Мария Мейн Мать Цветаевой биография

Мария Мейн Мать Цветаевой биография

пианистка, художница, переводчица ее 2р.брат — Все.М.Бернацкий

Мария Александровна Цветаева

Мария Александровна Мейн родилась в 1868 году в Москве в благополучной дворянской семье.

Её мать, Мария Лукинична Бернацная (1841-1868) – потомок старинных дворянских родов, Бернацких и Ледуховских.

Род Бернацких (по происхождению польские шляхтичи) был внесен в одну из частей книги княжеских родов Смоленской губернии. Отец Марии Лукиничны, Лука Александрович Бернацкий (1790/4-1879), в 1821 году был коллежским секретарем, исполнял должность секретаря гражданского губернатора Подольской губернии. Впоследствии – действительный статский советник; похоронен в Москве в Даниловском монастыре (могила не сохранилась). Мать Марии Лукиничны, Марианна Станиславовна Бернацкая (1816-1946) урождённая графиня Ледуховская, умерла в возрасте тридцати лет после рождения дочери Елены. В семье было (по воспоминаниям Марины Цветаевой) семеро детей. Я нашла информацию лишь о троих: Михаиле (1836-1893), Марии и Елене (1846-1915/16).

Мария Лукинична умерла через три недели после рождения дочери, оставив её на руках мужа, Александра Даниловича Мейна (1836-1899).

С потомками Бернацких (двоюрдные сёстры Марии Лукиничны) Марина Цветаева встретилась в 1933 году во Франции в доме для престарелых («Русский дом»), который находился недалеко от Парижа. Эту встречу она подробно описала в письме Вере Буниной от 24 августа 1933 года.

Мне же довелось встретиться с потомком Бернацких совсем недавно. Им оказался Кирилл Игоревич Серебренитский, известный этнопсихолог. Он нашёл меня сам через книжный магазин «Русское зарубежье». Мы познакомились и долго беседовали. Я была поражена его необыкновенно свободным и чувствительным умом. Его суждения о вечно волнующих меня вопросах, в том числе и о Марине Цветаевой, произвели на меня такое впечатление, что пустили привычные мысли в несколько ином направлении.

Елена Лукинична Бернацкая является прапрабабушкой Кирилла, так что его бабушка Ольга Борисовна Серебренитская троюрдная сестра Марины Цветаевой. Сама же Марина Ивановна приходится Кириллу троюрдной бабушкой.

Кирилл рассказал мне о существовании гипотезы родства Марины Цветаевой по линии Ледуховских с Бонапартом и что необходимо временя, чтобы доказать это. Мне эта гипотеза настолько пришлась по душе, что расставаться я с ней не хочу. Как много это объясняет для меня и в характере Марии Александровны, и в характере Марины, и в характере её сына.

На прощание Кирилл помахал мне рукой и уехал в экспедицию на Урал изучать быт и психологию французских казаков, так как сам он занимается поиском потомков солдат Наполеона в России. При этом пообещал по приезде дать для книги две фотографии своей бабушки Ольги Борисовны Серебренитской.

По совету Кирилла я приобрела энциклопедический словарь А.И. Серкова «Русское масонство 1731-2000», в котором фигурирует как масон помимо прочих и Лука Александрович Бернацкий, дед Марии Александровны Мейн.

Из дела Александра Даниловича Мейна Московского дворянского депутатского собрания видно, что по праву рождения он был внесен в шестую часть (древнее дворянство) дворянской родословной книги Петербургской губернии, а в 1881 году – в третью часть (выслуженное по гражданскому чину дворянство) дворянской родословной книги Московской губернии.

В жилах Александра Даниловича текла немецкая и сербская кровь.

Воспитывался Александр Мейн в кадетском корпусе, по окончании которого в возрасте семнадцати лет начал службу в Кехсгольмском гренадерском полку. Затем служил репетиром по истории во втором Московском кадетском корпусе, чиновником при Московском генерал-губернаторе, в том числе и Управляющим Канцелярией Московского генерал-губернатора; дослужился до чина действительного статского советника. Состоял в разные времена членом совета Международного банка, директором Московского земельного банка, директором Коммерческого страхового общества. Некоторое время он был директором Московского тюремного комитета и членом Попечительского совета заведений общественного призрения.

