Иван Григорьевич Истомин Краткая биография

Иван Григорьевич Истомин Краткая биография

Иван Григорьевич Истомин родился 7 февраля 1917 года в селе Мужи Шурышкарского района Ямало-Ненецкого автономного округа Тюменской области, в семье коми-рыбака.
Детство прошло в низовьях Малой Оби, где в языковой стихии сливаются северные диалекты казымских ханты, ненцев, коми, русских и манси. В трехлетнем возрасте тяжело заболел, на всю жизнь остался инвалидом, в девять лет встал на костыли. В 1934 году в Мужах окончил семилетку, переехал в г. Салехард, с отличием окончил национальное педагогическое училище в 1938 году. В стенах педучилища был одним из организаторов национального литературного кружка и рукописного журнала «Ямал тату» («Искры Ямала»).
Двенадцать лет И. Г. Истомин преподавал русский, ненецкий языки и рисование в школах Севера. В 1950 году Ямало-Ненецкий окружком КПСС перевел его в редакцию окружной газеты «Нарьяна Нгэрм» («Красный Север») заместителем редактора по дублированию газеты на ненецком языке.
Первое стихотворение «Олень» было опубликовано в окружной газете в марте 1936 года. С тех пор стихи и рассказы, очерки и публицистические статьи систематически печатались в окружных и областных газетах, в «Омском альманахе», в журналах «Сибирские огни», «Дружба народов», «Урал», «Нева», в журнале коми «Войвыв кодзув», в альманахах «Полярный круг» и других. В декабре 1958 года переезжает в г. Тюмень и работает заместителем главного редактора по национальным литературам в Тюменском книжном издательстве. С 1965 года — на творческой работе. Первая книга И. Истомина — сборник стихов на ненецком языке «Наш Север» — издана в 1953 году в Ленинграде. В издательствах Тюменском, Средне-Уральском, «Современник», «Советский писатель», «Художественная литература» увидели свет более 20 книг И. Истомина — повести, рассказы, стихи на ненецком и русском языках, романы «Живун», «Встань-трава». Разнообразно творчество писателя. Повести и рассказы, стихи и пьесы, очерки и сказки публиковались на русском, ненецком языках, которыми автор владеет так же свободно, как языками коми и ханты. Истомин работает над переводами с русского на ненецкий и коми языки. Широкой популярностью пользуются многие стихи Истомина, положенные на музыку местными композиторами. Писатель занимается и живописью. Две его картины «Арест легендарного вождя ненецко-хантыйской бедноты Ваули Пиеттомина» и «Ленин на Ямале» выставлены в Салехардском краеведческом музее. Педагогическая и литературная деятельность И.Истомина отмечены орденом «Знак Почета», медалью «За трудовую доблесть». Член Союза писателей СССР с 1955 года.

Имя Ивана Григорьевича Истомина — писателя, гражданина связано с тридцатыми годами, когда на Ямале зарождались письменность и национальная интеллигенция малых народностей. Он и стал первым певцом Ямальского Севера. Тема его творчества: тундра, быт обских жителей, самобытная культура малых народностей.
Сегодня Ямал открыл свои кладовые Приполярного Урала, огромны его запасы нефти и газа. Но на благо ли это пойдет людям, не поставит ли природную среду на грань катастрофы? Многое зависит от нас, от уровня нашей духовности, знания истории и уважения ямальской земли.
Не опоздать бы ямальским литераторам уловить эти процессы и отразить их, подхватить эстафету, которую достойно пронес Иван Григорьевич Истомин.

Писатели Тюмени: Иван Истомин

7 февраля родился Иван Григорьевич Истомин (1917 – 1988 гг.) — ненецкий писатель, член Союза писателей СССР (1955).

Иван Истомин являлся одним из зачинателей ненецкой литературы. Родился в селе Мужи Ямало-Ненецкого автономного округа в семье рыбака-коми. Окончил в 1938 году национальное педучилище в Салехарде. Был учителем русского и ненецкого языка, рисования в школах Севера. Занимался журналистикой в окружной газете «Красный Север». Работал заместителем главного редактора Тюменского книжного издательства с 1958 года, готовил к выходу в свет книги национальных авторов.

Обложка романа «Встань-трава»

Первое стихотворение Ивана Истомина «Олень» было опубликовано в марте 1936 года. Его перу принадлежат книги «Наш Север» (на ненецком языке, 1953), «Утро Ямала» (1955), «Любимый Север» (1957), «Радость» (1961), «Счастливая судьба» (1962), «Живун» (1970), «Встань-трава» (1987). Многие произведения выходили в альманахах и журналах: «Дружба народов», «Нева», «Урал», «Сибирские огни», «Полярный круг». Также Иван Истомин является автором сборника «Ненецкие сказки», а всего вышло более 20-ти книг писателя.

Обложка романа «Живун»

С 1958 года Иван Истомин жил в Тюмени, где и был похоронен.

Иван Истомин: «Скучно жить без сказок. Вот и придумали их дедушки и бабушки, отцы и матери для детей, чтобы дети знали родной край, в котором живут, птиц, зверей и рыб — все, чем богата земля, чтобы учились быть смелыми и честными, добрыми и умными» («Ненецкие сказки»).

Иван Григорьевич Истомин Краткая биография

ИСТОМИН Иван Григорьевич,

писатель, член Союза писателей СССР, первый певец Ямальского Севера

(1917-1988)

Иван Григорьевич Истомин родился 7 февраля 1917 года в селе Мужи Шурышкарского района Ямало-Ненецкого автономного округа Тюменской области, в семье коми-рыбака.
Детство прошло в низовьях Малой Оби, где в языковой стихии сливаются северные диалекты казымских ханты, ненцев, коми, русских и манси. В трехлетнем возрасте тяжело заболел, на всю жизнь остался инвалидом, в девять лет встал на костыли. В 1934 году в Мужах окончил семилетку, переехал в г. Салехард, с отличием окончил национальное педагогическое училище в 1938 году. В стенах педучилища был одним из организаторов национального литературного кружка и рукописного журнала «Ямал тату» («Искры Ямала»).
Двенадцать лет И. Г. Истомин преподавал русский, ненецкий языки и рисование в школах Севера. В 1950 году Ямало-Ненецкий окружком КПСС перевел его в редакцию окружной газеты «Нарьяна Нгэрм» («Красный Север») заместителем редактора по дублированию газеты на ненецком языке.
Первое стихотворение «Олень» было опубликовано в окружной газете в марте 1936 года. С тех пор стихи и рассказы, очерки и публицистические статьи систематически печатались в окружных и областных газетах, в «Омском альманахе», в журналах «Сибирские огни», «Дружба народов», «Урал», «Нева», в журнале коми «Войвыв кодзув», в альманахах «Полярный круг» и других. В декабре 1958 года переезжает в г. Тюмень и работает заместителем главного редактора по национальным литературам в Тюменском книжном издательстве. С 1965 года — на творческой работе. Первая книга И. Истомина — сборник стихов на ненецком языке «Наш Север» — издана в 1953 году в Ленинграде. В издательствах Тюменском, Средне-Уральском, «Современник», «Советский писатель», «Художественная литература» увидели свет более 20 книг И. Истомина — повести, рассказы, стихи на ненецком и русском языках, романы «Живун», «Встань-трава». Разнообразно творчество писателя. Повести и рассказы, стихи и пьесы, очерки и сказки публиковались на русском, ненецком языках, которыми автор владеет так же свободно, как языками коми и ханты. Истомин работает над переводами с русского на ненецкий и коми языки. Широкой популярностью пользуются многие стихи Истомина, положенные на музыку местными композиторами. Писатель занимается и живописью. Две его картины «Арест легендарного вождя ненецко-хантыйской бедноты Ваули Пиеттомина» и «Ленин на Ямале» выставлены в Салехардском краеведческом музее. Педагогическая и литературная деятельность И.Истомина отмечены орденом «Знак Почета», медалью «За трудовую доблесть». Член Союза писателей СССР с 1955 года.

Имя Ивана Григорьевича Истомина — писателя, гражданина связано с тридцатыми годами, когда на Ямале зарождались письменность и национальная интеллигенция малых народностей. Он и стал первым певцом Ямальского Севера. Тема его творчества: тундра, быт обских жителей, самобытная культура малых народностей.
Сегодня Ямал открыл свои кладовые Приполярного Урала, огромны его запасы нефти и газа. Но на благо ли это пойдет людям, не поставит ли природную среду на грань катастрофы? Многое зависит от нас, от уровня нашей духовности, знания истории и уважения ямальской земли.
Не опоздать бы ямальским литераторам уловить эти процессы и отразить их, подхватить эстафету, которую достойно пронес Иван Григорьевич Истомин.

Литература: //Писатели Тюменской области: Библиографический указатель.-Свердловск:Сред.-Урал.кн.изд-во,1988.-112с.; //Лукоморье. Литературная хрестоматия: Книга для учащихся 5-7 кл.- Тюмень: “СофтДизайн”, 1997.- С. 312; //Литература Тюменского края. Хрестоматия в трех книгах: Кн.3. 10-11кл . /Сост. Г.И.Данилина, Е.А.Рогачева, Е.Н. Эртнер. — Тюмень: «СофтДизайн», 1996. – С.344-345; //Ю.Афанасьев. Две Ели / С.Шумский.-Екатеринбург,2001. – обл.; Ю. Афанасьев, н. Афанасьева //Истомин И.Г. Живун: Роман, повесть, рассказы. Т.1/Предисл. Афанасьева Ю.Н. – Екатеринбург: Сред.-Урал.кн.изд-во, 1997. – С.3;http://www.yamal.org

Наверх

ПЕВЕЦ ЗАСНЕЖЕННОГО КРАЯ

На днях в Салехардском культурно-досуговом центре «Наследие» собрались почитатели таланта Ивана Истомина. Это те, кто знал его при жизни, почитатели его творчества и те, кто только делает первые шаги, открывая для себя удивительный мир литературных образов Ивана Григорьевича. Среди почетных гостей был и младший сын писателя Александр.

Седьмого февраля Ивану Григорьевичу исполнилось бы девяносто лет. Он родился в селе Мужи в семье рыбака. Детство прошло в низовьях Малой Оби, где в языковой стихии сливаются северные диалекты казымских ханты, ненцев, коми, русских и манси. В трехлетнем возрасте тяжело заболел, на всю жизнь остался инвалидом. Но болезнь не смогла победить в нём любовь к жизни. Он всегда был весел и светел. Екатерина Албычева училась с писателем в одной школе, она вспоминает, что никто не чувствовал его отличие от других детей, «разве что костыльки у парты лежат». Дети бегут на переменку в коридор, и Иван, хоть и не может следовать за всеми, но его задорный голос был вместе с ними. А как он рисовал. Удивительно, где он силы находил, и не только в детстве, потом. На всех фотографиях на нас глядит счастливый человек, полный оптимизма. Светлы, как его образ, и воспоминания о нём.
Его называют первым певцом Ямальского Севера. Тема его творчества: тундра, быт обских жителей, самобытная культура малых народностей. Он очень любил свою землю, знал буквально каждую былинку на ней. Любил людей, старался, чем мог помочь им. «А как он радовался весточкам с родного Ямала», — вспоминает Александр. «Его дом всегда был открыт для всех», — говорят старожилы города. И с сожалением отмечают, что до сих пор в окружной столице нет ни памятника, ни памятного знака о писателе. Мы гордимся промышленными достижениями региона, и это правильно, но у нас есть и богатый культурный слой, его тоже надо уметь показывать.
Двенадцать лет Иван Григорьевич преподавал русский, ненецкий языки и рисование в школах Севера. Трудился в редакции окружной газеты «Нарьяна Нгэрм» («Красный Север») заместителем редактора по дублированию газеты на ненецком языке. Его первое стихотворение «Олень» было опубликовано в окружной газете в марте 1936 года. С тех пор стихи и рассказы, очерки и публицистические статьи систематически печатались в окружных и областных газетах.
Уехав с Ямала, Истомины жили в Тюмени. Иван Григорьевич работал заместителем главного редактора по национальным литературам в Тюменском книжном издательстве. Первая книга Истомина — сборник стихов на ненецком языке «Наш Север» — издана в 1953 году в Ленинграде. Всего в копилке автора более двадцати книг. Это повести, рассказы, стихи на ненецком и русском языках, романы «Живун», «Встань-трава». Творчество писателя разнообразно. Повести и рассказы, стихи и пьесы, очерки и сказки публиковались на русском, ненецком языках, которыми автор владел так же свободно, как языками коми и ханты. Писатель занимался и живописью. Две его картины «Арест легендарного вождя ненецко-хантыйской бедноты Ваули Пиеттомина» и «Ленин на Ямале» выставлены в Салехардском краеведческом музее. В 1963 в Тюменском театре с успехом шла его драма «Цветы на снегу» в переводе на русский язык. Известный русский писатель Леонид Жариков отмечал: «Истомин — поэт высокого плана, независимо от того, пишет он стихи, пьесы или прозаические произведения. Отличное знание обычаев, поверий, легенд, неповторимого песенного богатства помогло ему стать певцом народа. со своим самобытным почерком».

