Карен Брутенц биография Википедия

Карен Брутенц биография Википедия

Карен Нерсесович Брутенц

Тридцать лет на Старой площади

Тридцать лет на Старой площади

Посвящается моим родителям, которые дали мне больше, чем могли, моей семье, которая мне надежда и опора.

Минувшее меня объемлет живо.

Признаюсь, мемуарная эпидемия, заразившая многих моих друзей и коллег, не пощадила и меня. Но череда уже изданных воспоминаний – интересных, содержательных, а порой блестяще написанных – и сдерживала: не пресытился ли читатель, особенно молодой, рассказами и пересудами о времени, которое для общества уже превращается в историю? А я ведь вряд ли смогу много добавить существенно нового о действиях высшего руководства страны, к которому никогда не был непосредственно близок.

И все же, изрядно поколебавшись, я взялся за перо. Мне, современнику нескольких эпох – «сталинских побед», хрущевской «оттепели», брежневской контрреформации и полураспада, горбачевской перестройки, наконец, ельцинской России, иногда трудно бывает узнать собственное время в набросках и толкованиях, искаженных на телеэкране, в газетах или журнальных статьях невежеством, нелюбопытством или идеологическими пристрастиями. И мне показалось нужным, стоящим делом самому попробовать набросать портрет моего поколения и воссоздать атмосферу нашего времени такими, какими они виделись тогда и какими видятся сегодня. К этому обязывает и долг перед сверстниками, не вернувшимися с войны.

Некоторые мои бывшие коллеги предпочитают рассказывать о прошлом как бы со стороны, отводя себе роль лишь свидетеля и критика. Я же не считаю возможным отвлечься от того факта, что был участником – пусть зачастую только одним из «винтиков» в машине, которая принимала решения, совершавшегося, и потому несу свою долю ответственности за то, что и как происходило в стране и партии. Вот с этих позиций я и попытался описать также свою причастность к некоторым сторонам советской внешней политики, вернуться и к плохому, и к хорошему в былом.

Добросовестный читатель обратит внимание и на такое весьма существенное, с моей точки зрения, обстоятельство, наложившее отпечаток на книгу. Я принадлежу, как говорится, к «некоренной национальности», и моя биография, мой путь из республики в столицу, мои ощущения, наблюдения и впечатления, думаю, дают право и основания обстоятельно поговорить о том, как выглядел или, по крайней мере, как представлялся мне национальный вопрос в Советском Союзе, империи, по утверждению одних, и обители дружбы народов, по убеждению других.

И наконец, еще одно. Этой книгой хочу отдать дань близким – родителям, своей семье, родным, друзьям. Хочу, чтобы они, их скромная и достойная жизнь были бы как?то запечатлены и в печатном слове.

Не знаю, насколько задуманное удалось, насколько книга получилась. Надеюсь, однако, что вправе рассчитывать: судя написанное, читатель вспомнит о целях, которые ставил перед собой автор.

БАКУ – РОДНОЙ И ЧУЖОЙ

Родился я 3 июля 1924 г. в армянской семье, в городе Баку – тогда столице Азербайджанской Советской Социалистической Республики. Фамилия Брутенц произошла от папиной партийной клички подпольных времен – «Прутянц» («гончар» – на карабахском наречии). Братья его носили фамилию «Асцатуров» (русифицированный вариант фамилии «Аствацатрян» – в переводе «Богданов»). Отец мой, Брутенц?Аствацатрян Нерсес Александрович, и мать, Тарумян Арфения Яковлевна, родом из Шуши, еще недавно малоизвестного городка в Нагорном Карабахе.

Дед по отцовской линии был плотником, умер рано. Его вдова, моя бабушка, оставшись с шестью малолетними детьми на руках (отцу было девять лет), стала поденщицей. Дедушка с материнской стороны служил в русской армии в годы первой мировой войны и вернулся инвалидом. Владелец небольшой галантерейной лавки, он, видимо, не нуждался: две его дочери учились в русской гимназии (а она была платной). Правда, работала и бабушка – вязальщицей.

Воспоминания двоюродного дедушки, профессора?педиатра О.Канрэляна (его именем названа клиника в Ереване), дают некоторое представление о жизни моих родителей: «С каким умилением вспоминаю я наш дом со двором и садиком. Одна комната с тремя окнами на улицу, с одним во двор и с одним на открытую веранду. В стены были вделаны ниши со шкафами. Самая большая ниша для постелей: матрацев, самодельных одеял и пуховых подушек. Одеяла – с замысловатыми покрывалами, их было много, Для нас – отдельные, и имелся излишек для гостей. На ночь постели выносились из шкафов, чтобы постелить на койки (кроватей у нас не было, лежали все подряд, вполуповалку). Утром они снова убирались в шкаф. Мебели особой не было – несколько стульев, ломберный стол. Сиденьями служили также несколько сундуков. Как пол, так и сундуки были покрыты карабахскими коврами и паласами. Это придавало помещению уют и красоту.

Зимой печей не ставили. Посреди комнаты был очаг для разведения огня углем. Над ним ставилась древнейшая отопительная печка «курси». Она представляла собой широкий низкий деревянный стол. На стол и но бокам настилался палас, поверх него – красивый столовый платок. На полу по всем четырем сторонам расстилали узенький мягкий тюфяк. Мы садились вокруг «курси», ноги всовывали под стол, укрывались паласом и грелись. Верхняя поверхность «курси» служила нам столом. На нем мы ели, пили, на нем и готовили уроки.

Так было в холодное время. В теплый сезон наша семья спала на воздухе. Мать и сестры – на открытой веранде. Я же устраивался в саду. В саду было два больших грушевых дерева. Наши груши сорта «дюшес» славились на весь квартал. Они были необыкновенной величины и окраски, удивительно ароматные, сочные, сладкие. Не раз, бывало, прохожие стучались в ворота, вызывали мать, просили испробовать грушу. Отказа никому не было, мать внушала сестрам и мне: «Природа дала, но не только для нас, а дала для всех людей».

Во дворе было еще два домика амбарного типа – складские помещения.

Ворота наши были длинными и оригинальными, громадной высоты и большой ширины, чтобы навьюченные лошади могли свободно войти во двор. Было двое створок. В одной из них была вырезана маленькая круглая дверца. Над нею висел металлический молоточек. Вровень с ним вделана была металлическая дощечка, о которую можно было ударить молоточком. Ворота открывались в редких случаях: или к нам приезжали наши родственники, или когда мы покупали два мешка муки, чтобы выпечь лаваш на три месяца».

Шуша, в то время примерно 30?тысячный городок, уже переживший пору своего расцвета, был населен главным образом армянами. В грех училищах – реальном, городском и женском – преподавание велось на русском языке. Из?за довольно высокой платы за обучение туда поступали армянские дети из имущих семей. «Преподавательский состав в этих школах, – пишет дедушка, – был одет в форму, лица у большинства из них были «вытянуты», выправка – военная, и вели они себя как завоеватели, а многие смотрели на местное население, как на низшую расу».

Существовали также армянские женская гимназия и духовная семинария, здесь в основном учили бесплатно. Многие родители, добиваясь специальных стипендий, в том числе от церкви, старались дать детям хорошее образование. В 1896 году более 120 шушиицев – армян учились в вузах Германии, Франции, России, Англии и Швейцарии.