Московский градоначальник, князь В.М. Голицын, писал о нём: «Это был делец в полном смысле слова, умный, остроумный, сдержанный, но из-за этих своих свойств не всегда приходился он по вкусу публике. Пробыл он во главе канцелярии три или четыре года и удалился на должность директора одного частного банка вследствие какой-то таинственной истории. В то время гонения на евреев были в моде, и в Петербурге почему-то думали, что в Москве им благоволит князь Долгоруков под влиянием Мейна, и говорили, что удаление этого последнего было потребовано оттуда, но насколько это справедливо, утверждать я не могу».

В дневниках Голицына также обнаружены записи 1883-1884 годов, связанные с его переживаниями по поводу возможности Александра Даниловича Мейна стать московским генерал-губернатором вместо В.С. Перфильева, друга Л.Н. Толстого.

Сам Александр Данилович был знаком с Львом Толстым через его супругу Софью Андреевну Толстую, урожденную Берс. Мейн водил знакомство с отцом Софьи Андреевны А.Е. Берсом. Из переписки Толстого с женой явствует, что Лев Николаевич Александра Даниловича не жаловал, хоть и признавал его умным и толковым человеком.

Александр Данилович проявлял свою активность не только на службе, но и в областях культуры и просвещения. Он был московским обозревателем в петербургской газете «Голос», заведовал неофициальной частью «Московских губернских ведомостей», сотрудничал с «Русскими ведомостями». Мейн собрал обширную библиотеку, а так же коллекцию античных слепков; и библиотеку, и коллекцию впоследствии подарил городу.

Для воспитания дочери Александр Данилович выписал из Швейцарии бонну, Сусанну Марианну Эмлер, которую сейчас все знают под именем Сусанны Давыдовны Мейн (?- 1919) или Тьо, как называли её домашние. Сусанна Эмлер родилась в швейцарском городе Невштале, в семье пастора. Точная дата ее рождения неизвестна, вероятнее всего это 1842-й или 1843 год. Все свои молодые годы она посвятила воспитанию Маши Мейн. Впоследствии Сусанна Давыдовна стала экономкой в семье А.Д. Мейна. Александр Данилович так и не вступил повторно в брак. В 1888 году, когда Маше было уже 20 лет, он принял решение обвенчаться с Сусанной Давыдовной, ставшей ему за долгие совместные годы близким человеком. Венчались они в московской церкви Иоанна Предтечи в Кречетниках. Метрическая запись гласит: «17 февраля 1888 года действительный статский советник Александр Данилович Мейн, православного вероисповедания, пятидесяти двух лет, вступил во второй законный брак со швейцарской гражданкой, девицей Сусанной Марианной Эмлер, реформаторского вероисповедания, сорока пяти лет».

Церковь Иоанна Предтечи в Кречетниках (ныне не сохранилась) находилась в Арбатской части, близ Новинского бульвара. В год бракосочетания Мейнов церковь официально значилась по Кречетниковскому переулку (ныне не существует), позднее по Новинскому бульвару, дом № 100.

Из дела Мейна в Московском дворянском депутатском собрании и справочных книг Москвы следует, что с 1887 года он, выйдя по болезни в отставку с должности Управляющего Канцелярией Московского генерал-губернатора, жил в Дурновском переулке, в доме Миних, 18. Этот дом находился в Арбатской части, на 1-ом участке. А.Д. Мейн значится по данному адресу в справочнике «Вся Москва» за 1888-1895 гг.

Благодаря браку с Александром Даниловичем Сусанна Давыдовна получила достаточно высокий социальный статус, однако, не думаю, что для неё это было важно. Она была очень привязана к семье Мейнов; брак с Александром Даниловичем давал ей возможность посвятить этой семье всю свою жизнь, и обеспечивал безбедную старость.

Мария Александровна росла в любви и строгости отца и бонны. Девочка не испытывала никаких лишений: семья жила богато, Сусанна Давыдовна любила её как дочь. Поскольку у Маши для общения не было ни братьев, ни сестер, а в пансион или гимназию Александр Данилович её отдавать не хотел, в дом взяли в качестве воспитанницы девочку — одногодку Машу Барто (полное имя – Мария Вильгельминовна Барто). Очевидно, девочка была из бедной семьи, и родители сочли за благо отдать её на воспитание в приличный богатый дом. Машу Барто в доме Мейнов звали Тоней, поскольку у девочек были одинаковые имена, и это было не совсем удобно. Согласно воспоминаниям близких, девочек воспитывали как сестёр, они пользовались равными правами и исполняли равные обязанности.