Геннадьева О.
//Красный Север.-2007.-10 февраля(№23).-С.14.

Наверх

ЖИТЬ И ТВОРИТЬ
таким было главное желание писателя Ивана Истомина

7 февраля известному писателю, одному из основоположников ненецкой младописьменной литературы Ивану Истомину исполнилось бы 90 лет. Накануне этой даты корреспондент «ПК» встретился с племянником Ивана Григорьевича — Борисом ПОПОВЫМ, начальником Ямало-Ненецкого центра по ги­дрометеорологии и мониторингу окружающей среды.

ОРИЕНТИР
— Сколько себя помню, мой дядя Иван Григорьевич был для меня ориентиром, по которому можно было строить жизнь. Именно так и должен жить человек — не столько для себя, сколько для людей.
Это мне внушали и мама с тетушкой — Анной Владимировной, с женой дяди Вани. Этого же мнения придерживался потом и я, когда стал осознавать себя.
Жизнь поставила Ивана Григорьевича в жесткие условия: с детства — инвалид. Но он не озлобился, нашел в себе силы жить наперекор всему.
Круг его интересов был очень широк. Он был и писателем, и художником, в музее есть его карти­ны. А как он их рисовал! Помогал себе губами, зубами.
Писал стихи, прозу. Всегда готов был прийти на помощь начинающим молодым литераторам, таким как Леонид Лапцуй, Роман Ругин и многим, многим другим. Они всегда находили у него поддержку. Одни просили рекомендацию или рецензию, другие — помощи в житейском обустройстве.
Во время учебы в педучилище у них был кружок, где они с товарищами изготавливали рукописные журналы по нескольку экземпляров. Когда все это представляешь, думаешь, насколько полнокровной была его жизнь! Для меня дядя Ваня был очень светлой личностью.

«Я БЕГУ!»
Когда общался с ним, даже не замечал, сколько у него физических ограничений. Его дважды разбивал паралич, не было ноги, а на левой руке действующим оставался лишь средний палец. «Как же он творил?» — спросите вы. А ответ прост: он обладал таким зарядом духовности, что на свое физическое состояние, казалось, не обращал внимания. Именно таким — сильным духом — я и запомнил его на всю жизнь. И всегда воспринимал его как большого писателя.
Он как-то сказал мне: «Ты знаешь, в последнее время мне сны снятся, что я бегу».
А это — чувство полноценной жизни. Он поднял семью, всех детей вывел в люди.
И я думаю, если с физическим недугом он смог такого добиться, то сколько бы сделал, будучи здоровым. Не помню, чтобы Иван Григорьевич когда-то сидел без дела. Всегда — в работе, живо интересовался всем, что происходило вокруг. На его столе постоянно лежа­ли кипы бумаг, газет, он всегда был в курсе всех событий.

ЖИВУН
В послевоенное трудное время мои мать и сестра, оставшиеся одни, без поддержки, работали, поднимали детей. Когда было плохо, шли к нему. Дядя Ваня всегда поддерживал их. Да и вообще к нему постоянно приходили люди — за добрым словом, за советом. Я не слышал, чтобы он на что-нибудь сетовал. Лишь однажды сказал: «Ко мне все идут. А мне кому пожаловаться?». Он ведь тоже уставал, болел.
Очень сильный был человек. О нем. вое вспоминают очень, тепло, по-доброму.; Жена, Анна Владимировна, всячески оберегала мужа от посетителей, но он одергивал ее. Коли люди пришли к нему, значит, нуждаются. Всегда принимал в доме, несмотря ни на что.
Как жил, выживал, все свои горести и радости он описал в биографических романах «Живун», «Встань-трава».

НЕСБЫВШАЯСЯ МЕЧТА
Я благодарю судьбу за то, что на моем пути встретился такой человек, как Иван Григорьевич. Каждому бы такого наставника! Часто думаю: а как бы он поступил в той или иной ситуации.
У Ивана Григорьевича была идея — несбывшаяся мечта — выяснить, откуда появилась нация коми-зыряне? Это он поручил мне. Я долгое время занимался орнаментикой. Откуда идут орнаменты? Из истории, древности, рассказывают о людях, откуда и кто они. Есть такая книга — «Северные сполохи», В ней — 120 карт орнаментов. Я сам ездил, собирал их, переписывался с академиками из Петербурга. Выступил в газете со статьей, откуда произошли ненцы, ханты. К примеру, узор «лошадиное копыто, лошадиный бег» — откуда? Ведь у народов Севера, насколько известно, нет лошадей, откуда это могло появиться в орнаментах. Оказывается, в действительности они пришли с юга. Все заложено в орнаменте. И это — лишь малая толика кладезя народного. По поводу того, откуда такое красивое название — коми-зыряне, я вы­двинул гипотезу, хотя Иван Григорьевич и отвергал ее: зыряне — «перекинутые через Урал».
В жизни Ивана Григорьевича был „еще, один трагический момент. Его отец и дед были репрессированы. Но надо отдать ему должное — он добился их реабилитации.
Да, жизнь Иван Григорьевич прожил яркую, насыщенную. До последнего мгновения, вздоха у этого замечательного и дорогого мне человека было великое желание — ЖИТЬ и ТВОРИТЬ.

Справка «ПК». Иван Григорьевич Истомин родился в 1917 году в семье потомственного рыбака, в селе Мужи. В трехлетнем возрасте тяжело заболел, на всю жизнь остался инвалидом, в девять лет встал на костыли.
В 1934 году в Мужах окончил семилетку, переехал в Салехард, в 1938 году с отличием окончил национальное педагогическое училище. В стенах педучилища был одним из организаторов национального литературного кружка и рукописного журнала «Ямал тэту» («Искры Ямала»).
Двенадцать лет Иван Григорьевич преподавал русский, ненецкий языки и рисование в школах Севера. В 1950 году Ямало-Ненецкий окружком КПСС перевел его в редакцию окружной газеты «Наръяна Нгарм» («Красный Север») заместителем редактора по дублированию газеты на ненецком языке.
Первое стихотворение «Олень» было опубликовано в окружной газете в марте 1936 года. С тех пор стихи и рассказы, очерки и публицистические статьи систематически печатались в различных газетах, альманахах, журналах».
В декабре 1958 года переезжает в Тюмень и работает заместителем главного редактора по национальным литературам в Тюменском книжном издательстве. С 1965 года — на творческой работе. Первая книга Ивана Истомина — сборник стихов на ненецком языке «Наш Север» — издана в 1953 году в Ленинграде. В издательствах Тюменском, Среднеуральском, «Современник», «Советский писатель», «Художественная литература» увидели свет более 20 книг Истомина — повести, рассказы, стихи на ненецком и русском языках, романы «Живун», «Встань-трава».

Богомолова В.
//Полярный круг.-2007.-1 февраля(№5).-С.3.

Наверх

БИБЛИОГРАФИЯ

ОТДЕЛЬНЫЕ ИЗДАНИЯ

ПУБЛИКАЦИИ В ПЕРИОДИЧЕСКИХ ИЗДАНИЯХ И СБОРНИКАХ

ПЕРЕВОДЫ НА ЯЗЫКИ НАРОДОВ СССР

ЛИТЕРАТУРА О ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВЕ

Утро Ямала (1955)

Ананьев Е. Книга о людях тундры//Тюменский комсомолец.— 1955.—18 ноября

Воскобойников М. Книга ненецкого прозаика//Литературная газета.— 1955.—29 декабря.

Крицкая О. //Тюменская правда.— 1955.— 16 окт.

Рясенцев Б. Утро «Края земли» /Сибирские огни.— 1956.— № 1 —С. 168—171.

Любимый Cевер (1957)

Косенко П. Поэт Дальнего Севера //Знамя.— 1957.— № 9.—С 222—223.

Любимый Север//Литературная газета.— 1958.—23 сентября. Молчанов И. Певец советского Ямала /Литература и жизнь.— 1959.—8 февраля.

Первые ласточки (1959)

Стариков В. Уверенные шаги //Урал.— 1961.—№ 3.—С. 165— 167.— То же //Тюмен. правда.— 1961.— 28 апр.

Счастливая судьба (1962)

Андриевская Н. Приглашение на Ямал // В мире книг.— 1963.— № 4.— С. 29.

Воскобойников М. Иван Истомин — певец Ямала и его новая книга//Байкал.—1963.—№ 5.—С. 148—149.

Романенко Д. Певец Ямала//Лит. Россия.— 1963.— 16 авг.— С. 15.

Смирнов Д. //Октябрь.—1963.— № 3.— С. 222.

Живун (1970)

Чуванов В. Растет на земле встань-трава //Тюмен. правда.—1970.—31 декабря.

Снежко Е. «Доброе весной рождается» //Лит. Россия.— 1971.—24 сент.— С. 14.

Фесенко А. У великого истока//Наш современник.— 1971.— № 7.—С. 123—124.

Изъюров И. Судьбы народные/Север.— 1972.— № 1. — С. 126—128.

Жариков Л. Певец северного края//Кн. обозрение.— 1974.—23 авг.— С. 8.— То же //Тюмен. правда.—1975.—5 апр.

Смольников И. Углубленный психологический анализ социальных сдвигов//Смольников И. Современные легенды.— М., 1975.— С. 94—102.

Якимова Л. Книга о народе промысловом, старательном и веселом// Истомин И. Г. Живун.— Новосибирск, 1979.— С. 3—8.

Последняя кочевка (1978)

Лит. обозрение.— 1979.— № 4.— С. 25.

Встань-трава (1983)

Полонский Л. Нашлась встань-трава// Тюмен. Правда. – 1985. – 3 апр.