По словам родителей, отношения между армянами и азербайджанцами в Шуше были не слишком близкими и не слишком дружественными (хотя соседи, как правило, жили в мире). Конфликты, а тем более кровавые столкновения в большинстве случаев провоцировались извне, и подстрекателями обычно выступали царские власти. Поистине трагический оборот приняли события 1918–1920 годов, национальную рознь явно разжигали поначалу турки, чьи войска стояли в то время на холмах, окружавших Шушу, а затем появившиеся здесь англичане.

Карен Брутенц биография Википедия

— Перестройка волнует и еще долго будет волновать многих из нас. Не только потому, что это был переломный период в нашей истории. Это было время небывалого всплеска народной энергии, мощного прорыва общества к очищению, захватывающих дух ожиданий. Это было еще и горькое время, так как все это было беспечно и бездумно промотано. И обманувшийся народ, обессиленный жестоким разочарованием, оказался не способен противостоять политическим мародерам, которые использовали крушение отжившего режима с целью присвоить плоды демократического движения, нажиться на разграблении страны.

Перестройка актуальна сегодня еще и потому, что благие и неблагие последствия ее мы ощущаем до сих пор. А Россия будет чувствовать ее плоды еще долгие и долгие годы. Но самое главное сегодня, на мой взгляд, суметь извлечь уроки из несбывшегося, из неудачи того, что могло стать крупнейшим социально-экономическим, политическим проектом мирового значения.

— Возможно, именно поэтому сейчас много пишут о перестройке. Но как говорится в персидской пословице, которую вы приводите на страницах своей работы, гром барабанов лучше слушать издалека. Наступило ли время для серьезного объективного научного анализа эпохи перестройки?

— О перестройке действительно написано много интересного, хотя к этой теме подходить очень непросто. Тема до сих пор остается в поле политической борьбы, потому что беспристрастный анализ перестройки неизбежно выводит на проблему ответственности ее главных героев. А ведь еще живы видные актеры этой драмы. Еще свежи раны, нанесенные в политической борьбе друг другу, оценки происшедшего — это «каменья», которыми горбачевцы, ельцинисты, зюгановцы запускают друг в друга. Я не принадлежу ни к одному из этих лагерей, и это, надеюсь, позволяет мне быть более объективным.

— Карен Нерсесович, предпринимались ли до Горбачева попытки реформаций в нашей стране?

— К середине 80-х годов существовавшая система исчерпала свои динамичные возможности и преимущества. Тревога за страну, за судьбу государства росла в «аппаратах», прежде всего в партийном, но также в правительственном и в хозяйственном. Становилось все яснее, что к руководству страной пора прийти новому, более молодому поколению. Многие стали ждать не просто иного руководителя, а едва ли не мессию. Вот почему с таким одобрением были восприняты избрание Юрия Андропова и его неортодоксальные, многозначительные суждения о нашем обществе. Именно он произнес сакраментальную фразу: «Нам надо познать общество, в котором мы живем». Фразу, означавшую разрыв с лживо оптимистической пропагандой прежних лет.

— А был ли сам Горбачев готов к перестройке?

— Подлинная «дворцовая» история прихода Горбачева к власти не написана и, вероятно, никогда не будет написана. Правда слишком обнажила бы нравы «верхов». Представьте себе ощущения нового «вождя». Он у руля, перед ним огромная страна с чрезвычайно разнообразными экономическими, социальными и национальными, культурными и другими условиями. Перед ним небывалая по масштабам первопроходческая задача. Чтобы взяться за грандиозные преобразования, нужны были смелость, особый род отваги, которые подогревались еще и свежестью властных ощущений. Горбачев взялся за эту работу, и здесь ему непреходящая хвала. Казалось, что есть серьезные предпосылки для успеха: харизматический лидер, контролирующий партию и государство, огромнейшая поддержка снизу, готовность общества к историческому прорыву. Однако у перестройки был фундаментальный недостаток. Она была плохо подготовлена на интеллектуальном, концептуальном уровне. И в этом нет ничего удивительного, ведь тогдашняя общественно-политическая наука находилась в жесточайших оковах официальных догм.

— Но ведь Горбачев не раз заявлял, что мог и без новаций еще долгое время править страной?

— Действительно, режим был в состоянии держаться долго. Однако сомнительно, чтобы пришедший на смену брежневской плеяде новый руководитель имел большую свободу маневра и смог длительное время топтаться на месте. Против системы начинали работать основные факторы развития — внутренние и внешние, краткосрочные и долгосрочные — на это не мог не реагировать руководитель.

— Тогда был популярным термин «архитекторы перестройки». Были ли они на самом деле?

— «Архитекторы перестройки» были. Не было архитектуры перестройки. Не было научно подготовленной, прагматически выстроенной программы преобразований. Когда Горбачеву говорили об этом, он резко реагировал на такие замечания, заявляя, что «время мертвых схем, под которые подгоняли жизнь, миновало». Он действовал по принципу Наполеона: сначала ввязаться в бой, а дальше будет видно. Однако такая формула вряд ли могла быть адекватной для такой грандиозной страны, какой являлся Советский Союз. Это — во-первых. Во-вторых, Наполеон имел в виду сражение, а не войну, к которой он, как правило, тщательно готовился. Очевидно, что такие недостатки поначалу можно было бы отнести к неизбежным издержкам. Но беда была в том, что они не были скорректированы до конца на всем протяжении перестройки.

Первым лозунгом, который был вброшен Генеральным секретарем ЦК КПСС в массы, являлся лозунг «ускорение». Он стал официальным девизом и едва ли не молитвой страны, хотя его содержание оставалось не вполне определенным, цельной картины задуманных перемен не было. Речь шла об увеличении капиталовложений в машиностроение — в соответствии с установившейся традицией — и об ускорении научно-технического прогресса. Предпринимались меры новаторского характера: изменение системы стимулов и поощрений, повышение полномочий директоров, увеличение роли в экономике частного предпринимательства и, наконец, определенные ограничения в деле вмешательства государства в экономику. Однако все это делалось без продуманной, изнутри сцепленной программы, просчитанных шагов. Отсутствовало понимание того, что жестко централизованная система управления производством не в состоянии обеспечить ускорение без коренной реконструкции ее механизма во всех звеньях. Сработал и фактор заявленных слишком высоких, но не реалистических целей.

— О каких целях идет речь?

— Например, в апреле 1987 года Горбачев в беседе с премьер-министром Болгарии Атанасовым заявил, что наше машиностроительное министерство выработало программу, которая обеспечит уже к 1990 году выход 80 – 100 процентов выпускаемой продукции на мировой уровень. Другой пример. В июне 1986 года Николай Рыжков, докладывая на заседании Политбюро ЦК КПСС о 12-м пятилетнем плане, заявлял, что к 1990 году мы должны выйти на 90 процентов промышленного производства от уровня США. Для сравнения: в 1986 году такой продукции мы имели 62 процента. Как и следовало ожидать, «ускорение» провалилось. Это был крупный шаг на пути к неудаче перестройки в целом. Образовалась «финансовая воронка», которая вместе с антиалкогольной компанией, по самым минимальным подсчетам, всосала 120 миллиардов рублей. Так была серьезно подорвана финансовая база для проведения дальнейших преобразований.

Лозунг «ускорение» как бы испарился в 1987 году. Ничего особенно «ускорить» не удалось. В следующем 1988 году наступает очередное «ускорение». Только теперь речь шла уже о политическом ускорении.

— А в каком состоянии тогда находилась КПСС?