Насколько Тоня скрасила одиночество Марии Мейн, неизвестно. Однако, судя по тому, что они поддерживали дружеские отношения и после замужества, их совместное детство не было омрачено взаимным неприятием. Об этом же говорит и то, что Мария Александровна упомянула подругу в своем завещании (впрочем, оставив ей незначительную денежную сумму).

Учились девочки на дому с учителями и получили блестящее по тем временам образование. Мария Мейн свободно владела четырьмя европейскими языками, отлично знала историю и литературу, увлекалась живописью и брала уроки рисования у художника Михаила Клодта. Пожалуй, наибольших успехов Мария Александровна достигла в музыке. Уроки фортепиано ей давала одна из учениц Николая Рубинштейна. В Большом зале Консерватории для неё было абонировано постоянное кресло. Она прекрасно играла на фортепиано, впоследствии обучилась игре на гитаре.

У Марии Мейн было, кажется, всё, кроме… ощущения счастья. Способность чувствовать себя счастливым, по моему, дается человеку от природы. В какой мере он наделен этим даром, в той мере и счастлив. Мария Александровна, одаренная от Бога самыми разнообразными талантами, была лишена самого главного для человека таланта – чувствовать себя счастливым. Всё в руках Божьих, и ничьей вины тут нет. Упиваясь музыкой и страстью к высоким идеалам, она прожила свою короткую жизнь в страданиях от неудовлетворённости реальностью и передала это чувство по наследству своей дочери, поэту Марине Цветаевой.

Поскольку сохранился девичий дневник Марии Мейн, который она вела в 1887-1888 годах, то можно узнать от неё самой о противоречиях, разъедавших ранимую юную душу. «Разве мы живем? Неужели это жизнь, без смысла, без цели? – пишет девятнадцатилетняя Маша, – Скучно! Я, например, в материальном отношении имею всё, чего только можно желать, но всё-таки это не удовлетворяет…я хочу жить, а это ведь – прозябание!»

Эта запись лишний раз подтверждает то, что сами по себе материальные блага не делают человека счастливым. Нужна гармония с окружающим миром.

Александр Данилович и Сусанна Давыдовна были людьми, безусловно, добрыми, но придерживались строгих правил поведения в обществе. Мария Александровна всю жизнь внешне подчинялась этим правилам, внутренне протестовала против «условного пути условности, долга и приличия…» (из дневников Марии Мейн). Отдушиной для неё всегда были музыка и книги. Любовь к книгам она привила своим детям.

В шестнадцать или семнадцать лет Мария Александровна впервые влюбилась. Об истории её любви пишут практически все цветаеведы, трактуя её чувство исключительно в романтическом ключе: встречи, концерты, музыка, прогулки верхом при луне и всё такое прочее. Потом вдруг выясняется, что возлюбленный Марии женат, и его прогоняют. Кто-то пишет, что жена не давала ему развода, а кто-то, что сами Мейны не хотели, чтоб он разводился, поскольку считали это грехом, и якобы в результате Мария Александровна пожертвовала своим счастьем.

При анализе этой истории сразу возникает множество вопросов. Прежде всего: почему молодой человек сразу не сказал, что женат? Далее: Александр Данилович при всей своей многоопытности и нравственных принципах не мог не навести справки о юноше, по ночам катающемся на лошадях с его единственной дочерью. Да и где они могли кататься? Булонского леса в окрестностях Москвы кажется не было. Очевидно, это происходило в Ясенках (под Сходней), имении А.Д. Мейна. А в имениях, как известно, каждый человек «на виду».

О чем же говорит дневник юной Марии Мейн, который она вела в 1887-1888 годах?

Сергей Е. – так звали её возлюбленного – был по её собственному утверждению, другом семьи. Каким образом молодой человек стал другом семьи Александра Даниловича Мейна, неизвестно. Наиболее вероятное объяснение – он мог быть соседом по Ясенкам. Судя по записям Марии Александровны, знакомство они водили давно. Круг общения Маши был весьма ограничен, а опыт любви юной девушки неизбежен. Думаю, молодому человеку было несложно покорить неопытное сердце. Из дневниковых записей Маши Мейн следует, что она сделала первый шаг в проявлении чувств: «Вдруг со страстью, которую я не знала раньше, я обняла его и прижалась к его груди…Я почувствовала на своей щеке первый обжигающий поцелуй любви, и на мгновение я забыла себя и весь мир исчез для меня в этот миг…А потом я со смущенной улыбкой оттолкнула его и вся моя кровь прихлынула к сердцу. Тетя была удивлена моей бледностью. Но мне казалось, что я вкусила какой-то божественный нектар и была в приятном состоянии опьянения…После чая я села за пианино и начала играть Шопена – я никогда еще не играла так хорошо. Вся моя душа вылилась в эти звуки. Я говорила через них, а он слышал и понимал».