Библиографические пособия

О ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВЕ ИВАНА ИСТОМИНА

По солнечной стороне

Замечено, что интерес туристов к Мужам не убавляется. А дело в том, что в этом глухом северном уголке оленеводов и рыбаков открылся свой музей. Турист едет за впечатлениями, и слово «музей» его тут же притягивает.
Только что могут показать люди, если они сами-то порою как музейные экспонаты, только откуда-то из заказников, как бы тронутые молью, а оттого нередко и зачуханные на вид? Вот рыбак — оттопыренные голенища резиновых сапог, вымазанные липким илом, непонятного цвета мятый костюм с прилипшей чешуей, ершится во все стороны неподстриженная грива волос.
Впрочем, есть на Севере и другие типажи, с одним из которых знакомит литературный стенд. Кто это с бородой Хемингуэя? Так начинается встреча сторонних литературе людей с писателем Иваном Григорьевичем Истоминым.
Лицо писателя на фотографии спокойно и одухотворенно. В глазах василькового цвета прищур и затаенное детское лукавство. Когда гид объясняет, что этого человека в трехлетнем возрасте скрутил тяжелый недуг — полиомиелит, что его дважды разбивал паралич, что у него не только нет ноги, но действующим остался лишь средний палец на левой руке, невольно у кого-нибудь удивленно слетит с губ: «А как же он творил?»
И ответ прост: «Силой духа!» Ведь если есть люди, состоящие из плоти и живущие для ее потребности, то есть и люди, заряд духовности которых настолько велик, что свое физическое состояние они уже воспринимают как нечто второстепенное.
Я познакомился с Иваном Григорьевичем более двадцати лет назад, как земляк, как мужевский житель. Иван Григорьевич уже тогда жил в Тюмени на улице Володарского. И хоть жил он со своей супругой Анной Владимировной в городской квартире, что-то все равно оставалось в ней от зырянского быта. Может быть, побеленные известью стены, старинный кованый сундук в коридоре. И запах Севера еще не исчезал. Приезжали со своими литературными пробами дебютанты с Ямала, начинающие писатели из Ханты-Мансийского округа.
Кто просил рекомендацию или рецензию, а кто помощи в житейском обустройстве.
Целыми днями хлопотал дедушка Иван, устраивая своих «детей» Севера. А дети взрослели, садились на своего Пегаса — и упархивали. Все реже и реже их можно было видеть на квартире Ивана Григорьевича.
Мне тогда со стороны было хорошо видно. В первый день знакомства я привез Ивану Григорьевичу какую-то посылочку от родственников. В гостиницу он меня не отпустил. Так до конца его дней с приездом в Тюмень и ночевал я у писателя.
Чувствовалось, что гость из Мужей был ему дорог уж тем, что именно там остались прототипы его «Живуна». Работая редактором районки, привозил подшивки или отдельные номера. Если нам, газетчикам, они казались вполне обыденными, то на Ивана Григорьевича каждая заметка или статья, где речь шла о жизни земляков, действовала, как бальзам на душу.
Приходилось, конечно же, извещать писателя и о печальных событиях. Уходили из жизни родственники Ивана Григорьевича и прототипы «Живуна».
— Во-он о-но что,— сильно окая, растягивал слова Иван Григорьевич, поскольку язык его слушался плохо, и надолго замолкал, глядя через окно на кусок облезлого неба, предаваясь каким-то своим воспоминаниям.
Шурышкарский район по площади не с одну европейскую страну, а жителей не более 10 тысяч человек. Так что в лицо почти все друг друга знают.
— А что-о еще там делается,— пытаясь встряхнуть себя от воспоминаний, обращается Иван Григорьевич.— Как мужики, строятся. Много молодежи остается дома. Вьют свои гнезда. К реке, к лесу как относятся.
Я уже знал, что горестные мотивы из разговора надо убирать, не бередить душу писателя.
— Вы старика Шиянова знали?
— А ка-ак же. Жив еще э-этот чудак?
— Так ему некогда помирать, Иван Григорьевич. Работает, лошадей пасет на острове Мелексим.
— Зна-аю. По середине Большой Оби этот песчаный о-остров.
— Так вот,— отвлекаю я писателя.— Видит он давеча, как сверху по течению со стороны Тобольска спускаются четыре шлюпки под парусами и с лозунгом: «Никто не забыт, ничто не забыто!» Это, оказалось, студенты исторического факультета собирают материалы про участников войны.
Уху из жирного муксуна приготовил старик для гостей. По кругу пустил рюмку. А после второй и третьей его понесло. Он не только не счесть мостов повзрывал и гнал фашистов до самого Берлина, но лично встречался с Жуковым. И хоть стал Героем Советского Союза, местный военкомат до сих пор награду не представил.
— Ну-у и что-о дальше-то.
— Так вы же знаете, что он нигде не служил и не призывался.
Студенты по прибытии в Салехард — сразу же в окружком партии с рассказами о новонайденном герое. Там такой шум поднялся. Вот меня и послали разбираться от газеты с этим подвигом. Выяснилось, что дурачился Шиянов, любил мозговые извилины у окружающих проверить. В том числе проверил и начальство.
Мне до сих пор помнится, как смеялся Иван Григорьевич. Правая рука безжизненно висела, левой он с трудом бороздил по столу, не в силах оторвать, и тогда склонял к ней крупную голову. Все тело у него тряслось от смеха, багровело лицо, слезинки сыпались из глаз, которые он размазывал по руке. А в перерывах стонал:
— Во-от, лешак! Во-от, хо-олера.
Смех у него был искренним и детским. Когда он ожидал шутку, в глазах заранее искрились чертики. После этого Иван Григорьевич начинал возбуждаться, специальной клюкой, подвигая и отодвигая на широком самодельном деревянном столе папки с рукописями.
— Чи-итай. Что-о скажешь.
Это были главы из романа «Живун».
Мне симпатичны были его зарисовки, особенно добротно прописанные живые и запоминающиеся бытовые сценки северного народа. В своих воспоминаниях я бы не хотел цитировать что-то из произведений Ивана Григорьевича, к чему обычно прибегают литературные критики, «предваряя» прозу писателя. Я просто хотел, чтобы доброжелательный читатель вместе с нами проследил путь писателя и человека. Что бы ни было на пути, но люди высокой нравственности и духовности, каковым был Иван Григорьевич, при всех невзгодах остаются спокойными и уверенными в себе. При каждой встрече, уходя, я ловил себя на мысли: вот я — с двумя руками, с двумя ногами и головой, еще об стенку не ударившись, нахожусь в разладе с собою, в состоянии импульсивности и неуверенности. И вот ты — откуда такая гармония, органичность?
Мне сейчас думается, что Иван Григорьевич, не вставая с дивана, через единственное окно в кабинете напротив воспринимал мир намного глубже. Доносившийся до второго этажа с улицы гул машин, говор людей для него не только звуки, это общение.
— По-осмотри за окном, кто-о по-оет?
Около дома рос тополь. Начиналась первая капель. Чавкали автомобильные колеса, превращая снег в черное месиво.
— Птички какие-то, серенькие и с хохолком.
— Пти-ички,— пренебрежительно крутит головой Иван Григорьевич.— Э-то же хохлатый полевой жаворонок. Птички-и,— фыркает он презрительно.— Во-от ходишь и не видишь. Ми-имо себя хо-одишь.
Мимо себя ходишь!
За все время знакомства я никогда не видел писателя отчаявшимся. Хотя нет. Один раз уже поздно, приехав вечером, я застал Ивана Григорьевича хныкающего и ворчащего:
— Во-от, хо-олера, ни сту-учать, ни бренчать не можешь.
В первое время подумал, что он с кем-то разговаривает. Он и действительно разговаривал, только со своим единственным живым пальцем, обмотанным бинтом. Дописывались последние главы «Живуна», произошла перегрузка пальца, на котором Анна Владимировна постоянно меняла примочки.
И мне вдруг раскрылся этот человек еще с одной стороны. Единственный палец! И этот палец прокормил четырех детей. Да и Анна Владимировна, поскольку вела хозяйство и обихаживала писателя, не могла работать. А что такое гонорар? Это мизерное поощрение, на которое северные не начисляются. На работе можно и баклуши бить, но зарплату все равно получишь. А если вот так вдруг перестать писать — кто платить и за что будет?
Этот вечер был нерабочий. Пальцу сделали выходной. Иван Григорьевич полуползком, как мог, пристраивался на диване, готовый выслушать про Север, про Мужи.
— Ма-ать, а ма-ать! — гудел он, вызывая жену.— Да-авай сюда мою фронтовую. Анна Владимировна принесла эмалированную кружку, в которой немножко было налито водки, и положила сверху бутерброд.
— Ну-у, давай же быстрей рассказывай,— от нетерпения заелозил Иван Григорьевич,— а я помаленьку буду слушать и вот этим запивать,— хохотнул он, зацепив большим пальцем, как крюком, за ручку кружки — с другой посудиной ему бы не справиться.
В этот вечер мы прилично наболтались. Я ему рассказал, что есть у нас замечательная женщина в районе, которая каждый год истоминские вечера проводит с песнями, с чаепитием, с зырянскими шаньгами. Она знает всех прототипов «Живуна», их судьбы. Да что там прототипы! Как-то в разговоре давай считать, сколько в Мужах парней неженатых. В одном только ошиблась или засомневалась. А ведь население-то в Мужах ой-ей — более трех тысяч.
В последние два года уже не слышалось стучания на печатной машинке, хотя она и не была прикрыта чехлом. Умытый и побритый Анной Владимировной писатель часами неподвижно смотрел на окно. Там голубая полосочка неба, там вечность, там плывут его родные гуси-лебеди. Нет, никогда они не пролетят мимо Мужей, грустным клекотом они передадут привет землякам.
27 июля 1988 года Ивана Григорьевича не стало. Но с нами остался писатель, его книги, его любовь к ямальской земле.
Север! Суровый и прекрасный край, ранимый даже от неосторожного прикосновения и жестокий в своей необузданной лютости. Поэтические белые ночи, полярное сияние, бескрайний разлив серебристых снегов, полноводная кормилица Обь и нюрмы (нюрмы — тундровые просторы с цветущими коврами морошки, обрамленные коренастым леском). Все это — наш Ямал.
Но это только один набор красок. Есть и другой. Бездорожье и безлюдье, свирепый гнус, лютые морозы, метели, зимние ночи длиною в тысячи часов. Только сильный духом и крепкий человек может жить на Севере. Почему же природа Ямала так неожиданно благосклонно отнеслась к писателю Истомину? Она ждала своего певца?

Истомин — кто он?