— В партии нарастала критика. Консервативное крыло, обеспокоенное положением в стране, пыталось паразитировать на неудачах Горбачева. Менялось и настроение народа, который не получил ощутимых для себя достижений. Чтобы перекрыть подобные настроения, связав неудачу «ускорения» с сопротивлением номенклатуры, попытались найти выход в радикализации курса перестройки: двинуть демократические процессы. Одновременно были открыты шлюзы для критики КПСС, началась настоящая кампания по дискредитации партии.

— Возникает важный вопрос о соотношении процесса реформ и фактора демократизации. Как вы на него ответите?

— Роль фактора демократизации в процессе реформы, на мой взгляд, различна в различных случаях и на различных ее этапах. Демократизация не всегда способствует ходу реформ, особенно в случаях, когда она опережает ход самих реформ. Существует и проблема политической стабильности как абсолютно необходимого условия для проведения реформ. Важно и то, какими темпами проводить преобразования. Еще Токвиль был против поспешности при смене политического режима и говорил о необходимости постепенного движения по реформистскому пути, необходимости его синхронности в создании и укреплении новых институтов, а также для того, чтобы приобщить население к новой политической культуре наиболее безболезненным образом. И последний момент, касающийся соотношения политических и экономических преобразований. Думается, экономические преобразования должны если не предшествовать, то хотя бы не отставать от политических преобразований. Это необходимо для того, чтобы люди почувствовали реальные плоды преобразований. Только тогда не будет сужаться социальная база реформации. К сожалению, такие правила не были учтены при перестройке.

— И что же получилось?

— Получилось вот что. 19-я партийная конференция дала старт спринту политических преобразований. Она разожгла политическую борьбу, резко расширила ее пространство, что стало постепенно подрывать управляемость страны. Тогда громче всех звучал голос ультрарадикального крыла демократических сил, которое получило от руководства перестройки в свое распоряжение большинство СМИ. Парадокс заключался в том, что великое достижение перестройки — «гласность» была обращена против руководства перестройки и практически против нее самой. К тому же на Старой площади настолько увлеклись политическим «ускорением», что почти забыли об экономической составляющей перестройки. На 19-й партконференции единственным оратором, который затронул эту тему, был академик Леонид Абалкин, за что ему потом досталось от Горбачева.

Ко второй половине 1989 года наступил широкомасштабный кризис перестройки. Для многих стало очевидно, что страна оказалась на пороге неуправляемости и хаоса. Последующие меры, которые принимались в 1990 — 1991 годах, при внешней их «правильности» и «целесообразности», я оцениваю скорее как введение в агонию.

— Но ведь были проблемы и в партии, стал обостряться и национальный вопрос. Что вы думаете по этому поводу?

— Партия в Советском Союзе играла особую роль. Она была гибридным образованием, соединяя партийную структуру и государственные функции, являлась не только мотором государства, его скелетом, но и ментором экономики. Уже в силу этого партия, на мой взгляд, являлась необходимым инструментом реформ, особенно на первом этапе перестройки. Партия оставалась единственной силой, которая могла гарантировать дееспособность государственных институтов, обеспечить политическую стабильность в стране. Отход партии от власти должен был происходить постепенно по мере создания автономных политических и экономических институтов, способных взять на себя государственные и хозяйственные функции. Но чтобы такое произошло, партия должна была сама реформироваться, причем так, чтобы этот процесс не отставал от общего процесса идущих преобразований. Он должен был даже опережать реформы в других сферах общественно-политической жизни страны. По большому счету перестройку нужно было начинать именно с партии.

— Способна ли была партия сама себя реформировать?

— На этот вопрос чаще всего мы слышим отрицательные ответы. Они меня не убеждают, поскольку в данном случае приходится иметь дело с политическими пристрастиями. Мне кажется, что шанс на реформы в партии был. Во-первых, во главе партии стояло реформаторское руководство, которое не встречало серьезного сопротивления внутри партии — ни в Политбюро, ни в Секретариате. Во-вторых, в партии, и не только в ней, существовал слой людей, пусть узкий, который был настроен на ту же волну, готовый решительно поддержать реформаторское руководство во всех его начинаниях. В-третьих, имелись мобилизационные возможности для поднятия «низов» партии, где было сильно стремление к переменам. «Низы», сцепленные чуть ли не слепой верой в нового «вождя», могли и должны были сказать свое слово. Поддержать эти настроения и стремления означало бы сделать широкий шаг в сторону демократизации партии, в сторону ее реформирования. Даже прежде в условиях, когда «верхи» партии дряхлели, это был механизм, способный поднять миллионы людей хотя бы потому, что они привыкли к тому, чтобы их поднимали, привыкли слушаться. Был научно-промышленный и идейно-идеологический потенциал, необходимый для обеспечения прорыва. Так что трагический конец перестройки вовсе не был предопределен.

— Слов нет, партийная номенклатура — антидемократическая структура. В этой связи я выскажу, возможно, парадоксальную мысль: идейная выхолощенность партийной номенклатуры, ее бюрократическая пластичность, готовность и способность приспосабливаться к любому ходу событий и особенно к желаниям начальства могли сыграть позитивную роль. Мы были свидетелями того, как даже партийные боссы в одну минуту меняли свои политические «убеждения». Приведу одну цитату Чингиза Абдуллаева: «Вот предположим, что в момент нашей с вами беседы 15 американских губернаторов объявили о том, что все они коммунисты и в душе никогда не были демократами. Наверное, земной шар содрогнулся бы! Наша реальность такова, что 15 бывших первых секретарей компартий союзных республик в один день объявили себя демократами и сказали, что они никогда не верили в коммунизм. Шар по-прежнему вращается, несмотря на невиданный фарс, которого человечество доселе не ведало».

В 1990-е годы значительная часть партийной номенклатуры прекрасно использовала возможности по части приобретения власти и собственности, мгновенно перекрашиваясь в демократов. Поэтому почему бы не предположить, что в иных обстоятельствах и условиях номенклатура, имея хоть какую-то гарантию для своего будущего, не поддержало бы экономические реформы руководства. Никаких серьезных усилий по реформации партии ни на одном из трех партийных уровней — низах, номенклатуре, верхах — не предпринималось. Более того, наверху авторитарная манера продолжала процветать. Между тем политическая организация, которая встала на пути демократизации, на мой взгляд, должна начинать процесс преобразования с руководства.

Что касается национального вопроса, то может показаться неправдоподобным, но «архитекторы перестройки», идя на преобразования в многонациональной стране со сложной историей межнациональных отношений, совершенно не принимали во внимание этот фактор. Они его практически игнорировали. Перестройка с ее смешением общественных пластов не могла не вызвать каких-то трений на уровне межнациональных отношений. А ведь «архитекторы перестройки» к тому же наносили сокрушительный удар по двум столпам прежней национальной политики: мощи центра и идеологическому освящению системы. Поэтому им пришлось столкнуться с невероятно усложнившимся национальным вопросом. Но руководство уже и в ходе перестройки продолжало как бы не видеть его взрывоопасности.

Я сошлюсь только на один факт. Национальные волнения начались в 1986 году, первые массовые национальные движения в Прибалтике и в Нагорном Карабахе — в 1988 году. Пленум же ЦК КПСС по национальному вопросу трижды откладывался и состоялся только в сентябре 1989 года. Его решения не оказали никакого эффекта не только в силу их водянистости, но и в силу нарастающей импотенции самой КПСС. Руководство страны продолжало реагировать на национальные выступления в привычном стиле: приписывая все интригам кучки националистов, теневиков, спекулянтов, криминальных элементов и т.д.