И, хотя молодой человек был гораздо старше Маши, неопытная девушка строгого воспитания, гордая по натуре, не могла допустить, что у него уже были связи с женщинами. Поэтому, когда он в письме сообщил ей об этом и о том, что на одной из них он должен был жениться, чтобы спасти её честь, Мария Мейн испытала настоящий шок и сразу же отвергла своего избранника. Молодой человек, вероятно, серьёзно увлёкся девушкой, поскольку предлагал вариант своего развода, очевидно, чтобы вступить с ней в повторный брак. Однако, не желая погружаться в грязь чужих вожделений, Мария дала ему отповедь в письме: «Если бы Вы только знали, как мне Вас жаль. Пощадите других, не поступайте с ними так, как Вы поступили со мной; это слишком жестокий урок. Вы любите меня так, как любили много раз до меня и будете любить после меня, но я никогда не любила и не буду любить так, как я любила Вас. Вы должны знать, что я никогда не вспомню о Вас с упреком…Хотя, после всего, что я узнала о Вас, нам не следует видеться. Да, уезжайте куда-нибудь – так далеко, как только возможно, где Вы никого не знаете и никто не знает Вас. Я не могу обещать Вам, что если мне будет слишком горько, я не скажу отцу».

Из этой записи следует, что Александр Данилович вовсе не был посвящен в личную жизнь своей дочери, и что, вопреки утверждениям большинства цветаеведов, основанных на мемуарной прозе Марины Цветаевой, Мария Александровна рассталась со своим возлюбленным отнюдь не под давлением отца. Это решение она приняла сама, будучи от природы нетерпимой к человеческим слабостям. Это качество она пронесла через всю жизнь, проявляя непомерную требовательность и к себе, и к окружающим.

Маша Мейн явно заблуждалась, когда писала в своём девичьем дневнике: «Это была последняя вспышка горя. С тех пор началась постоянная тайная тревога, которая стала частью моего характера и полностью его изменила. Когда я поняла, что то, что произошло, должно было произойти, я перестала страдать от горя и отчаяния …Я усмирила себя. Да, в отречении от счастья есть особое удовольствие». Думается, всё же, что характер человека определяется от рождения и изменить его, тем более, полностью, невозможно. Изменить можно поведение.

Удар по высоким идеалам юной Маши Мейн не нарушил её природного стремления служить им. Именно это стремление было доминантой жизненного пути Марии Александровны.

«Не лучше ли жить для других, чем для себя? – пишет она в своём дневнике. – Счастье…что такое счастье? Просто слово…Под счастьем люди подразумевают исполнение желаний – неужели это невозможно? А где это счастье? Кто им пользуется? Но все говорят о каком-то счастье, жаждут его, ждут, стремятся к нему…К чему? К чему-то, что нигде не существует, никогда не существовало и не могло существовать…Прожив жизнь, ты в конце оглянешься назад – и что? Где то счастье, за которое ты страдал и боролся всю жизнь? Итог жизни решает вопрос: конец – это могила. Стоило ли жить? . Когда ты оглядываешься вокруг с холодным презрением, жизнь кажется пустой и глупой шуткой, горькой и жестокой. Если счастье когда-либо и возможно, то только в детстве, вот почему детство кажется нам чем-то вроде потерянного рая».

Из этой записи, несомненно, следует, что своё детство Мария Александровна, несмотря на сиротство, воспринимала как счастливое. Жизненный пессимизм начал проявляться у неё лишь в юном возрасте, хотя она вместе с ним родилась. Этот пессимизм как свой крест Мария Александровна пронесла через всю свою недолгую жизнь. Сократил ли он её срок? Не думаю. Рано умирали и более жизнерадостные люди.