В ночь на седьмое февраля 1917 года в семье рыбака Григория Истомина родился сын. Как и все мужевские мальчишки, он впитал запахи Оби, слышал клекот белокрылых чаек, подолгу любовался прилетом и отлетом пернатых.
В трехлетнем возрасте будущий писатель перенес полиомиелит и остался инвалидом. И какую физическую силу, какое мужество, какую любовь надо иметь к жизни, чтобы восьми лет подняться на костыли и увидеть во всю ширь и высь окружающий мир.
Десятилетним пошел в школу. Закончив с отличием семилетку в 1934 году, поступает в Салехардское национальное педагогическое училище. Закончив и это училище с высшими баллами в 1938 году, он начинает педагогическую деятельность на Крайнем Севере.
По август 1941 года Иван Григорьевич преподает русский, ненецкий языки, графику и рисование в Салехардской политико-просветительной школе. Эта школа много сделала для культуры Ямала, для жителей тундры и тайги. Иван Григорьевич не расстается с карандашом, с красками, много рисует. Именно тогда он и начинает писать прозу. «Это так прекрасно — биться со словом, подчинять его, укрощать так, чтобы оставалась его внутренняя упругая сила»,— позднее скажет в связи с истоминским дебютом известный писатель Тюмени и Сибири К. Лагунов.
Кстати, в педучилище Истомин занимается в литературном кружке, где студенты издают рукописный журнал-альманах «Искры Ямала», в котором помещались рассказы, очерки. В альманахе находилось место для народных песен, сказаний и легенд, для неоткрытых кладов северного фольклора.
Проработав в учебных заведениях Салехарда, Истомин, несмотря на физический недуг, дает неожиданное согласие и выезжает учительствовать в оленеводческий поселок Ямгорт на горной реке Сыня. Это решение было принято в основном для того, чтобы улучшить свое материальное положение. Но и здесь молодой учитель не ограничивается школьными делами, он изучает быт и нравы малых народностей, ведущих полукочевой и кочевой образ жизни. Об этом писатель с теплотой вспоминает в небольшой повести «Пронька».
Однако со временем начинающий автор понимает, как трудно ему без творческой сферы, без общения с литературным миром. Он явно вдруг осознает, что в одиночестве попросту не сможет донести до читателя задуманное, выполненное, осмысленное.
Пожалуй, окончательно Истомин решает свою будущую писательскую судьбу, уходя на работу в окружную газету «Красный Север», которой и отдает восемь лет своей жизни. Именно здесь с ним знакомятся Иван Юганпелик, Леонид Лапцуй и другие молодые ненецкие поэты.
Под его руководством профессиональное мастерство молодых литераторов становится заметным не только для ямальского читателя. Иван Григорьевич по-детски радуется каждому успеху своих учеников. Их объединяет и большая дружба. Они могли до самой поздней ночи, до самого утра в надымленной комнате читать друг другу стихи, сказки, отрывки будущих поэм и повестей.
С 1959 года Иван Григорьевич переезжает в г. Тюмень и в течение пяти лет работает редактором Тюменского книжного издательства, готовя издания на языках народов Севера. Сюда к нему приезжают из Ханты-Мансийского округа молодые поэты Андрей Тарханов, Юван Шесталов, чьи имена сегодня известны не только в нашей стране.
Видимо, следует особо подчеркнуть, что начало развития художественной литературы Тюменского Севера заложено было на Ямале, и оно связано с именем Истомина. Причем не только рождение литературы, но и зарождение национальной интеллигенции.
В этом смысле обратим внимание читателя на один автобиографический очерк писателя. Дело в том, что существует два варианта этого очерка. Первый под названием «Первые ласточки» и второй — «Первые снегири». К сожалению, в обнаруженных рукописях не проставлены даты написания. Однако можно предположить, что вариант «Первые ласточки» поддался значительному прессингу цензуры. Очерк во многом «выхолощен» и просто сокращен. Напечатан он был в 1959 году. А несколько лет спустя, в ситуации некоторого «потепления» политической конъюнктуры, очерк печатается в местной газете под названием «Первые снегири». Мы буквально были потрясены и обрадованы такой находке. Сколько здесь выписано деталей, имен, отношений между малыми народностями, откровений. Этот очерк — сама история Ямала, каждой строкой врезающаяся в память.
И это не все. В конце 1987 — начале 1988 годов окруж¬ная газета «Красный Север» публикует воспоминания писателя опять же под названием «Первые ласточки»! Наконец-то И. Г. Истомин высказывает то, что было под запретом, что с ним действительно происходило.
Впрочем, идеологическое давление на писателя заметно и во многих повестях, рассказах и стихах. Так, например, в «Легенде», напечатанной в 1953 году в Тюменском издательстве, Ямал посещают два вождя — Ленин и Сталин. В «Легенде» же, опубликованной в 1961 году в москов¬ском издательстве «Советская Россия», Сталина уже нет.
С точки зрения сегодняшнего дня иной читатель усмехнется такой перемене взглядов. Однако литературу, в том числе и художественную, нельзя отрывать от времени, в котором человек живет. Ямальская литература еще переживала свой младенческий период, шел поиск образов, тем, сюжетов.
Да, есть и в повести «Последняя кочевка» или, скажем, в иных рассказах высокопарный патриотизм — «выполнить, перевыполнить. » Но опять же, как об этом судить. Вожди направляли, а люди-то верили в чистоту идей и оставались высоконравственным народом, правдивым и стыдливым.
Как бы ни было трудно повседневное время, однако каждому человеку отпущен глоток свободы, все же отпущен. Для художника этот глоток свободы очень дорог.
Если первоначальная рукопись романа «Живун» у Ивана Григорьевича не так связана с идеологией, то в книжных изданиях она поддается значительной корректировке. Последнюю ему, судя по рецензиям и письмам из архива, советуют сделать литературные критики и редакто¬ры издательств. Вот почему в этом томе читателям предлагается редакция романа «Живун» от 1988 года — здесь автор успел хотя бы частично вернуть то, что было вычеркнуто.
Иногда я всерьез задумываюсь: для чего писателя награждают медалью или орденом? Зачем? Можно человека наградить за поступок, за подвиг, а это.
Художник — это духовная сфера. И его внутреннее состояние высшей наградой для него было и остается. И сколько раз замечено, когда эту духовность пытаются осыпать железками, художник разлагается, сам превращается в подобную же побрякушку.
Иван Григорьевич задумывает создать большое литературное полотно, делает первые наброски к роману «Живун». Материал требует полной отдачи этому труду, и он переходит на профессиональную литературную работу. Риск? Да, риск, особенно в материальной зависимости. Хваленая система социального равенства не очень-то щедра была к талантам.
Началом творческой биографии писателя, видимо, следует считать день публикации первого стихотворения «Олень», напечатанного в марте 1936 года в окружной газете. И вот с каждым годом крепнет перо художника: поэт, прозаик, сказитель, переводчик. Систематически печатается в газетах, журналах, литературно-художественных сборниках.
И наконец в 1955 году в возрасте тридцати восьми лет его принимают в члены Союза писателей СССР. Истомин стал первым профессиональным писателем Тюменского Севера, из тех, кто работал в национальной литературе. Поверьте, такой путь пройти в то время было нелегко, тем более что Иван Григорьевич по-прежнему много сил тратил на литературное наставничество, работал с молодыми авторами. Приходится удивляться: до какого совершенства он знал языки: русский, ханты, ненецкий и свой родной — коми, на которых и писал в различных жанрах.
Когда я однажды спросил:
— Иван Григорьевич, почему вы повесть «Последняя кочевка» в 1962 году написали на ненецком языке, а роман «Живун» — на коми, а потом перевели их на русский в следующих изданиях?
— Та-ак ду-умать же надо, где ты живешь,— был ответ.— Если ненцы в тундре живут, так что-о, африканца приглашать,— фыркал писатель, ерзая на диване от моей наивности.— А где-е коми-зыряне живут? В Мужах, ты что-о, не знаешь?
Сейчас я с уверенностью могу заявить, что такой подход не был прихотью мастера. Лишенный физического общения с близкими ему народностями, он общался с ними через их язык. Язык помогал войти в образ, проникнуть в психологию людей, талантливо и просто, со знанием дела выписать детали, поступки, обычаи, почувствовать запах родной земли.
Были и другие причины. В каждом языке существует множество неразложимых фразеологических сочетаний. Внутри себя они содержат свой особенный колорит и образ, сохранить его и перевести на другой язык — задча не из простых, она подвластна только мастеру.
Издаются «Дети тундры» (1959) — стихи на русском и ненецком языках, «Счастливая судьба» (1962) — рассказы и повести на русском языке, «Ямал вчера, сегодня, завтра» (1961). Писатель заканчивает народную комедию «Цветы в снегах», и эта пьеса годами не сходит со сцены Тюменского драмтеатра. На стихи Ивана Григорьевича композиторы написали около трех десятков песен. Вся лирика Истомина пронизана суровой сыновней любовью к своему краю, что раскинулся в низовьях Оби.
Но есть еще одно направление художника, в него трудно поверить, но это так. С юных лет Иван Григорьевич увлекается живописью. Уважаемый читатель, всмотритесь в репродукции картин «Ленин на Ямале» и «Арест Ваули Ненянга», которые украшают окружной музей. С каким профессионализмом переданы цвета и пропорции, свет и тени, объем и пространство. А как они писались? Кисть проталкивалась между живым и нерабочими пальцами. Чтобы она не выпала, поддерживалась щекой или ртом.
И это не все. Когда картину пишут маслом, художник постоянно отходит от нее на несколько метров, чтобы разглядеть цвет или мазок. Но Истомин не только не мог отходить, чтобы со стороны рассмотреть свое произведение, он не мог и отползать.
В сентябре 1948 года проходила первая областная выставка народного изобразительного искусства Тюменской области, на которой экспонировались картины Истомина «Город Салехард», «Портрет ненца» (акварель), «Молодой ненец с книгой», «Старик коми», «Ханты», «Портрет» (карандаш).
Творчество Истомина оказалось настолько самобытным, что за участие в выставке ему была присуждена первая премия и почетная грамота. Это же надо так любить жизнь во всех ее красках! Даже яркий атеист согласится, что Ивану Григорьевичу всегда сопутствовал Божий промысел.
А все, что мучило Мастера, что заставляло страдать, над чем думал и размышлял, все горячее и цельное, честное и доброе, вылилось в его автобиографическом романе «Живун» (1974), в романе многоплановом, объемном, самобытном, который нашел всеобщее признание российского читателя.
Над романом Иван Григорьевич трудился семь лет. Сюжет романа прост — история неудачливой пармы, своеобразной рыболовецкой коммуны. Попытка жить и работать лицом к лицу с коммунистической утопией. Вера в светлое, богатое будущее, воспитанная на этой идеологии, жила в каждом, а жизнь диктовала свои условия, диктовала по северным жестоким законам на выживание.
Сегодня проблемы пармы сродни проблемам глубинок, «гортов», затерявшихся в труднодоступных местах, оторванных от центра связью, транспортом, торговлей, обслуживанием и прочее.
Одна из сюжетных линий «Живуна» связана с горестной судьбой маленького Ильки, разбитого параличом, лишенного радости детства. Он услышал о крестьянском сыне, которого тоже звали Ильей, Тридцать лет и три года сиднем сидел Илья Муромец, пока не напоили его зельем из встань-травы. И встал Илья Муромец, и стал богатырем, защитником родной земли.
О том, как мальчик (сам) нашел волшебную траву, как распрямился он и на ноги встал — на костылях, Истомин поведал в романе «Встань-трава» (1983). Читая «Встань-траву», невольно задумываешься о предназначении человека на земле.
«Встань-трава» — это не часть романа «Живун», Это совершенно самостоятельное художественное произведение, где внимание автора сконцентрировано на судьбе ребенка, на его психологии, где без прикрас показан повседневный быт семьи зырян (их труд, заботы, любовь).
Читая произведения Истомина, слушая песни на его слова, можно только удивляться: сколько света, сколько искристого яркого юмора, сколько сердечного тепла несут людям герои Ивана Григорьевича.
Своим трудом он поднялся над невзгодами, крылья обской волны вдохнули в него талант. И главная награда писателя — народное признание и память. Книги Истомина читают и будут читать. Всякий, кто желает понять и познать свой край, его историю, его прошлое и настоящее, не минует произведений Ивана Григорьевича.
Духовное влияние Истомина на Ямал и даже на наш небольшой район — родину писателя настолько велико, что энергетика его творчества как бы передалась следующим поколениям. Ну где это видано, чтобы на менее чем десять тысяч населения творили такие мастера слова и умельцы, как Роман Ругин — прозаик и поэт, лауреат премии Союза писателей РФ, Микуль Шульгин — поэт и переводчик, Прокопий Салтыков — поэт и литературовед, Леонид Тарагупта и Роман Кельчин — собиратели эпоса, Раиса Скамейко (Шиянова), Василий Ануфриев — составители словарей народности ханты, Геннадий Хартаганов — самобытный мастер, знаменитый резчик, работы которого не раз экспонировались во многих странах Европы, Канаде, Америке.
И все же дух творческого соперничества в целом на Ямале с годами стал ослабевать. Это показала проведенная в декабре 1996 года Международная конференция писателей народов Севера, состоявшаяся в Салехарде.
Причин много, они понятны. Но я бы выделил следующие: прежде всего ушел такой необходимый для регионального литературного процесса писатель — лидер, каковым был многие годы Истомин; добавим столь характерное для переломных эпох сползание к мелкотемью. За перо взялись кому надо и кому не надо. Эгоизм дорвавшихся до инвестиций и тщеславие издаваемых дошли до такой степени, что авторы книг-однодневок стали избегать рецензий, разборов рукописей, совершенно нетерпимы стали к литературной критике. Переход к рыночным отношениям еще больше подстегнул заинтересованность авторов в количестве выпускаемой продукции, пишут, не заботясь о ее качестве и реализации, не считаясь с потребностями читателя. Лишь бы нашелся спонсор, лишь бы были деньги.
Известно, что литература малых народностей, в основном, переводная. Но не всегда увидишь, кто переводчик, да иногда кое-кто рад скрыть свое имя, поскольку перевод — чистейшая халтура. Он это понимает, но ему тоже нужны деньги, чтобы выжить. Вновь и вновь тиражируются образы, которые были присущи молодым авторам при Истомине, во времена становления национальной литературы. На этом фоне, как одинокая певчая птичка, прозвучала, пожалуй, ненецкая писательница Анна Неркаги со свежим взглядом, глубокой философией и психологией своих героев в повестях «Анико из рода Ного», «Илир», «Белый ягель», «Молчащий».
От сознания подобной своей творческой несостоятельности некоторые авторы северных народностей вдруг ринулись на критику русского языка, будто бы виноватого в том, что они слабо его знают. Да и сам русский народ изображают как завоевателей. Художественность и духовность при подобном подходе подменяются национальным самолюбием и даже отталкиванием от «русскости».
Так был ли русский народ завоевателем Севера? И недостаточно ли он сам, исторически сложившийся многонациональным, пострадал от различных систем и идеологий? Этот факт глубоко понимал Иван Григорьевич Истомин. Во многих статьях, произведениях он с благодарностью обращается к русскому народу и его языку как основе общения российского народа, как духовному и культурному корню России.
В то же время нельзя не признать (и это общая беда), что великий русский язык, выработанный сотнями поколений, перед которым преклонялся весь мир, по-радикулитному стал старчески сгибаться. Не только иностранная
белиберда, полууголовщина разъедают его изнутри, но даже исконные русские слова стали произноситься в ином значении. И это тоже одна из причин ставшего привычным слабого перевода подстрочников, и, как следствие, потеря колорита и сочности языков малых народностей — подобного рода потери литераторы смогут исправлять лишь при высокой требовательности к себе.
Есть малые народности, но нет малой литературы — она единая составная мировой культуры. Очень жаль, что мало обращается внимания на общее направление развития литературы. На сегодняшний день раскладка ямальского населения такова: 18 процентов — сельское, 82 — городское. Пока коренные сельчане возились с навозом, рыбку ловили, оленей пасли — на Ямале произошла урбанизация. И с этим надо считаться, хотя бы в плане тематических предпочтений! В то же время питательная среда для большинства литераторов по-прежнему остается в сельской местности, в глубинках по языку и самобытности. Вот почему так важно сохранить эту среду обитания!
Самая сильная сторона — это, конечно, фольклор малочисленных народностей. Его активно используют, но он далеко еще не востребован. Его необходимо бережно и кропотливо собирать знающим людям, сохраняя веками наработанную манеру сказителей, и ничего лишнего не придумывать. Это основа и питательная среда будущих книг-сказок для мастеров слова.
После Ивана Григорьевича Истомина, к нашему стыду, на сегодня нет ни одного из коми-зырян прозаика или поэта. Но именно этот народ при всех запретах на религию сохранил на Ямале христианство, праздники, обряды. У коми-зырян множество прекрасных песен, особенно остроумны пословицы и поговорки. Причем это можно услышать в каждом доме, в любой беседе.
На Ямале посредством художественного слова совершенно не раскрыты судьбы репрессированных, раскулачен¬ных, мрачная история 501-й стройки — «мертвой» железной дороги в чистке ГУЛАГа.
Еще одна тема, о которой думаешь, своеобразно инвентаризуя материал оставшейся без Истомина ямальской литературы — тема заселения полуострова. Если эпопея освоения месторождений нефти и газа в Сибири страстно воспета К. Лагуновым в романах «Ордалия», «Больно берег крут» и других, то сегодня актуальна иная тема — обживания Севера. За этим обязательно стоят судьбы и выбор родины для своих детей. Здесь, к сожалению, пока назвать нечего.
И наконец, тема природной среды — самая большая и самая уязвимая. Раскрытие ее через природоохранные службы или бесконечные выкрики, типа: «Все вырубили, все уничтожили, разорили, загрязнили» — дело безнадежное. Уже не всколыхнет никого — привыкли. Человек пользовался природой и будет пользоваться. Но как?
В основе этой темы лежит понятие «экология», с древнегреческого языка — «жилище». Если Ямал представить как огромный чум под северным небом, где живут люди разных национальностей, где пасутся олени, водятся звери и птицы, текут реки, осваиваются недра, строятся города и поселки, то, естественно, возникает вопрос, что этот чум надо ежедневно убирать, заботиться о чистоте своего жилища, так, как заботился о чистоте своих помыслов Иван Истомин.
Каждый писатель стремится к признанию, но не он это определяет. Ненцы Ивана Григорьевича считают ненецким писателем, зыряне — коми писателем. А для всех нас он писатель российский и остается примером человечности, вдохновения и труда.