Еще один важный момент. Республики отделились от СССР не в результате массовых национальных движений. Знамя сепаратизма развернули местные партийные и советские руководители. Видя, что политический центр страны проваливается, перестает быть опорой для сохранения их положения, они срочно перекрашиваются в националистов и требуют суверенитета для своих республик.

— Скажите, Карен Нерсесович, существовала ли фатальная неизбежность провала перестройки и можно ли было сохранить Советский Союз?

— Отвечу на ваши вопросы одним словом «нет». Но мои «нет» имеют в виду лишь историческую возможность и едва ли вполне доказуемы. Есть еще один вопрос: неизбежна ли была та чудовищная цена, которую мы заплатили и платим за перестройку? Ответ тоже — «нет».

— Перестройка связана и с противостоянием Горбачева и Ельцина. Какую роль эта борьбе сыграла в судьбе перестройки?

— К сожалению, столкнулись две фигуры, которые обладали разными политическими качествами. Борис Ельцин — человек невысокой культуры, но решительный, рисковый, готовый бороться для достижения цели, которую он поставил. С другой стороны, Михаил Горбачев — человек несравненно большей культуры, сдержанный во многих вопросах, но не очень решительный. Тактика маневрирования стала во многих случаях альфой и омегой его действий. Когда бывали острые моменты, Михаил Сергеевич пытался оказаться с обеих сторон шахматной доски. В силу большой самоуверенности, Горбачев недооценил Ельцина. Это противостояние, неспособность участников схватки подняться над своими эмоциями и личными устремлениями оказались трагическими для нашей страны.

— Многие на Западе утверждают, что социалистический строй в принципе нельзя реформировать. Его, мол, нужно только устранить, разрушить. Ваше мнение?

— Подобный тезис основан только на идеологических посылках и ничем не обоснован. Это идеологическое оружие в борьбе, как и утверждение о том, что Советский Союз — империя. При этом никто не удосужился по-серьезному доказать обозначенный тезис. Я считаю, что реформирование нашего общества, придание ему «человеческого» и демократического облика было возможно, несмотря на огромные объективные и субъективные препятствия.

— Карен Нерсесович, вы долгие годы занимались проблемами международных отношений. Скажите, на каком этапе, по вашему мнению, Горбачев из субъекта отношений с Западом превратился в его объект?

— Я придерживаюсь той точки зрения, что Михаил Сергеевич защищал интересы нашей страны, как он их видел. Но Запад его переиграл. Премьер-министр Англии Маргарет Тэтчер заявила в 1984 году о том, что с Горбачевым можно иметь дело. В партийном руководстве страны вдруг появился человек, который имеет широкое видение проблем, который умеет свободно разговаривать, иногда позволяет в словах некоторые вольности. Проницательная английская леди поняла сразу, что Горбачев — человек новой генерации. Именно новый подход позволил достигнуть немалых внешнеполитических успехов. 1988 год стал вершиной внешнеполитической деятельности Горбачева. Потом начался не очень медленный, но все же спуск по наклонной. Кроме того, американцы по отношению к Горбачеву использовали довольно изощренную тактику, добиваясь размягчения его позиций.

Можно отметить и другое. Подняться с космической скоростью с должности секретаря Ставропольского обкома партии до положения едва ли не самого популярного мирового лидера — от этого легко может закружиться голова. Надо добавить и то, что весь этот процесс проходил в условиях, когда за спиной Горбачева оказывалась все более слабеющая страна. С 1989 года начались многочисленные обращения к зарубежным странам с просьбами о финансовой помощи.

Буш-старший относился с симпатией к Горбачеву, обхаживал его, тонко ведя Советский Союз к капитуляции. На мой взгляд, американская операция «Буря в пустыне» в Ираке стала вехой, обозначившей наш выход из статуса сверхдержавы.

— На каком-то этапе многие стали чувствовать, что началось внешнее режиссирование поведением страны. Помните, шли пропагандистские кампании по дискредитации армии, спецслужб, партии. Связано ли это было с Западом или к тому времени страна просто пошла вразнос?

— Тон в этом деле задавала радикальная часть демократической оппозиции, которая наносила удары по основным государственным институтам, используя средства массовой информации. А Козырев даже, например, ездил в США и просил их не оказывать помощи Советскому Союзу, а поддерживать только республики. К сожалению, Михаил Сергеевич сначала не оказывал всему этому реального противодействия, а потом уже и не мог оказывать. Это его и подвело. Замечу, что в ноябре 1991 года он встречался с нашими военными, но они встретили его холодно. Радикальная оппозиция имела тесные связи с Западом, прежде всего с США. К тому же у американцев к этому времени появились небывалые информационные возможности относительно происходящего в нашей стране. Дело дошло до того, что американцы узнали о готовящихся Беловежских соглашениях на шесть часов раньше нас.

— Скажите, в чем же был главный смысл перестройки? В том, чтобы воссоздать сильный, могучий Советский Союз или страну, как говорили тогда, с социалистическим лицом?

Генрих Иоффе: К.Н. Брутенц. Несбывшееся. Неравнодушные заметки о перестройке

227 total views (from 2022/01/01), 2 views today

Надо ли представлять Карена Брутенца? Он был первым заместителем заведующего Международным отделом ЦК КПСС. Мы жили рядом: на Патриарших прудах. И часто гуляли, обсуждая перестройку. Эту книгу он прислал мне в Канаду. Уверен, она важна для понимания, что произошло в России в горбачевско-ельцинские времена.

К.Н. Брутенц. Несбывшееся

Неравнодушные заметки о перестройке

Генрих Иоффе

М., «Международные отношения», 2005, 653 с., ISBN 5-7133-1234-8

Позволю себе начать с эпизода из заключительной части рецензируемой книги. Отмечалось 70-летие М.С. Горбачева, уже не президента СССР. Роскошный банкет на 300 персон в гранд-отеле «Мариотт». Присутствует почти вся московская элита: политологи, журналисты, представители творческой интеллигенции. «Неслабые фуршеты». «Гуляет» либеральная элита. Звучат издевательские замечания в адрес Советского Союза, коммунистов, «этой страны», «этих людей». Над всем господствует атмосфера «купецкого размаха», дурного вкуса, социальной глухоты и торжествующей пошлости. Горбачев был абсолютно своим на этом «празднике жизни».

«Глядя на это шумное скопище сытых и самодовольных людей, явно преуспевших в обнищавшей и униженной России, — пишет автор книги К. Брутенц, — я думал, к чему привел наш перестроечный порыв, и где очутились мы, участники совершившегося, впадавшие то в эйфорию, то в наивность». Подошел знакомый, когда-то принадлежавший к «ближайшему кругу» Горбачева, не без горечи сказал:

— Это можно считать финалом…

И процитировал поэта:

— Не жизни жалко, — жаль вдохновения.

К. Брутенц ответил:

И можно понять его, заметившего: «Именно тогда, на этом гульбище, я окончательно решил написать эту книжку». (с. 650-651, 653)

О горбачевской перестройке уже написано множество книг. И число их растет и будет неуклонно расти. Это понятно: на слишком глубоком переломе своей истории оказалась Россия, слишком тяжки последствия этого перелома, и далеко не все они еще выявились.