Однако вернемся к юности Марии Александровны. Она всё — таки не выдержала и поделилась своим горем с отцом и Сусанной Давыдовной, которые восприняли её первую любовь как девичье увлечение. Не найдя полного сочувствия своим переживаниям Маша изливала свои страдания на страницах дневника.

Самолюбивая девушка весьма болезненно переживала своё первое фиаско, что только усугубляло её разочарование жизнью. При этом любовь, идеальная, абстрактная, станет главным символом этой жизни: «…так любить, как я его любила, я в моей жизни больше не буду, и ему я все-таки обязана тем, что мне есть чем помянуть мою молодость; я, хотя и страданиями заплатила за любовь, но все-таки любила так, как никогда бы не поверила, что можно любить. Папаша и тетя, а особенно папаша, не понимают меня: они все еще воображают, что я ребенок…Папаша, например, вполне уверен в том, что любовь моя была просто вспышка неопытного сердца…что теперь я давно уже все забыла…Если бы он знал, что вот уже третий год, как чувство живет в душе моей, глубоко и скрытно, но живет…С тех пор началась та тихая, постоянная томительная грусть, которая вошла в мой характер и совершенно его изменила…Потом мало-помалу началась во мне та жуткая раздражительность и презрение ко всему окружающему…к чему все это, когда все равно, рано ли, поздно ли, надо умереть и все это оставить. Как бы человек не трудился на земле, к чему бы он не стремился, наградою и конечной целью все-таки будет – могила. И если есть что-нибудь на свете, для чего стоит жить, это – любовь, и только любовь…».

Страсть к любви и невозможность её реализовать – вот основное противоречие личности Марии Александровны. К сожалению, она слишком рано погрузилась в пучину неверия, и не нашлось рядом личности, способной помочь ей справиться с этим. Она была умна и самолюбива – наличие этих двух качеств очень часто толкает человека к неверию. В её дневниках есть красноречивая запись: «… виновата во всем одна я с моей глупой, неосмысленной жаждой все знать, все понять. Понять я все равно ничего не понимаю, мечусь как угорелая от отречения к наслаждению, от наслаждения к отрицанию, от отрицания – да уже оттуда некуда…Я хуже, несравненно хуже самой глупой деревенской бабы, нет – я даже глупее ее, потому что она умеет то, что всякий ребенок умеет: молиться Богу, а я уже и этого не умею…».

Замечу, что редкая думающая личность не переживает таких кризисов в своем мировоззрении. Глупой бабе и всякому ребенку легче. «От многих знаний многие печали».

Помимо музыки и рисования Мария Мейн занималась переводами с иностранных языков: итальянского, английского и немецкого. Рассказ итальянской писательницы Матильды Серао «Наедине» в её переводе был опубликован в журнале «Русская мысль» за 1890 год (№ 12).

Очевидно, Марию Александровну обуревала жажда служения высокому, но правила хорошего тона препятствовали самореализации. Концертная или иная публичная деятельность, кроме благотворительности, для женщины её положения считались неприемлемыми.

В 1891 году Мария Александровна вступила в брак с профессором Московского университета Иваном Владимировичем Цветаевым (1847-1913), овдовевшем год назад и имевшем на руках восьмилетнюю дочь и годовалого сына.

Мама Марина

Имя Марины Цветаевой навсегда вошло в историю русской литературы. Однако в последнее время в интернет-пространстве широко обсуждаются ее материнские качества. Надо сказать, судьба Марины-матери и правда была очень трагичной.

Марина Цветаева родилась 9 сентября 1892 года в Москве, в семье профессора Московского университета, ученого-филолога, общественного деятеля Ивана Владимировича Цветаева и Марии Александровны Мейн, блистательной пианистки, пожертвовавшей карьерой ради семьи. Оставив сцену, Мария Александровна занималась переводами художественной литературы с английского и немецкого языков. Мать очень повлияла на формирование характера Марины.

» Атмосфера дома был не буржуазной и даже не интеллигентской, а рыцарской – «жизнь на высокий лад».

Отец и мать растили дочерей в духе аскетизма и строгости быта, они делали из них не барышень, не баловниц судьбы, а юных спартанцев (без скидок на женский пол!).