//Истомин И. Живун: Роман, повесть,рассказы. Т.1/Предисл. Ю.Афнасьева. – Екатеринбург: Сред.-Урал. Кн. изд-во, 1997. – С. 4-18.

Судьбы народные

О прототипах романа «Живун»

Н. Афанасьева

Исторические документы эпохи Ивана III свидетельствуют, что коми, с древнейших времен заселявшие «Вычегду и Вымь, и Удору и Сысосо со всеми их месты», в XV веке начали перебираться через Уральские горы в Зауралье и оседать в бассейне реки Оби с ее многочисленными притоками. Вначале это были одиночные переселенцы — проводники русских отрядов, совершавших набеги на богатые пушниной зауральские земли. Так, наверняка известно, что во время похода князя Федора Курбского в 1484 году его проводниками были коми. Курбский разбил местных мансийских и татарских князей, взял в плен одного из них — мансийского князя Молдяна, а в следующем году в одном из древнейших поселений коми на Вычегде — в Усть-Выми — между Молдяном и Иваном III был подписан договор. В 1598 году вымский житель Василий Тарабукин вел экспедицию Дьякова.
Массовое переселение коми за Урал началось во, второй половине XIX века. Коми охотничьих и промысловых угодий. Но, убегая от многочисленных царских и воеводских поборов, они, как и аборигены этих мест — ненцы, ханты, манси,— попадали в кабалу к другим поработителям.
Нынче в низовьях Оби проживают многие из тех, чьи предки переселились сюда из районов Печоры и Ижмы. Так, в Шурышкарском районе Ямало-Ненецкого округа насчитывается до трех тысяч коми, в Березовском районе Ханты-Мансийского округа — две тысячи». Много коми в таком крупном населенном пункте, как Мужи. Здесь осели десятки потомков Каневых, Чупровых, Хозяиновых, Терентьевых, Артеевых, Филипповых, Ануфриевых, Семяшкиных, Истоминых.
Иван Григорьевич Истомин — один из потомков тех самых печорских переселенцев Истоминых.
Тяжелые условия заставили людей покинуть насиженные места, но уничтожить их память, язык, образ жизни — невозможно. Сменяющиеся поколения сохраняют эту память в своих генах, передающихся от дедов и прадедов. Вот эту-то народную основу так удачно и раскрыл И. Г. Истомин в романе «Живун», который не только нашел своих читателей, но и привлек внимание ученых.
В автобиографическом романе «Живун» отражен период после окончания гражданской войны, смутное и сложное время установления советской власти на Крайнем Севере.
Трудные двадцатые годы. На севере, в небольшом селе Мужи, зарождается новая жизнь. Люди поверили в нее и двинулись по дороге «к счастью», к созданию новой социалистической экономики.
Четыре зырянских семьи решили организовать рыболовную коммуну — парму. Это была попытка внедрить в быт северян коммунистические отношения. Очевидно, что это факт истории. Кто же были эти люди, с энтузиазмом взявшиеся строить новую жизнь?
Возглавил артель Варов-Гриш — романтик, верящий в идеалы революции. Варов-Гриш — натура незаурядная, яркая, едет он в Ватся-Горт с семьей — тремя детьми, Феврой, Илькой и Федюнькой, и женой Еленней.
Прототипы Варов-Гриша и Еленни — отец писателя Григорий Федулович Истомин и его мать Елена.
Григорий Федулович прожил долгую трудовую жизнь, занимался рыбалкой, охотой, Елена умерла рано от туберкулеза.
Февра — сестра писателя Февронья Григорьевна, в замужестве Рычкова, 1912 года рождения, всю жизнь провела в Мужах, работала пекарем-кондитером. Муж ее погиб на фронте, она сама похоронена на мужевском кладбище. Их дети живут в городе Ухте.
Илька — это сам Иван Григорьевич Истомин.
Брат Федюнька — Федор Григорьевич, 1921 года рождения. Когда началась война, он работал в Салехарде на пушной базе, откуда и был призван в действующую армию. На фронте был с первого года войны и до ее конца. Прошел от Сталинграда до Курской дуги, несколько раз был ранен и контужен. Демобилизовался в октябре 1945 года в звании сержанта. В семье хранятся благодарность от И. В. Сталина и награды. После войны Федор Григорьевич работал в селе Мужи заведующим отделом культуры Шурышкарского района. Умер в 1959 году.
Вторая семья, отправившаяся в Ватся-Горт, это Гажа-Эль (переводится буквально как пьяный мужик) и Сера-Марья. Их прообразами послужили Алексей Павлович и Васса Терентьевна Семяшкины, жившие в центре Мужей на берегу Оби. Их единственный сын уехал в Омск, там женился, но вскоре умер, детей у него не было.
Прототипами третьей пары — Мишки Караванщика и его жены Сандры — были Михаил Васильевич Конев и его супруга Мария. В отличие от персонажей романа они прожили счастливую жизнь. Жили сначала в Мужах, а потом в селе Азово Шурышкарского района. Скончались они в один день от болезни.
И четвертая семья, описанная в романе, это Сенька-Германец и Гаддя-Парасся. Сенька-Германец — вымышленный образ. Что касается Гадди-Парасси, то, создавая этот персонаж, автор использовал внешность Антонины Никитичны Чупровой.
В романе действуют и другие герои, изображая которых, автор имел в виду своих односельчан и родственников. Пранэ — это дядя писателя Панкрат, его дочь, Прасковья Панкратьевна, живет в селе Лопхари Шурышкарского района. Она воспитала восьмерых детей. В 1998 году ей исполнится 80 лет.
Председатель кооператива Петул-Вась — дядя Ивана Григорьевича, Василий Федулович Истомин. Его дочери Лиза и Анна живут в Салехарде.
В романе с большой симпатией выписан образ русского большевика Романа Ивановича, прозванного местными жителями Куш-Юром — «Гологоловым». Роман Иванович Иванов — бывший ссыльный, революционер. Описанная в романе история с горящей баржой случилась на самом деле.
Все люди, послужившие прототипами романа, прожили достойную трудовую жизнь, занимались крестьянской работой, держали лошадей, коров, овец, выращивали овощи, были рыбаками и охотниками. Сейчас их дети и внуки живут и трудятся, в основном, в Мужах. Они с благодарностью и почтением вспоминают замечательного писателя Ивана Григорьевича Истомина за его душевное отношение к землякам, за его книги о старательном и веселом промысловом народе.
Каждый год в день рождения Ивана Григорьевича встречаются его земляки в клубе или местном музее, вспоминают писателя и его книги, посвящают ему свои стихи, иные произведения и просто добрые слова.
Эту традицию ввела и поддерживает жительница Мужей Агния Степановна Дьячкова. Удивительна ее память о земляках — переселенцах из-за Урала. Она не только досконально знает судьбы прототипов «Живуна», но и изучает историю отдельных переселенческих семей, выстраивает их генеалогические древа, которые уходят к началу прошлого столетия.