И вот перед нами новая книга — «Несбывшееся», написанная К. Брутенцем. О первой его книге (мемуарах) «Тридцать лет на Старой площади» уже много писали. Там автор рассказал о своей жизни и деятельности как высокопоставленного сотрудника Международного отдела ЦК КПСС. Позднее — в годы горбачевской перестройки — Брутенц был назначен первым заместителем заведующего этого отдела, а затем стал советником Горбачева.

На мой взгляд, новая книга К. Брутенца принадлежит к числу самых лучших, посвященных перестройке. И не только благодаря информированности автора. Главное — в другом. Автор излагает свои мнения так, что они не навязываются читателям. Книга создает широкое поле для размышлений. Иначе по большому счету и не должно быть. Всякое социальное явление, тем более глобального масштаба, настолько многогранно, что воспринимается многими своими сторонами по-разному. Вот почему поистине

Нам не дано предугадать,
Как наше слово отзовется…

Стало уже расхожим, даже аксиоматичным утверждение, согласно которому в канун перестройки советская система вверглась в кризис такой глубины, что выхода из него не существовало. Советская система, уверяли ее противники, «не реформируема».

К. Брутенц не отрицает существенных кризисных явлений во многих областях жизни Советского Союза 70-х — первой половины 80-х гг. Более того, по его мнению, их видели и признавали и в партийных кругах, во всяком случае, в «средних», если не в самых высоких. Но, — задается вопросом К. Брутенц, — означает ли все это (наличие кризиса — Г. И.), что система готова была развалиться? «Отнюдь нет. Даже очень слабая власть не упадет сама, ее нужно, как известно, «подтолкнуть». А наша власть не была слабой (имея в виду механизмы политического, экономического, пропагандистского и силового принуждения и убеждения). К тому же, ее некому было «подтолкнуть»: в стране не было реальной силы, способной бросить властям реальный вызов». (с. 48)

«Систему, — полагает К. Брутенц, — можно было уподобить какой-то затвердевшей массе, которая имела немалый запас прочности, но в том ее виде, в каком она «застыла», подобно бетону. Не об этом ли говорит тот факт, что ее разбивают уже в течение почти двух десятков лет, но она все еще сопротивляется…?» (с. 49)

При таком положении дел перемены, реформирование системы с целью вывода ее из кризисных явлений, придания новой динамичности и т. д. могло быть инициировано только сверху.

Предперестроечное советское руководство в широко бытующем обывательском представлении, активно подпитанном «либерально-демократическим» пиаром, «опущено», кажется, до нижайшего предела. Оно выглядит группкой деградировавших старцев, плохо ориентирующихся в происходившем. Однако, К. Брутенц считает, что ядро советского руководства «по своим способностям, политическому опыту и проницательности выглядело отнюдь не хуже тех, кто стоял во главе других держав». (с. 28)

Проблема, как представляется, заключалась не в понимании необходимости перемен, а в огромной масштабности, которую они могли приобрести. Какие конкретно перемены необходимы? До каких пределов их следует вести? В каком направлении и какими темпами? Каковы могут быть последствия с точки зрения внутриполитической и международной?» (с. 57)

Эти вопросы имели первостепенное государственное и общественное значение. История российских и советских реформ убедительно свидетельствует о том, что реформаторство, тем более радикального характера, требовало государственной мудрости и политической осторожности. Плохо, непродуманно осуществленная реформа не раз рыхлила почву для революции… И психологически не поэтому ли «кремлевских старцев» тянуло в «застой», что они сознавали: перемены, тем более резкие, способны обернуться и бедою для многих?

Время требовало Реформатора, готового определить суть реформы и решиться на ее осуществление. Какой «личностностью» он должен был быть: Петром I, Александром II, Столыпиным, поздним Лениным, Сталиным? Вопрос не праздный. По предстоящему деянию новый Реформатор должен был быть им «в рост». Произошло явление Горбачева.

Примечательно замечание К. Брутенца: «Подлинная, иначе говоря, «дворцовая» история прихода Горбачева к власти не написана и, вероятно, никогда не будет написана. Во многих отношениях тайна сия велика есть. Держатели ее — и те, кто уже ушел из жизни, и те, кто жив, — не пошли и не идут дальше полуправды, а иногда и чистой неправды». (с. 59)

Что остается делать историкам? Как писал Андрей Курбский Ивану Грозному, «подождем мало — истина недалеко». Да и главное, пожалуй, в другом. Не так важен нам вопрос, «почему Горбачев?», как вопрос: «Кто Горбачев?». Когда к власти пришел Путин, журналисты долго допытывались: «Кто вы, мистер Путин?». Конечно, имелись в виду не столько биографические данные, сколько политические принципы нового президента. Однако такой же вопрос не в меньшей мере правомерно задать относительно Горбачева…

Вот вожделенная власть в руках моложавого, оживленного, по моде одетого Горбачева. Выступая, он говорил много, легко, главное — «без всякой бумажки». Такого давно было не видано. Но что он говорил?

К. Брутенц приводит его слова, сказанные уже весной 1987 г. «В буржуазной прессе идущий у нас процесс демократизации толкуется очень превратно. Видимо, кому-то очень хочется убедить своих читателей в том, будто в Советском Союзе вознамерились наконец-то приблизиться к той демократии, которая на Западе. Дело обстоит, я бы сказал, совсем наоборот. Мы развиваем изначальную суть ленинских принципов советской демократии…» (с. 73) Лишь весной 1986 г. он произнес слово «перестройка». Перестройка? А что же такое «перестройка»? Что оно означало? Что предполагалось перестраивать? В самом термине «перестройка» была какая-то неясность, туманность, некая неопределенность. Почему Горбачев не говорил «реформа», как всегда в русской истории называли предстоящие преобразования? Уже тут была некая «зашифрованность».

Но прошли годы перестройки, затем ельцинских «реформ». От «ленинских принципов советской демократии» ничего не осталось. Россия приблизилась (!) «к той демократии, которая на Западе». И Горбачев заявляет: «Мы с самого начала знали, что малярными работами не ограничиться, что речь идет о коммунистическом режиме, навязанном народу». (с. 72) А весной 2003 г. он ставит все точки над «i», признав, что, оказывается, «делом всей его жизни была ликвидация коммунизма». (там же) Как видим, полный поворот на 180º. К. Брутенц напоминает нам изречение, согласно которому «только глупцы и покойники не меняют своих мнений», и добавляет к ним еще фанатиков. (с. 76) Это так, но вряд ли данное изречение подходит для политических деятелей такого уровня, на котором находился Горбачев, будучи к тому же, по характеристике К. Брутенца, «политическим наркоманом», то есть политиком до мозга костей. Мы бы, вероятно, очень поразились, если бы, к примеру, Рейган после своего президентства вдруг объявил, что всегда мечтал о коммунизме в США, но не успел осуществить эту свою мечту. Такого не может быть, потому что не может быть никогда.

Но допустим все же, что на наших глазах, в наши дни произошло еще одно превращение Савла в Павла (или наоборот). В этом случае, однако, должно было существовать Нечто, вызвавшее и определившее такое превращение, пусть даже не одномоментное. Сам Горбачев, несмотря на многословие им сказанного и написанного, ясности не вносит. Но в литературе существуют в основном два варианта объяснения «чуда сего». Один из них исходит из предположения о ленинизме и социалистичности Горбачева. Однако будучи личностью, подверженной нарциссизму и даже «мессианским упоениям», в процессе перестройки он, попросту сказать, запутался. Никакого плана у него не оказалось. Когда «процесс пошел», стихия вызвала к жизни антисоветские и антикоммунистические силы, с которыми Горбачев просто не мог совладать. В результате «перестройка» сорвалась, превратившись в слом советской системы и открыв дорогу в «дикий капитализм».