«Мать залила нас музыкой. (Из этой музыки, обернувшейся Лирикой, мы уже никогда не выплыли – на свет дня!) Мать затопила нас как наводнение. – вспоминала Марина. — Мать залила нас горечью всей своего несбывшегося призвания, своей несбывшейся жизни, музыкой залила нас, как кровью, кровью второго рождения. Мать поила нас из вскрытой жилы Лирики, как и мы потом, беспощадно вскрыв свою, пытались поить своих детей кровью собственной тоски. После такой матери мне оставалось одно – стать поэтом. ».

Первые книги стихов Цветаева написала в юности.

В Коктебеле она встретила юного Сергея Эфрона. Молодые поэты полюбили друг друга. «В Крыму, где я гощу у Макса Волошина, я встречаю моего будущего мужа, Сергея Эфрона. Нам 17 и 18 лет. Я обещаю себе, что, что бы ни случилось, я никогда с ним не расстанусь», — так писала Марина про эту встречу. По воспоминаниям современников, в чувстве Марины к Сергею было много материнского, а Эфрон нуждался в опеке и заботе. Это был красивый юноша, с мягким характером, которому требовалась поддержка жены.

» Тихий праздник венчания Цветаевой и Эфрона состоялся 27 января 1912 года.

Первые годы совместной жизни были счастливыми. Марина Ивановна писала:

«За три — или почти три — года совместной жизни — ни одной тени сомнения друг в друге. Наш брак до того не похож на обычный брак, что я совсем не чувствую себя замужем и я совсем не переменилась (люблю всё то же и живу всё так же, как в 17 лет). Мы никогда не расстанемся. Наша встреча — чудо».

Однако по характеру они были совершенно разными людьми. Сергею нужно было служить какой-то идее: сначала это была Марина, затем — верность родине, затем — коммунизм. У Цветаевой же не было иной цели, кроме служения слову и искусству. Однако Цветаева оставалась с Эфроном всю жизнь. В 1915 году Эфрон отправился на фронт добровольцем.

В сентябре 1912 года у поэтов родилась дочь Ариадна. Она росла не по годам развитым ребенком. Цветаева мечтала об ее прекрасном будущем и видела дочь красавицей, окруженной почитанием, наделенной талантами. Марина была центром вселенной дочери.

» Читать Ариадна научилась в три года, и не по слогам, а как взрослые. В пять она сама начала писать, а с шести вела дневники.

Первые стихи к дочери Марина Цветаева написала, когда той был год с небольшим. Затем, вплоть до 1920 года, эта тема постоянно возникала в творчестве поэтессы. Отношения Али и Марины были особыми: маленькая Ариадна стала вторым «я» поэтессы. Девочка взрослела в революционные годы, и Марина сама занималась образованием дочери. Аля не писала скучных диктантов, а записывала события прошедшего дня. Марина развивала у дочери любовь к природе, музыке, романтике повторяя в этом собственную мать.

Ариадна принимала всё, что шло от Марины. В одном из писем Цветаевой есть следующие строки: «Она живет мною и я — ею». А в дневнике поэтессы есть такие строки: «Жизнь души — Алиной и моей — вырастет из моих стихов, пьес, ее тетрадок». Позже в эмиграции, в Париже, Ариадна Эфрон окончила школу прикладного искусства и высшую школу Лувра по специальности «история изобразительного искусства». Девушка сотрудничала с французскими журналами, а также занималась переводами на французский язык Маяковского и других поэтов.

» Вторая дочь, Ирина, родилась в семье Цветаевой и Эфрона в страшном 1917 году. Девочке суждено было прожить недолгую жизнь и стать вечной болью Марины.

После революции Сергей Эфрон посвятил себя политической борьбе, примкнув к сторонникам белого движения, и вскоре вынужден был эмигрировать. Марина осталась одна с двумя детьми на руках в голодной и холодной Москве. В начале зимы 1919-1920 года Марина поняла, что не сможет прокормить детей в голодающей Москве. Знакомые посоветовали ей отдать Алю и Ирину в детский приют. Матери пообещали, что ее дети там будут хорошо питаться.