//Истомин И.Г. Первые ласточки: Роман, пьева, стихи, песни, сказки, воспоминания. Т.2 – Екатеринбург: Сред.-Урал. Кн.изд-во, 1997. – С.340-343.

Из воспоминаний Екатерины Светозаровны Албычевой

Мое детство, отрочество прошли в предвоенные годы в селе Мужи. С 1933-го по 1936 год мы с Иваном Григорьевичем вместе учились в школе. Он сидел на последней парте с краю, потому что ходил на костылях. Помню, что он не озорничал, не дергал девочек за косички. Его скромность ставили в пример всем нам. На переменах, не имея возможности участвовать в шумных играх, он писал что-то или читал и очень любил рисовать. Иван был первым художником в школе и уже тогда писал стихи, был редактором стенной газеты, которая выходила в два месяца один раз, а иной раз и почаще. К праздникам он всегда придумывал красочные, яркие заголовки, и все на переменах сразу же бежали к новому выпуску стенгазеты, с интересом ее прочитывали. К некоторым праздникам выпускали листовочки или плакаты, таким образом украшали школу. Мы, члены редколлегии, всегда ему помогали, а он был нашим руководителем.
Жили мы рядом, он жил тогда у своей сестры — Вассы Григорьевны Хозяиновой. После окончания семилетней школы наши пути разошлись, и мы уже не встречались. Но я интересовалась его дальнейшей судьбой и радовалась, что у него все складывается хорошо, с удовольствием читала его произведения.

//Истомин И.Г. Первые ласточки: Роман, пьеса, стихи, песни, сказки. Воспоминания. Т.2. – Екатеринбург: Сред.-Урал.кн.изд-во, 1997. – С.343.

Из воспоминаний вдовы писателя Анны Владимировны Истоминой

Сама-то я родилась в Челябинской области в деревне Рачеевка Усть-Уйского района. Говорят, что ее уже теперь и нет. А попала на север, как и многие в то время. Еще и второй класс не закончила, как в 1929 году родителей и всю семью сослали. Кулаки мы оказались. Хозяйство-то, конечно, и не бедно было: 4 лошади, 4 коровы, 20 овец. Но и работали, вечерние и утренние зори — все наши были. Пахали, пшеницу, рожь, овес выращивали. Немножко приторговывали, чтобы чем пахать было, да и семью одевать, кормить. Хотя к сладостям особо не приучены были.
Везли поэтапно. На станции Шумаха отца арестовали, увезли то ли в лагерь, то ли в тюрьму. Брата на лесозаготовки отправили. Меня, маму и сноху везли до Тобольска. Там с другими сосланными загрузили на баржу и отправили на Ямал. Сначала до Норей, до Надыма, а через два года обратно в поселок Хэ, что около Пуйко.
В Норях успела второй класс закончить, а в Хэ — четыре класса. Тогда уж мне было 16 лет.
Через четыре года отец вернулся, мы переехали в Салехард. Он ничего про себя не рассказывал, да и многие ссыльные ничего про себя не рассказывали. Так спокойней для семей было.
А о себе что рассказывать? Животы у всех болели, болели цингой, от скарлатины чуть не умерла, да бабушка вылечила — клюквенным соком примочки делала. Умирали люди здесь же, на барже. В Норях из домика в домик перегоняли. Да и какие это домики — лачуги заброшенные, сырые. Там же болото. По полу ходишь, а из-под него вода.
В Салехарде на комбинате в бараке жили, в комнатке — шесть человек: отец, мать, я, брат, сноха, дочка брата Катя. В пятнадцать лет она умерла от менингита. Опять же какое это было жилье на семью — 12—14 квадратных метров.
Отец был высокий, жилистый костлявый крестьянин, руки, как лопаты. Все мечтал и здесь о своем домике, хотя вернулся больной, кашлял, но продолжал работать в столярке. Все же с братом домик они построили, но отец вскоре и умер.
В июле сорок первого встретились с Иваном Григорьевичем. Я знала его еще по педучилищу. Все получилось обыденно. Шла по тротуару, он сидел около окна в доме, попросил зайти. Поговорили, да тут и осталась. Так судьбу себе выбрала. Зарегистрировались-то позднее, когда Эдик, Валя и Саша родились.
Как-то надо было жить, чтобы не умереть с голоду. Иван Григорьевич согласился учительствовать в глубинке, в хантыйской деревне Ямгорт. Я уж тогда не работала. Да и как работать, когда на тебе инвалид и дети. Иван Григорьевич еще в педучилище попросил, чтобы ему ногу отрезали. Мерзла она и не слушалась его, жаловался, что лишний груз только. В Омске заказали протез, но культя не потянула его. На костылях все же немного стал передвигаться Иван Григорьевич. А потом два раза паралич его ударял, так что и костыли уже не могли помочь. По дому или в туалет пришлось его на коврике возить.
В жизни-то свободы никакой и не видела. Вся забота — как день прожить, да чем накормить
В том же Ямгорте: ни света, ни дорог. Жили при школе в комнате, где класс был. Печка для обогрева, а плиты не было. Пока топишь, умудряешься в самой топке обед сготовить. Если это человеческая жизнь — пусть так называется.
А дети, они как бы сами собой выросли. Для каждого отдельно времени шибко не находилось. Валя стала чертежницей, а Саша музыкантом. Тут такой момент помню. Как-то отец с Эдиком привезли гитару. Решили Вале подарить Потренькала она — надоело. А Саша, ему тогда семь годиков было, как схватил гитару, так до сегодняшнего дня из рук ее не выпускает. Недавно в Америке со своим ансамблем побывал. Все же жизнь, конечно, у детей поинтересней стала.
Мы с Иваном Григорьевичем прожили 47 лет. Много это или мало? А никто, наверное, на это не ответит.

//Истомин И.Г. Первые ласточки: Роман, пьеса, стихи, песни, сказки, воспоминания. Т.2. – Екатеринбург: Сред.-Урал.кн.изд-во, 1997. – С.344-345.