Другое объяснение, напротив, сводится к тому, что Горбачев якобы чуть ли не изначально намеревался покончить с советской, коммунистической системой, взорвав ее, так сказать, изнутри. В расхожей молве такого рода толкование нередко превращается в версию о Горбачеве как «агенте влияния» тех западных сил, которые в течение десятилетий вели в СССР «холодную войну» и целью которых было приведение своего противника — СССР — к катастрофе. К. Брутенц отвергает такую версию как «полную чушь».

Но «вводя» перестройку в политическую сферу, Горбачев вторгался в идеологию, являвшуюся основой основ советской системы — системы идеократической. Здесь, в этой сфере, перестройка приобрела триединое содержание: «гласность», так называемое «новое политическое мышление» и примат «общечеловеческих ценностей». Из всей этой триединой формулы только «гласность» не являла собой несоответствие с советской (марксистско-ленинской) идеологией. Напротив, именно гласность могла придать ей импульс, обеспечить выход из состояния действительного застоя, в котором оказалась она (идеология). Однако то, каким образом была использована действительно долгожданная гласность, наносило удар за ударом по всему советскому — прошлому и настоящему. Под предлогом закрытия «белых пятен» истории, фактически все оно превращалось в сплошное черное пятно: «гулагизировалось» от начала до горбачевских времен. Слабые попытки приостановить этот черный поток «гулагизации» не давали, да и не могли дать результата из-за централизации пропагандистского аппарата и открывшейся возможности освобождения от давно опостылевшей цензуры. Информационную войну так называемые демократы выиграли легко.

Но несравненно более поразительной явилась коронная идея горбачевской «перестройки» — «новое политическое мышление», прежде всего обращенное вовне. Как определяет его К. Брутенц? Оно включало в себя ряд положений, в целом прямо пересматривающих основы традиционной real politik, исходящей из геополитических интересов, и заменяющих эти основы моральными принципами взаимодействия, примирения и согласия. Именно «новое мышление» создавало Горбачеву ореол не только великого реформатора, но чуть ли не мессии, призванного спасти измученный мир от конфронтации, «холодных» и «горячих» войн.

Увы, предлагаемое как программа для мира, новое мышление оказалось полностью «оторванным от реальности мира и его законов, слишком прекраснодушным и даже утопичным». (с. 135)

Да, — пишет К. Брутенц, — идеи нового мышления, «проповеди Горбачева встречали горячий прием у общественности многих стран… Но международные проблемы решала не общественность, а государственные мужи — люди трезвые, деловые, не сентиментальные, пекущиеся о выгоде своих стран. И когда пропагандистская пыль осела, стало очевидно, что мир развивается по прежним законам». (с. 136) По законам расчета, извлечения преимуществ и выгоды, но не морали или мечтаний одного описанного Гоголем помещика. Каков же был остаток? Только красивый лозунг, «главным образом прикрывающий сдачу Советским Союзом своих позиций». (с. 136) По новому мышлению, кажется, действовал один Горбачев. Его контрагенты и партнеры использовали горбачевское мышление «для достижения собственных эгоистических целей». (с. 149) Активнее других это делали, естественно, США.

Следуя «новому мышлению», Советский Союз, назовем вещи своими менами, встал на путь внешнеполитической капитуляции. И слабым утешением звучат слова автора о том, что в будущем, «когда жизнь мира станет ближе к простым законам праведности», к некоторым идеям «нового мышления», может быть, еще вернутся. (с. 151) Может быть. Пока не похоже…

Идея «нового политического мышления», в сущности, происходила из третьего звена триединой формулы «перестройки»: приоритета «общечеловеческих ценностей». Этот тезис был еще более смутен, чем «новое мышление». Никакой перспективы он не указывал, зато, пожалуй, точно определял, от какого идеологического наследства мы отказываемся: от признания бушующей в мире социальной борьбы, фактического противостояния, соперничества двух систем — капитализма и социализма.

Идея «общечеловеческих ценностей», столь же далекая от земной реальности, как и «новое мышление», на практике обернулась подрывом позиций не только Советского Союза, но и всего левого движения в мире. Многие лидеры европейской социал-демократии надеялись, что перестроечные процессы, начавшиеся в СССР, приведут к укреплению позиций левых, а это позволит расширить социальные завоевания для широких масс, блокировать неоконсерватизм. Именно поэтому они хотели, чтобы горбачевская «перестройка» проходила, как пишет К. Брутенц, «постепенно, без обвала, без дестабилизации». (с. 163) Однако отказ Горбачева от идеологических основ социализма, его стремление, исходя из тезиса «общечеловеческих ценностей» и с оглядкой на одобрение Запада, налаживать связи с партиями намного правее социал-демократии, привели к обратному результату. Сегодня нельзя сказать, что миром управляет рыночная экономика. Сам мир, само общество стали рыночными, и правые, консервативные, даже ультраконсервативные силы правят бал…

Сам Горбачев и многие «прорабы перестройки» по сей день проповедуют тезис о так называемой «оборванной перестройке». Согласно ему, страна продвигалась к демократии, экономическому подъему, социальной справедливости и т. д., но ряд факторов, среди которых самым решающим был «фактор Ельцина», разрушили созидательный процесс «перестройки». Но К. Брутенц, который разделяет точку зрения о «бесплановости» горбачевских реформаторских начинаний, кажется, считает иначе. «Между Горбачевым и Ельциным, — пишет он, — существует нерасторжимая связь. И не только в том смысле, что один является в значительной мере порождением другого. Б. Н. продолжил (курсив мой — Г. И.) некоторые начавшиеся еще при его предшественнике процессы — особенно негативные, которые возникали на закате перестройки». (с. 109) И оба останутся в истории не как антиподы, но как «люди и политики друг другу близкие и неразрывно связанные». (курсив мой — Г. И.) (с. 110) Ельцин же по сути олицетворял номенклатурно-бюрократическую, а в конечном чете и полукриминальную ветвь российской буржуазно-демократической революции». (с. 109)

Сознавал ли это Горбачев? Так или иначе, ему не раз предоставлялась возможность вывести Ельцина из политики. Он не делал этого, возможно, видя в нем «пробойную силу» стены своих противников.