В феврале 1920 года Ариадна заболела дизентерией. Марина забрала старшую дочь домой, чтобы ухаживать за ней и лечить её. Вскоре она узнала, что слабая и маленькая Ирина умерла. Цветаева была в ужасе, чувствуя свою вину перед младшей дочерью: «Умерла без болезни, от слабости. И я даже на похороны не поехала — у Али в этот день было 40,7°. Сказать правду? Я просто не могла». Из письма сестре: «Ирине было почти три года — почти не говорила, производила тяжелое впечатление, всё время раскачивалась и пела. Слух и голос были изумительные». Боль от потери младшей дочери Марина Цветаева попыталась выплеснуть в пронзительный стих:

Две руки, легко опущенные
На младенческую голову!
Были — по одной на каждую —
Две головки мне дарованы.
Но обеими — зажатыми —
Яростными — как могла! —
Старшую у тьмы выхватывая —
Младшей не уберегла.
Две руки — ласкать — разглаживать
Нежные головки пышные.
Две руки — и вот одна из них
За ночь оказалась лишняя.
Светлая — на шейке тоненькой —
Одуванчик на стебле!
Мной еще совсем не понято,
Что дитя мое в земле.

Весной 1922 года Цветаева отправилась с дочерью Алей в Берлин, к Сергею. Супруги переехали в глухую деревушку под Прагой. Жить здесь было дешевле, все равно они еле сводили концы с концами.

В 1925 году у Марины Цветаевой родился сын Георгий (Мур), и вскоре семья переехала во Францию. Здесь Марина еще сильнее почувствовала тиски нищеты. Надеясь на то, что Родина примет их и простит, Цветаева и Эфрон в 1939 году возвращаются в Россию. Однако это не принесло семье счастья: Эфрона и Ариадну вскоре арестовали.

» Сергей Яковлевич был расстрелян на Лубянке; Ариадна получила пятнадцать лет заключения и ссылки. Марина опять осталась одна с ребенком на руках.

Отношения с сыном складывались плохо. Он был желанным и горячо любимым ребенком. Оказавшись в советской России, начитанный и образованный Мур чувствовал себя чужаком. Это отрицательно сказалось на характере подростка, и он старался выместить недовольство жизнью на матери. Марина же слепо любила сына, считала его совершенством и всё прощала.

Чтобы как-то прокормиться, Марина Цветаева в этот период практически не писала стихов, занимаясь переводами. Война застала Цветаеву за переводами Федерико Гарсиа Лорки. Работа была прервана. Восьмого августа Цветаева с сыном уехала на пароходе в эвакуацию; восемнадцатого прибыла вместе с несколькими писателями в городок Елабугу на Каме. В Чистополе, где в основном находились эвакуированные литераторы, Цветаева получила согласие на прописку и оставила заявление: «В совет Литфонда. Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда. 26 августа 1941 года». 28 августа она вернулась в Елабугу, где уже 31 августа покончила жизнь самоубийством.

» Георгий (Мур) Эфрон погиб на фронте девятнадцатилетним.

Старшая дочь Марины Цветаевой Ариадна была реабилитирована в 1955 году. Она свято хранила память о матери, подготовила к печати издания ее сочинений. Ариадна Сергеевна Эфрон стала хранительницей архива Марины Цветаевой. Она занималась стихотворными переводами, в основном с французского языка, писала оригинальные стихи, которые вышли только в 1990-е годы. Умерла от обширного инфаркта в больнице Тарусы 26 июля 1975 года.

Подготовила Мария Карташова,
28.04.18

Цветаева и ее мать: как одна трагичная история родительства перетекла в другую

Дочь, не оправдавшая надежды

Марина Цветаева придавала много значения именам и символам. Еще в юности она решила, что выйдет замуж за человека, который угадает ее любимый камень. И когда в Коктебеле Сергей Эфрон подарил ей сердоликовую бусину, найденную на пляже, Марина поверила: вот он — человек, предназначенный для нее! Нравилось поэтессе и созвучие фамилии Эфрона с Орфеем — персонажем ее любимой античной мифологии.

Поженились они в 1912-м, в том же году на свет появился первая дочь — Ариадна, или, как ее звали близкие, Аля. Она оказалась под стать своим одаренными родителям: с ранних лет сочиняла стихи, вела дневники, высказывала свою точку зрения — часто весьма неординарную — по разным вопросам. Марина ее обожала: «Она, конечно, будет поразительным ребенком. Вообще я ни в ее красоте, ни уме, ни блестящести не сомневаюсь ни капли. » — писала она об Але.

«Легкий» и одаренный первенец заставил Марину поверить: все ее дети будут исключительными. И потому рождение совершенно обычной Ирины в 1917 году Цветаеву расстроило. По сравнению с талантливой сестрой Ирочка казалась не просто заурядной: Марина считала малышку недоразвитой. Девочку она игнорировала, и доходило до странного. Например, гостям о существовании Ирины просто не рассказывали. Как-то Вера Звягинцева провела у Эфронов всю ночь, и лишь на рассвете заметила, что в кресле, заваленном тряпками, лежит младенец.