Иван Истомин и другие

1

. . . об Иване Григорьевиче Истомине (старейшем профессиональном писателе нашего края) умолчать невозможно: с него начиналась Тюменская писательская организация. Это во-первых.
Во-вторых, он был прозаиком, драматургом и поэтом; писал на ненецком, коми и русском языках.
В-третьих, это был уникальный человечище железной, несгибаемой воли, потрясающего жизнелюбия и дивной работоспособности.
Любой человек — оригинал, не имеющий копии. У каждого — свой строй мыслей, своя галактика чувств, неповторимая палитра восприятия и отражения действительности.
У каждого — своя, исключительная, несхожая судьба, достойная стать фактической основой драмы или повести, поэмы или романа, а возможно — трагикомедии или фарса.
Но и в этом сонме исключений, в этом океане неповторимости есть люди-маяки, люди-светильники, исполины духа, которые, сгорая, освещают и согревают мир.
За подтверждением сказанного не надо лезть в «энциклопедию», во всемирную или русскую историю, не надо трясти и перетряхивать общеизвестные, бесконечно поминаемые имена. Великолепным, я бы сказал, классическим примером такого горения является жизнь писателя Ивана Григорьевича Истомина.
Случайно такое совпадение или Провидение нарочно распорядилось так с каким-то тайным умыслом — никто не ответит. Но как бы там ни было, Иван Истомин родился в том самом одна тысяча девятьсот семнадцатом, когда прогремела над Планетой Великая Октябрьская революция, от которой начался отсчет новой эры.
Ныне гонители, хулители, ниспровергатели всего красного с пупка срывают, вопя и кликушествуя о том, что никакой Октябрьской революции и никакой новой эры в истории человечества и России — не было. Бог им судья. Как говорят на Востоке: «собака лает, а караван идет». От лая, визга и воплей господ приспособленцев. История не собьется с шагу. Оставим эти истерические повизгивания на совести трубадуров нового мышления. Всякому элементарно грамотному ясно: Октябрь не только перевернул Россию, но взбаламутил, вздыбил, перестроил весь мир. И не будь Октября, конечно же, не было бы и писателя Истомина.
Итак, он родился в 1917 году в семье потомственного рыбака, в безвестной таежной северной глуши, в далеком приобском селении Мужи, что затаилось под боком заполярного Салехарда.
Лес да река формировали характеры и судьбы жителей Мужей. Лес да река — это охота да рыбалка. Но на первом месте — рыбалка. Не с удочкой в руках, не ради забавы, развлечения либо приятного времяпровождения, а для того, чтобы жить. Рыбный промысел был решающим, главным источником средств существования. Это было ремесло, приемы и навыки которого вырабатывались и накапливались веками, передаваясь от поколения к поколению.
Рыбаки — народ неприхотливый, крепкий духом и телом, смелый и надежный. Какую бы войну с испокон веку не вела Россия, в числе ее воинов непременно были крепыши из Мужей.
Село стоит на Оби. Великая река поила, кормила, перевозила северян, учила их ловкости и мастерству, мужеству да выносливости. В знойные душные дни река дарила людям желанную прохладу. Сам воздух Севера напоен неподдельной, некнижной, живой, яркой романтикой. Ее присутствие особенно чувствительно в летние белые ночи, когда закат с восходом ручкаются. Пленительно тихи, хрупки северные белые ночи, пропитанные пряным щекотным ароматом костровых дымов, прилипчивыми запахами реки, смолы, свежей рыбы. Все они, в единении, образуют дурманный дух вольной волюшки. Оттого, верно, люди-то на Севере вольнолюбивы да веселы, могутны духом и телом крепки. Эти свойства будущий писатель вобрал в себя с молоком матери и не растерял их за долгую трудную жизнь, которую с полным на то основанием можно назвать подвигом.
Маленький Ваня не бегал — летал по земле, та словно бы отталкивала малыша от себя, и он без малейших усилий скакал, кувыркался, подпрыгивал, как мячик. «Он у меня шустряк», — любовно говорил отец, лаская кроху сына.
Мальчик не научился еще и говорить, а отец уже увез его на пески, на рыбалку. Ваня не отходил от реки, цеплялся за сети. Он визжал, подпрыгивал, бил в ладоши, когда отец бросал к его ногам сверкающую чешуей большую трепещущую рыбину. «Добрый рыбак растет», — радовался отец.
Отцовскому пророчеству не суждено было сбыться. Когда Ване исполнилось три года, грянула черная страшная беда, и как всегда, подкралась и наскочила беда с самой неожиданной стороны, и было у нее странное, непонятное, нездешнее название — полиомиелит. Злой недуг скрутил, искалечил, изуродовал тело ребенка, и тот смог передвигаться лишь ползком на четвереньках.
В еще не распустившуюся, неокрепшую душу мальчика вонзились и остались там на всю жизнь безответные горькие «почему?», «за что?».
Почему сверстники бегают, скачут, прыгают, купаются, лазают по деревьям, борются и пинают мяч, а он не может оторваться от земли, не в силах встать, не способен сделать и единого шага. Кто и за что обрек его на одиночество, на муки, на бесконечную, иссушающую душу зависть и неистребимую жажду движения?
Вопросы были непосильны малышу, и он подсовывал их старшим. Те прятали глаза, что-то сюсюкали, наигранно утешали, обещая непременное и скорое исцеление. Зато сверстники не лукавили, не утешали, но и не обижали, таскали за собой, придумывали такие игры, в которых и он мог бы участвовать.
Когда Ване исполнилось девять лет, воротился в село где-то долго пропадавший дядя. Подхватил несчастного мальчика на руки, прижал к себе: «Не горюй, Ванятка! Излажу тебе деревянные ноги, крепче и прытче настоящих».
Сделал дядя мальчику костыли, и начал тот отмахивать на четырех ногах: две — свои, две — деревянные. Деревянные не подгибались, не волочились, больным ногам помогали и покалеченные руки заставили трудиться.
Скоро Ваня окреп, поднабрал силенок, друзья-мальчишки поспешили прилепить ему необидное прозвище «Ванька-встанька». «А я что? — много лет спустя говорил мне Иван Григорьевич. — Я и вправду как Ванька-встанька. Стою и не качаюсь. Качаюсь и не падаю. Ну, а упал — встаю. »
Не знаю, у каждого ли глаза — зеркало души, у Ивана Истомина это действительно так. Его большие серые глаза, всегда влажно поблескивающие и улыбающиеся, были прозрачны и непорочны, как горный родник. Они взирали на мир с неистребимым любопытством и восторгом художника.
Художник проснулся в нем прежде, чем проснулся мужчина. Сперва он рисовал углем на дощечке. Обыкновенным углем, вынутым из очага, на обыкновенной, своими руками обструганной дощечке. Он рисовал реку, по которой плыли лодки и пароходы. Рыбаки вытаскивали сети. Кружились чайки. Лайка сидела на берегу, ожидая свежую рыбину.
Потом вместо угля в руках у мальчишки появился карандаш. Потом и краски. В Салехардском музее выставлены картины Истомина «Ленин на Ямале» и «Арест Ваули Пиеттомина». Не могу спокойно разглядывать эти полотна. Стоит только взглянуть на них, как память тут же воскресит руки художника -изуродованные, измученные недугом. Уму непостижимо, как они справлялись с мольбертом и кистью?
Как-то спросил об этом Ивана Григорьевича. Тот рассмеялся и ответил: — Человек все может. Главное — шибко захотеть.
Человек все может! — вот на какой оси был смонтирован характер Ивана Истомина. Ни поблажек, ни уступок, ни скидок на свою физическую неполноценность — никогда и ничего не просил, не вымаливал, не требовал он ни у судьбы, ни у людей.
Только на равных.
Только со всеми вместе.
В ногу, в едином строю.
Едва научившись писать, Ваня стал сочинять стихи. Такие же бесхитростные и простые, как и его детские рисунки. Он сочинял стихотворения на русском, на ненецком и на коми языках. Мальчишка был прямо-таки переполнен жаждой творческой деятельности. В школе крестьянской молодежи (семилетке) он был редактором ученической стенгазеты. В Салехардском педучилище организовал регулярный рукописный литературный журнал «Искры Ямала».
С тридцать шестого года стихи Ивана Истомина стали постоянно появляться на газетных страницах, в альманахах и наконец — в литературных журналах. А в 1953 году, в Ленинграде вышла его первая поэтическая книга «Наш Север».
Однажды на читательской конференции его спросили:
— Когда в вашу жизнь вошла книга не как средство убиения свободного времени, а как мудрый, всезнающий, честный друг — собеседник и наставник?
Иван Григорьевич долго думал, потом, улыбаясь, ответил:
— Похоже, я с книгой родился. Сколько помню себя, всегда она рядом.
Сперва он запоем читал все, что попадало под руку. В пору его детства, отрочества, юности книг было нетерпимо, недопустимо, невероятно мало. Деревенские школьники тридцатых годов и слыхом не слыхали о таких писателях, как Жюль Верн, Майн Рид, Конан Дойль, Джек Лондон, Фенимор Купер, Марк Твен и многих других, чьи произведений составляют сокровищницу всемирной литературы для подростков и юношества. У разоренной войнами, голодом и красным террором новой России не было тогда ни сил, ни средств для печатания этих книг, еле-еле доставало возможностей, чтобы обеспечить школы учебниками и тетрадками.
Незабываемым поворотным событием в жизни первоклассника ШКМ (школы крестьянской молодежи) Вани Истомина явилась его встреча с Пушкиным. Таинственное волшебство пушкинских стихов сразу околдовало мальчишку, покорило, завладев его воображением.
Он не зазубривал пушкинские стихотворения, они сами запоминались, застревали в памяти надолго, иногда на всю жизнь. Они открыли мальчику волшебный, волнующий и тревожащий душу мир подлинной поэзии. Та властно повлекла Ивана за собой в настоящую большую литературу, созданную гением Достоевского и Толстого, Пушкина и Гоголя, Некрасова и Островского.
К списку прочитанных и полюбившихся писателей постоянно добавлялись все новые и новые имена. Рядом с русскими классиками встали Шекспир и Шиллер, Флобер и Золя, Стендаль и Гюго.
Пока он сочинял наивные детские стихи, поэзия казалась делом увлекательным, забавным и легким. Разубедил его все тот же Александр Сергеевич Пушкин. Задумал Иван перевести полюбившуюся пушкинскую сказку на ненецкий язык; задумал и стал переводить. Поначалу получалось легко и просто. Но потом…
Пушкинские стихи, особенно его сказки, дивно прозрачны, легки и крылаты, но стоило прикоснуться к ним, перевести на другой язык, как они тут же теряли мелодичность и стройность, ломались и рушились, начисто утрачивая волшебную колдовскую силу притяжения и обаяния.
Так Пушкин преподал Истомину первый, но на всю жизнь запомнившийся урок поэзии. С тех первых пушкинских уроков и вошло в сознание будущего писателя убеждение: литературное дело — суть единство таланта, труда и мастерства. Позже к этим составным добавилось понимание необходимости для писателя высокого уровня культуры и образованности.
Вот каким «аршином» мерил Истомин себя и товарищей по литературному цеху, И этот «аршин» особенно нужен был ему при работе с молодыми, начинающими литераторами.
Будучи заместителем редактора окружной газеты, потом заместителем главного редактора областного книжного издательства, первым руководителем первого областного литературного объединения, Иван Григорьевич постоянно встречался с молодыми поэтами, прозаиками, драматургами, помогая им овладевать литературным мастерством. Все профессиональные писатели тюменского Севера — Шесталов, Тарханов, Лапцуй, Шульгин, Ругин — все в той или иной мере испытали на себе благотворное влияние своего наставника и учителя Ивана Григорьевича Истомина, все вошли в большую литературу при его поддержке. Мастер любил и пестовал молодых, но никогда не лицемерил, не заигрывал, подходя к оценке их произведений все с той же высокой пушкинской меркой. Будущие поэты и прозаики шли к Истомину с первым своим сочинением и с первой своей книгой, шли с радостью и бедой, всегда находя у него искреннее участие, добрый совет, необходимую поддержку и помощь.
У Истомина была привычка по нескольку раз возвращаться к прочитанной книге и перечитывать ее, перечитывать вдумчиво, неспешно, постигая не только замысел автора, но и творческие приемы, особенности стиля и языка.
Как-то, когда Истомин был еще школьником, в руки ему попала страничка, вырванная из «Донских рассказов» Шолохова. Скупо и кратко, но потрясающе ярко, прямо-таки оглушительно была описана на этой вырванной страничке сцена зверского убийства какого-то Ефима. Подросток читал и перечитывал обжигающие душу строки, в конце концов выучил всю страничку наизусть и твердил ее до тех пор, пока не узнал автора, не отыскал рассказ, из которого и была вырвана страничка.
Так в жизнь Истомина, в его творчество вошел великий Шолохов. В тех 22 книгах Истомина, что вышли в разных издательствах страны, всюду видно влияние Шолохова. «Не смею называть себя его учеником, — говорил Истомин, — но учился и учусь у него. «

2

За год до Великой Отечественной Иван Григорьевич окончил Салехардское педучилище и стал преподавателем. А в 1941 судьба свела его с Анной Сечко, которая вскоре стала Анной Владимировной Истоминой. Тихая скромница, улыбчивая и добрая, все понимающая и все умеющая Анна Владимировна стала и женой, и матерью, и другом, и сподвижником писателя. Родила и выпестовала трех сыновей и дочь, с первого шага семейной жизни добровольно приняв на свои неширокие плечи все заботы и тяготы о семье, о детях, о доме.
Когда началась война, молодого коммуниста Ивана Истомина избрали секретарем парткома оленеводческого совхоза. На стремительных оленьих упряжках мотался он по тундре, от стойбища к стойбищу, от выпаса к выпасу. Однажды угодил под бурю. Зарылись в снег, пережидая непогоду. Отморозил ногу, и ее ампутировали.
И впрямь беда не ходит в одиночку. И до этого несчастья от него немного было помощи хозяйке, а после этой трагедии и подавно.
Было время, когда Иван Григорьевич на костылях отваживался выходить на улицу, приезжал на писательские собрания, редко, но все-таки бывал на различных литературных встречах и вечерах. Анна Владимировна, как ребенка, собирала мужа на эти вылазки, проводив, садилась к окну и ждала возвращения.
В 1969 писатель перенес инсульт и после этого уже не покидал ни разу своей квартиры. И рядом с ним, взяв на себя все заботы о тяжелобольном, практически недвижимом, находилась Анна Владимировна. Эта, еще одна трагическая перемена в их жизни не согнула, не озлобила женщину. Бывая у них, я видел все ту же мягкую улыбку, слышал все тот же добрый, тихий голос.
Год от года здоровье писателя все ухудшалось. Анне Владимировне пришлось взять на себя и обязанности сиделки (дети с ними не жили). Жизнь подбрасывала и подбрасывала ей все новые испытания. На руках тяжелобольной, недвижимый муж, и свое здоровье начало приметно слабеть. Ей пришлось быть и литсекретарем, и письмоводителем, и редактором, и цензором, и сиделкой, и кухаркой, и экономкой.
Но ни отчаяния.
Ни уныния.
Ни слез, ни жалоб.
Святая женщина!
Не будь ее, не было бы и писателя Ивана Истомина. Он как писатель народился от сплава ее доброты и любви со своим стоическим мужеством. А мужество этого человека можно и нужно приравнять к подвигу, достойному славы и поклонения.
Когда Истомин начал писать свой первый роман «Живун», руки его уже не в состоянии были держать ручку, и на пишущей машинке он мог стучать лишь одним пальцем, остальные были и неуправляемы, и слабы.
Умыв и накормив мужа, Анна Владимировна усаживала его на диван, придвигала низенький столик с пишущей машинкой, и начинался рабочий день писателя Истомина длиною в десять-двенадцать часов. В тихой квартире четко слышались редкие щелчки, похожие на стук старого дятла по дереву: это Иван Григорьевич буковка по буковке печатал слова, сбирал их в предложения, гуртовал в абзацы. Иногда за десятичасовой день удавалось таким путем отпечатать полстранички, в счастливый день — целую страницу.
А ведь в романе — многие сотни страниц, которые нужно было еще отредактировать; выверить после машинистки, потом вычитать верстку будущей книги. Сколько же нервных клеток, физических сил потребовал от писателя его роман «Живун», который оказался заметным событием в литературной жизни нашего края и неоднократно переиздавался такими авторитетными издательствами, как «Советская Россия», «Советский писатель», «Современник». Два романа, несколько повестей, сборники рассказов, стихов, пьесы — вот что сотворил этот человек, сперва на многие годы загнанный недугом в четыре стены, позже навсегда прикованный болезнью к постели. В общем объеме им написано где-то около ста авторских листов — 2500 машинописных страниц!
Титанический труд!
Труд — подвиг!
На подобное способен лишь одержимый, фанатически преданный своему призванию человек.
Последние полтора-два года перед кончиной Иван Григорьевич был абсолютно беспомощен и недвижим. Но мысль жила. Мысль двигалась. И не угасало желание, не иссякала жажда творить.
Нет-нет, да вдруг и окликнет, позовет он жену и скажет:
— Аня. пожалуйста. попиши немножечко. я подиктую. И он диктовал.
А она записывала.
Двадцать-тридцать минут такого труда изматывали Ивана Григорьевича до основания.
Он долго молчал.
Анна Владимировна смотрела на неузнаваемо переменившееся лицо мужа и ждала. Но вместо очередной фразы в начатую главу новой книги он вдруг говорил не особенно внятно, жалко улыбаясь при этом:
— Аня. Помнишь. Аня. Когда же это было.
— Помню, -откликалась она, глотая слезы. — Все помню. Все-все.
Он умолкал обессиленно. И она молчала.
Молчала, опустив глаза на чистый лист, в начале которого ее рукой крупно написано: ПРЕОДОЛЕНИЕ. Так назвал писатель свою новую книгу. Это не роман. Не повесть. Это исповедь человека, всю жизнь преодолевающего жестокие наскоки немилосердной Судьбы.
И начиналась эта исповедь его стихами.