И здесь снова перед нами встает тот вопрос, который мы уже обозначали: как могло случиться, что деятельность Горбачева, прошедшего невероятный путь от рядового комсомольца до генсека партии, в конце концов привела к краху КПСС и более того — к «национальной катастрофе для России»? (с. 652) «Горбачев, — отвечает К. Брутенц, — не имел цельной концепции перестройки, ее теоретической и практической программы». Он цитирует одного из американских ученых, который писал: «Горбачев захватил рычаги режима, чтобы обозначить направление, в котором СССР должен двигаться. Это было, скорее, направление, чем предвидение, потому что он не имел чертежей (схемы) будущего. Он импровизировал, но потому и это направление все больше отдавало идеализмом». (с. 634)

Таким образом, основная причина того, что произошло со страной в результате деятельности Горбачева, по мнению К. Брутенца, — политическая наивность, политическая некомпетентность или, резче сказать, политическая ограниченность генсека, возомнившего себя великим реформатором. Чуть ли не Петром I, Наполеоном или даже шедшим на Голгофу Христом. (с. 638)

Конечно, К. Брутенц прав, когда он отвергает как «чушь» разговоры о «тайных связях» Горбачева с западными спецслужбами, его «масонство» и т. п. Но иногда мелкое желание оказаться в одном дружеском, совершенно «свойском» ряду с западными вершителями судеб человечества, может быть сильнее всякого рода «тайных связей». Еще Ю. Крижанич в XVII в. писал, что чужеземные красноречие, ловкость, красота, богатство и т. п. иногда просто «лишают нас ума». И мы, сами того не замечая, творим то, что не заставят нас творить никакие масоны или «закулисы». Реальным политикам, поднаторевшим в оценках как противников, так и возможных партнеров, не составит труда уловить «идеализм» нового партнера и влиять на него в нужном для себя направлении. Специалист-международник высшего класса, К. Брутенц с горечью отмечает, что хотя при Горбачеве и произошла некоторая разрядка напряженности, пошла на убыль «холодная война», но «за ценой при этом он, Горбачев, не постоял». «Советский Союз, его позиции, его международный статус, его влияние, были принесены в жертву Западу». (с. 641) Как государство, как нация Россия понесла катастрофический урон. «Обкорнанная территориально до беспрецедентных в своей государственной истории размеров, она получила в наследство от перестройки экономический хаос, расстройство управляемости страной, падение государственной и гражданской дисциплины, деградацию и разложение государственного аппарата, вздымающуюся волну коррупции и криминала, существенное падение уровня жизни населения, небывалое ослабление международных позиций и вползание в зависимость от США, которые, хоть и заинтересованы в демократическом развитии нашей страны, настойчиво и целеустремленно проводят политику ограничения ареала ее влияния. Позорное и трагическое ельцинское десятилетие умножило во много раз эти недуги…»

А могло ли быть иначе? Неужели невозможно было понять, что Советский Союз, в течение десятилетий отвергавший рыночную экономику, не станет по определению равным партнером Западу? Неужто так трудно было усвоить, что исторически Запад не заинтересован в сильной стране на своих восточных границах? Что утратив свой военно-политический паритет с Западом, Советский Союз в конце концов, мягко говоря, потеряет свое место в «концерте держав»?

Эти заметки я практически начал с конца книги, с описанного К. Брутенцем пошловатого банкета в честь 70-летия М. С. Горбачева. Позволю себе и закончить эпизодом, рассказанным в начале книги.

23 августа 1991 г. «Путч» ГКЧП провалился. В здании ЦК КПСС на Старой площади — тишина. И вдруг она взорвалась «оглушающим, пронзительно-резким воплем». Командующий голос чеканил текст: по распоряжению мэра Г. Х. Попова все лица, работающие в ЦК, «должны его покинуть в течение 40 минут. Распоряжение согласовано с Горбачевым». К. Брутенцу показалось, что это чья-то дурная шутка. Он позвонил помощнику Горбачева А. Черняеву. Когда тот сообщил о происходящем своему шефу, Горбачеву, то, как рассказывал впоследствии Черняев, он «ухмыльнулся». (с. 13) Небольшая деталь. Но ведь говорят: суть в деталях.

Книга К. Брутенца называется «Несбывшееся». Это потому, что катастрофический исход перестройки, — считает он, — «отнюдь не был предопределен… На деле судьба перестройки могла быть иной». То есть перестройка, принеся стране и народу ожидаемые благие плоды, могла сбыться. Могла. Но сам К. Брутенц напоминает нам слова английского философа: «Нет ничего печальней и безнадежней слов «могло бы быть». (с. 653)

16 комментариев к « Генрих Иоффе: К.Н. Брутенц. Несбывшееся. Неравнодушные заметки о перестройке »

Брутенц в СССР занимал высокую должность, принадлежал к привилегированной верхушке. У него есть причины жалеть о крахе СССР. Именно такие генерируют «советскую ностальгию». Лично я был в СССР рядовым рабочим, и смотрю на социализм несколько иначе, чем бывший высокопоставленный партийный чиновник.
Что касается распада союзного государства, то хотел бы обратить внимание на одно обстоятельство. Никто на постсоветском пространстве не горит желанием присоединяться к России. Ни для кого Россия не является главным торговым партнёром. Даже у Белоруссии на Еврозону приходится больше экспорта, чем на Россию. Это лишний раз доказывает, что СССР был искусственным образованием, державшимся только на силе. Поэтому восстановить его мирной интеграцией нельзя. Следовательно, все сторонники восстановления СССР являются сторонниками войны. И неважно, признают это они или нет.

Честно говоря, эта странная публикация удивляет. К. Брутенц лжет, это ясно при прочтении к примеру этой главы: http://www.e-reading.club/chapter.php/1025787/18/Brutenc_-_Tridcat_let_na_Staroy_ploschadi.html Но и лживые публикации нужны для исследований особенностей строя, специфического мышления. Только вот на мой взгляд это публиковать нужно с редакционным (или иным) комментарием.

Чужое и далёкое. Но в книге этого же автора Карена Нерсесовича Брутенца «Тридцать лет на Старой площади» есть большой раздел «В арабском лабиринте» о событиях, предваривших сегодняшнее.

Михаил 16 Ноябрь 2016 at 0:25
…Так было всегда, поэтому народ не умеет жить иначе…
=====
Уважаемый Михаил!
Не стоит делать такое расширительное толкование. Смею сказать, что Вы, я и многие другие решили жить иначе.
Народ умел жить во все времена. Только дают жить далеко не всем. А кому-то нравится так жить (руки чешутся написать фамилии или ники).
Вот поэтому интересно читать записки одного из тех, кто давал или не давал.

Дорогой Соплеменник! Когда я писал «народ» я имел в виду тех крестьян начала 20-го века, коорые ловили «сицилистов» и отдавали их исправнику, тех, кто потом купился на лозунги «Мир без аннексий и контрибуций, Земля крестьянам и т.д.», кто голосовал за «Блок коммунистов и беспартийных», кто голосует за Путина, т.е. за абсолютное больинство. Но, всегда были радищевы, декабристы, кадеты, диссиденты и др. Однако это был ну, очень тонкий слой.

Извинте за опечатки. Надеюсь, что смысл понятен.

Михаил 16 Ноябрь 2016 at 20:49
… Надеюсь, что смысл понятен.
====
Безусловно. …
Но, говорят, что декабристы (Пестель?) в таком тонком слое тоже случайны.

Проблема России не в политике Горбачева или Ельцина, а в том, что в этой цивилизации (по Хантингтону) отсутствует понятие частной собственности в западном понимании. От Ивана Грозного до Путина страна принадлежит не собственникам, а правителю, который распределяет блага среди тех, кто его поддерживает, а у неугодных — все отбирается. Так было всегда, поэтому народ не умеет жить иначе. Похоже, что только мудрый авторитарный правитель сможет постепенно переломить этот порочный круг.