В 1919 году Цветаева осталась в Москве одна: Эфрон отправился воевать в Добровольческую армию. «Я больше так жить не могу, кончится плохо», — писала Марина о тех днях. Не было ни муки, ни хлеба, женщина и ее дети питались одной картошкой или ходили обедать к друзьям и родственникам. И тогда Марина приняла нелегкое решение: по совету приятеля оставила детей в Кунцевском приюте. Цветаева стыдилась своего поступка: она выдала детей за сирот и строго-настрого запретила им признаваться, что у них есть родная мать. Во время разлуки Марина писала пронзительные стихи — конечно же, посвященные Ариадне.

Маленький домашний дух,
Мой домашний гений!
Вот она, разлука двух
Сродных вдохновений!
Жалко мне, когда в печи
Жар, — а ты не видишь!
В дверь — звезда в моей ночи!
Не взойдешь, не выйдешь!

Однако в сам приют Цветаева не ездила и потому понятия не имела, что там происходит. Изменилось всё, когда она случайно узнала от девочки, приехавшей вместе с заведующей в Москву, что Аля плачет и тоскует. Женщина бросилась домой, покидала в грязный передник игрушки, которые попались под руку — сломанную машинку, пустую клетку для белки, и помчалась к Ариадне.

Нашла заведующую, принялась ее расспрашивать, как живут «сироты». И обрадовалась, услышав от кого-то еще: Ирина — «определенно дефективный ребенок», которого надо отдать в «специальное заведение». А вот Аля — совсем другое дело: «Это очень хорошая девочка, только чрезмерно развита. Это не семь лет, а 12. Ею, видно, очень много занимались».

Жизнь в приюте

С тех пор Марина стала постоянно приезжать в Кунцево. И очень быстро поняла: она совершила ошибку. Умереть у девочек в приюте было столько же шансов, сколько с ней, если не больше. Врач, утверждавший, что кормить будут и рисом, и шоколадом, врал. На первое подавали суп — воду с ошметками капусты на дне тарелки. На второе — ложку чечевицы: дети ели ее по зернышку, чтобы растянуть удовольствие. Хлеба не давали вовсе. Помещения не топили, одеяла и подушки были рваными и грязными, полы — черными, как сажа. Ни докторов, ни лекарств, ни прогулок, ведь теплых вещей у воспитанников тоже не было.

С тех пор Цветаева начала говорить Ариадне, что скоро заберет ее. Ирине она этого не обещала, а в дневниках отзывалась о младшей дочери пренебрежительно и едва ли не с ненавистью. Заведующая рассказала, что двухлетняя малышка постоянно кричит от голода, а в записной книжке Цветаевой появились слова: «Ирина, которая при мне никогда не смела пикнуть. Узнаю ее гнусность!» Работница приюта заметила, что сахаром Цветаева угощает только Ариадну и попросила дать хоть немного Ирине, а мать лишь разозлилась: «Господи! Отнимать у Али!»

«Дефективную» воспитанницу не любил никто в приюте. Сотрудники терпеть не могли ребенка, который каждую ночь ходил под себя — горячей воды нет, как стирать простыни? Другие дети дразнили и издевались. Даже сестра в письмах жаловалась: «Ирина сегодня ночью обделалась за большое три раза! Ирина отравляет мне жизнь». Брошенная девочка начала без конца повторять одни и те же слова, могла упасть на пол и биться об него головой. Глядя на это во время визитов, мать даже не пыталась ее поднять.

Вскоре оба ребенка заболели. Алю лихорадило, она кашляла кровью, постоянно жаловалась на головные боли. Ирина не ходила: в столовую ее носили на руках. В январе 1920 года Цветаева увезла старшую дочь к себе в Москву. Младшая осталась в Кунцево. Сестры Эфрона Вера и Лиля предлагали забрать девочку на время или насовсем, но Цветаева, которая была с ними в ссоре, ответила категорическим отказом. В феврале Ирина умерла в приюте от голода, не дожив до трехлетия двух месяцев. На похороны Марина не поехала: объяснила, что не могла бросить Ариадну, у которой поднялась температура.