукт с высокой добавленной стоимостью. В несколько раз дороже просто газа. Потенциал рынка огромный, эквивалентный электрическому. Это тот самый национальный проект, который мог бы помочь России. Но ведь и другие не дремлют.

Мысль, что мы опоздаем, заставляет меня нервничать. Китайцы в следующем году пускают два опытно-промышленных высокотемпературных реактора. Правда, у них нет газа. Но они возьмут его у нас, купят по дешевке. А потом будут нам же продавать водород. Мы включили небольшой раздел в национальный проект, который готовится в «Росатоме». Но, на мой взгляд, водородная энергетика достойна отдельного национального проекта. Единственная высокотехнологичная отрасль, которая еще высоко котируется на мировом уровне, — ​атомная. «Росатом» вместе с «Газпромом», вместе с химической промышленностью мог бы поднять этот проект.

Нас слышат. Никто не говорит «нет». Но никто и не говорит «да». А время идет. Я предвижу, что будет, если мы опять опоздаем. В Россию начнут поставлять машины с водородным двигателем — те же Toyota, Mercedes и другие. А водород мы будем ввозить из Китая. Тогда как сейчас есть возможность выйти на рынок водорода первыми. Один из потенциальных его покупателей — Япония, где решено отказаться от сжигания природного газа. Японцы в этом смысле уже закрываются от поставок газа, а вот если мы дадим им водород, это будет хорошим предметом сотрудничества.

Знаете, в чем главная ошибка российского бизнеса? У нас навар должен быть завтра. А то, что я говорю, — ​это не завтра, это десяток лет активной работы. Расцвет рынка будет в 2030–2050 -е годы. Но это надо видеть и чувствовать. Наши бизнесмены на такой срок не планируют. Но когда рынок водорода будет сформирован, их туда уже не пустят. Жизнь внуков и правнуков наши бизнесмены не видят. А общество должно быть нацелено на это.

Предприятия: Балаковская АЭС, ВНИИЭФ, РФЯЦ (Кремлёв, Арзамас-75, Арзамас-16, КБ-11), Концерн Росэнергоатом, Курчатовский институт, Российский научный центр (Лаборатория № 2 Академии наук СССР, Лаборатория измерительных приборов АН СССР, ЛИПАН, Институт атомной энергии Академии наук СССР им. И.В. Курчатова), Министерство атомной энергетики СССР, Министерство среднего машиностроения СССР, аппарат (Минсредмаш СССР, Министерство атомной энергетики и промышленности СССР, Министерство Российской Федерации по атомной энергии, Минатом России, Федеральное агентство по атомной энергии, Росатом, Государственная корпорация по атомной энергии «Росатом», госкорпорация «Росатом»)

Персоналии: Келдыш М. В., Королёв С. П., Курчатов И. В., Меркин В. И., Харитон Ю. Б.