Не очень понятно.
По крайней мере дворянству право частной собственности на землю, воды, недра и «произрастания» было даровано Екатериной 11 в 1782 г. Карамзин написал записку Александру 1 «О старой и новой России». Конфискации по случаю «опалы» кончились, само слово исчезло. Хороший пример — казнённые или иным образом наказанные декабристы. Никто из них не потерял своё имение. Право собственности дворян, а потом и других слоёв народа утвердилось достаточно прочно..В 1903 г. С.Ю. Витте начал отменять круговую поруку в крестьянском мире за казённые подати, и она сравнительно быстро прекратила своё существование. Она и раньше мало применялась, поскольку недоплаченные бедняками суммы записывались в недоимки, а не взыскивались с их состоятельных соседей.
Знал ли обо всём этом Хантингтон ?
lbsheynin@mail.ru

Чиновник иностранного отдела ЦК КПСС? Ничего себе! Это сколько подлостей нужно было сделать в жизни, чтобы подняться до такой номенклатуры? Ничего не знаю про автора, может, он был безупречно нравственным человеком. Только принцип обратного отбора в эшелоны власти никто не отменял — выживают самые беспринципные. А теперь пишут мемуары, сейчас все пишут. И больше всех — стукачи и вертухаи. Собственно, это сословие в нынешней России как раз и вышло на поверхность. Нет у меня доверия к такому автору. Память у таких избирательна, а суждения… Судя по рецензии, он тоскует об утраченном СССР.

дворцовая» история прихода Горбачева к власти не написана и, вероятно, никогда не будет написана. Во многих отношениях тайна сия велика есть. Держатели ее — и те, кто уже ушел из жизни, и те, кто жив, — не пошли и не идут дальше полуправды, а иногда и чистой неправды».

Оставим в стороне попытку разгадать «тайну сию» и будем для простоты придерживаться известной версии, что М.Горбачева извлек из Ставрополья и вознес в Москву и далее в Политбюро Ю.Андропов, а далее в борьбе за пост Генсека победить своих совсем уж несуразных противников В.Гришина и Г.Романова ему помогла поддержка А.Громыко.
Более важно на мой взгляд другое. КПСС и ее предшествующие ипостаси, а точнее ее верхушка, имела и ранее неограниченную власть в стране, но при Брежневе это было открыто закреплено в Конституции. Появиться Великому Реформатору, который знал бы, как и был бы способен, встав у руля гигантской машины, развернуть ее без большой крови в направлении, обеспечивавшем путь к выходу из тупика, было неоткуда, кроме как из той же КПСС. Оттуда же произошли, плоть от плоти ее, последующие «реформаторы» Б.Ельцин и В.Путин. Дэн Сяопина там не нашлось, да и вряд ли возможно механически переносить опыт совершенно различных цивилизаций с одной на другую. Вылив, из корыта воду –единолично правившую партию -Горбачев и последователи не смогли не вывалить с ней «ребенка» — огромное государство со всеми его многочисленными черными пятнами, но и с живыми людьми. Согласен с тем, что «Нет ничего печальней и безнадежней слов «могло бы быть».

Уважаемый Юрий! Вы правы, что для успешности реформ важно применять эволюционный метод Дэн Сяопина, а не шоковую модель Гайдара-Чубайса. А ведь НЭП — был по сути явлением того же порядка. Единственным «полит-эволюционистом» в России был Столыпин: он говорил, что ему нужны 10-15 спокойных лет, чтобы по-настоящему вывести Россию из крепостничества (или «ордынщины» по выражению Ю. Афанасьева).

«Глядя на это шумное скопище сытых и самодовольных людей, явно преуспевших в обнищавшей и униженной России, — пишет автор книги К. Брутенц, — я думал, к чему привел наш перестроечный порыв, и где очутились мы, участники совершившегося, впадавшие то в эйфорию, то в наивность».
«Именно тогда, на этом гульбище, я окончательно решил написать эту книжку».
============================

Ах! Как я люблю такие воспоминания. Такие трудяги-бесеребреники. Аж слезы навернулись!

С учетом всех льгот, завсектором ЦК получал в то время зарплату почти в десять раз большую, чем среднестатистический рабочий или служащий.
Надеюсь в книге есть глава о спецсекциях номер 100 и номер 200-и Гума, 8-ой продбазе экологически чистых продуктов, столе заказов на ул.Грановского, о десятках других баз и магазинов откуда не вылезали члены его семьи, и их многочисленная прислуга?
О комбинате питания ЦККПСС, куде ежедневно завозились, тонны продуктов, о которых советский человек (о котором так горюет «специалист международник высшего класса» ), и слыхом не слыхивал.
О том, как обжиралась советская номенклатура на своих многочисленных «гульбищах», в своих «лечебных» столовых и спецраспределителях, где не было только птичьего молока?

А ведь это было то время, когда народ часами давился в очередях за костями из «суповых наборов» и гнилой картошкой.

А меню столовой ЦК в этой книжке есть?

Из меню того времени ( 5 мая 1988 года), даже не спец, а общего зала столовой ЦК КПСС:
Салат с крабами-7коп
Икра паюсная с луком-10коп
Спинка осетра с огурцом-9коп.
Тельное из судака-45коп.
Судак в тесте жареный-17коп.
Котлеты полтавские-32коп

Понимаю автора, ведь как приятно было после такого обеда на рубль порассуждать о том, что ядро советского руководства «по своим способностям, политическому опыту и проницательности выглядело отнюдь не хуже тех, кто стоял во главе других держав»

Рекомендую книгу американского журналиста Х. Смита «Русские», там ое очень точно описал картину разъезда номенклатурных чинов,их жен и челяди, торопливо выходящих с пухлыми свертками из ЦКовского распределителя и рассаживающихся по лимузинам.

Подошел знакомый, когда-то принадлежавший к «ближайшему кругу» Горбачева, не без горечи сказал:
— Это можно считать финалом…
И процитировал поэта:
— Не жизни жалко, — жаль вдохновения.

Строчка в качестве поэтической странная. Вероятно, имеется в виду (по памяти):
«Не жизни жаль с томительным дыханьем –
Что жизнь и смерть… Но жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем —
И в ночь идёт, и плачет, уходя».

1)»признания бушующей в мире социальной борьбы, фактического противостояния, соперничества двух систем — капитализма и социализм»»
——————
Что понимает Брутенц под этими двумя словами, сказать трудно. Потому что принципиальной разницы нет. Скептики давно говорили, что в СССР работает «Гос. капитализм», в экономич. литературе (осторожно) об этом пишет М.И. Воейков. В.М. Молотов, всю сознательную жизнь «боровшийся за соц-зм», 10 лет возглавлявший Правительство СССР, в концу жизни заявил,что «надо ещё разобраться, что такое Соц-зм»(Ф. Чуев. 140 бесед с Молотовым). — Дальше некуда.
Как я понимаю, реальность — это противостояние не образованной массы, не умеющей (не желающей) войти в нынешнее технико-электронное общество, с теми благополучными их сверстниками, которым это удалось и удаётся. Отсюда ИГИЛ — не только на Бл. Востоке, но и в нашем подъезде в Москве, где пирующие на выносной лестнице компании регулярно выносят стёкла и двери, ведущие на лоджии, ломают сирень и проч. Протестуют, что оказались на обочине.
2) «Новое мышление» Горбачёва и его окружения (как я понимаю) — отказ от прежней дурной и преступной идеи Покорения Мира. Под флагом ли Большевизма или Имперства — это уже второй вопрос.. Отсюда вывод Российских войск из Германии. Отсюда снижение градуса страха и ненависти к СССР во всём мире. Отсюда ненависть к Горбачёву современных Имперцев — хотя на словах они обвиняют его только в «развале СССР».
lbsheynin@mail.ru

Очень интересно!
Но цитируя поэта стоит сверить с оригиналом.