О, если б могли
костыли изъясниться,
Они рассказали б
(пускай не в стихах
Что я без подпорок
стою на ногах.
Они рассказали б
про горькое детство,
Про то, как недуг
мою юность распял.
Про то, как искал я
волшебное средство,
Как Бога молил,
как Его проклинал!
От горя мои костыли почернели,
Но я не сдаюсь.
Мой еще не черед.
Какая же сила нужна
И отвага
(Навряд ли из вас это кто-то поймет),
Чтоб кинуть себя
всего на полшага.
Всего на полшага — вперед.

Читаю эти истоминские строки, открывающие его так и ненаписанное «Преодоление», а в памяти всплывает строфа из великолепной поэмы Маргариты Алигер «Зоя»: «Шаг к победе — это очень много. Оглянись. Подумай в свой черед. И скажи — обдуманно и строго, сделал ли ты этот шаг вперед?»
Сколько же таких шагов вперед, к победе над жестоким недугом, над роковыми превратностями Судьбы сделал за свою жизнь писатель Иван Григорьевич Истомин?
И что поразительно. Бесконечная, пожизненная борьба за право жить и работать не ожесточили, не озлобили Ивана Григорьевича.
Улыбчивый. Добродушный. Гостеприимный. Распахнутый для друга и товарища.
Дверь его квартиры никогда не запиралась. Каждый литератор-северянин почитал за долг посетить Ивана Григорьевича, побеседовать с ним, поделиться своими задумками, поплакаться о своих неудачах.
Истомин вел постоянную активную переписку с издательствами, редакциями газет и журналов, коллегами по профессии. Он много читал, был в курсе всех политических событий и, конечно же и прежде всего, в жизни родного Союза писателей СССР и России.
В главном труде своей жизни — романе «Живун» — Иван Истомин выплескивает наболевшее, повествуя о несчастном маленьком Ильке, повторившем судьбу писателя. «Живун» и его продолжение — роман «Встань-трава» документальны по своей основе, в них трепещет и бьется живая реальность, пережитое, перечувствованное, передуманное писателем, чья жизнь — повторю еще раз — с полным основанием может и должна быть названа подвигом, достойным вечной памяти и поклонения потомков.
Скончался Иван Григорьевич Истомин в 1988 году.

//Лагунов К. Портреты без ретуши.- Тюмень: 1994. – С.159-170.

И. Истомин. «Встань-трава»

Н. Рогачева

В рассказ о судьбе больного мальчика Ильки включается широко известный сказочно-былинный сюжет о чудесном исцелении богатыря Ильи Муромца.
Исследователи отмечают, что русские былинные сказания долгое время активно бытовали в фольклоре коми, приняв форму сказов и сказок. В число часто исполнявшихся сюжетов входит и сказка о чудесном исцелении богатыря, содержащая ряд узловых моментов: «приход калик и исцеление Ильи; помощь родителям после исцеления; добывание богатырского коня и сборы в дорогу; отъезд из родного дома». Роман И. Истомина включает все перечисленные мотивы богатырской сказки, но они даны в разных повествовательных планах. Начало — рассказ одного из персонажей книги Мишки Караванщика. Здесь сюжет целиком посвящен чудесному действию встань-травы, он заканчивается в тот момент, когда «Илья богатырем стал». Продолжает историю повествование о мечте ребенка, который представляет себя здоровым и сильным. Подобно Илье Муромцу он уходит от родителей и становится воином. Мечта обрывается страшным сном, в котором Илька видит себя деревянной игрушкой, осознает свою беспомощность перед неизбежным — он вырастет, но останется неподвижным. Можно предложить школьникам «дописать» сюжет в соответствии со сказочной логикой, так, как должно быть. Автор и читатель на стороне Ильки, чудесное исцеление — всеми желаемый финал истории. Но прочитаем текст до конца — ясно, что чуда не произошло, у жизни своя, отнюдь не сказочная правда, более горькая, страшная: встань-травы нет в том краю, где живут люди.
Герой произведения И. Истомина Илька автобиографичен. Не случайно у него двойное имя: Илька — Ванька-встанька. Игрушка стала символом судьбы мальчика и образным воплощением сути его характера, заключенной в упорстве, с которым человек преодолевает тяжесть жизненных испытаний. Это имя связывает героя повести и с эпическим Ильей Муромцем, и с автором, который, по воспоминаниям К.Я. Лагунова, говорил о себе: «А я что? (. ). Я и вправду как Ванька-встанька. Стою и не качаюся. Качаюсь и не падаю. Ну а упал — встаю. »1.
В статьях и очерках, посвященных И.Г. Истомину, мы легко обнаружим эпические, былинные мотивы, так как их авторы развивают тему богатырского духовного подвига, совершенного писателем, преодолевшим тяжелую болезнь. Можно предложить школьникам выделить эти эпические мотивы, например, в тексте очерка Г. Сазонова «Живун, родная земля моя!».
«Февраль бросил в оконце охапку неведомых, чудных цветов, и зазвенело все в присевшей избенке, и через хрупкие стебли словно принеслось дыхание космических глубин, и запела побелевшая ночь. Харп (северное сияние) огранил цветы в голубоватую мелодию звезд, из печи дохнуло красно и жарко, и цветы, изнутри зеленовато-голубые, покрылись земной позолотой.
— Цветы в снегах?! — счастливо засмеялась мать. — Это подарок тебе, сын мой! Когда ты вырастешь, то поднимешь цветы из снегов.
Отчего только матери обладают даром предвидения? Ее сын Иван всю жизнь будет выращивать в снегах тундры молодую, робкую поэзию Севера».
«Но случилась беда, подстерегла росомахой. Мальчика разбил паралич.
Растет тело, набухает силой, но нет сил преодолеть силу Земли.
И началась бесконечная, непрерывная, изо дня в день, из часа в час, борьба (. ). Сбереги его, Земля! Дай силу ему, Земля!
И Земля родная дала ему силы».
«Для Ивана Григорьевича то были годы, туго наполненные напряжением духа и разума, годы, когда он не только учился, но и учил сам, ибо мир, что распахнулся перед ним, юным коми, оказался таким сложным, глубоким, противоречивым и полным гармонии. То был мир, переполненный горячим дыханием человеческих страстей, неустанной битвы человека с суровым миром и краем, что не прощает небрежности, черствости, эгоизма и бездушия».
«Мастерство в любой профессии рождается из сопротивления того материала, с которым работает мастер, но одним упорством, бесконечным, порой длящимся годы, возьмешь немногое — сломишь, скрутишь и разрушишь сопротивление. Нужен талант, когда нравственная, духовная напряженность не превращается в голое, обнаженное усилие, а плавится в то, что мы называем творчеством (. ). Иван Григорьевич преодолевает сопротивление слова, а каждое слово не только вместилище смысла, оно имеет почти человеческую «телесную оболочку». Слово может страдать, стонать, гневаться, быть яростным. Слово может быть глухим и безликим, если с ним обращаются неумело, неумно, грубо или пошло».
Мотив преодоления объединил отношение человека к таким разным сферам бытия, как суровая северная земля, телесная слабость, косность человеческого сознания и ускользающее слово, его смысл, связал автора и героя.

//Литература Тюменского края: Книга для учителя и ученика. – Тюмень: СофтДизайн,1997. – С.101 — 103.

ИЗ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ИВАНА ИСТОМИНА

Ненецкие сказки

Сказки эти, малыш, я не придумал. Я только слушал и запоминал. А что запомнил — записал. Сочиняли сказки люди, народ ещё в те давние времена, когда и книжек не было. А может, и были книжки, да только в северные края, где живут ненцы, где пасутся олени, книжки не попадали.
Но без сказок нельзя! Скучно жить без сказок. Вот и придумали их дедушки и бабушки, отцы и матери для детей, чтобы дети знали родной край, в котором живут, птиц, зверей и рыб — всё, чем богата земля, чтобы учились быть смелыми и честными, добрыми и умными.
Когда я был таким маленьким, как ты, я очень любил слушать сказки. Послушай и ты.
Дедушка Иван.
Почему рыбы живут в воде
Давно это было. В ту пору рыбы ещё на земле жили, как все.
Однажды рыбка заболела. Лежит она и стонет:
— 0-ох! 0-ох!
Слушал, слушал её Сынок и вышел из чума помощи искать. Вышел и видит: на суку сидит Старая ворона. Ворона тоже увидела маленькую Рыбку и говорит:
— Сынок Рыбки, почему ты такой печальный?
— Мать заболела. Не знаю, что делать.
— Не печалься, — говорит Ворона, — хочешь, я тебе помогу? Я вылечу мать. Только ты не заходи в чум, если мать кричать будет. Это вместе с криком начнёт выходить из неё болезнь. Понятно?
— Как не понять? — отвечает Рыбкин Сынок. И он остался на улице.
А Старая Ворона зашла в чум. Там, в углу, лежит Рыбка, тяжело дышит. Чешуя от жира блестит. «Вкусна!» — думает Ворона, а сама спрашивает:
— Почему ты лежишь?
— Да вот заболела, — отвечает Рыбка.
— Хочешь, я тебя вылечу? — спрашивает Ворона. — А как?
— А вот так! — и Ворона сильно клюнула Рыбку. Рыбка испугалась да как закричит:
— Сынок, где ты? Ворона меня съесть хочет!
Кинулся Сынок в чум и прогнал Ворону. Ворона рассердилась, что не смогла Сынка обмануть, Рыбку съесть, и созвала своих подруг. Стали они Рыбку с Сыном со всех сторон теснить. Метались рыбка и Сынок туда и сюда да вдруг — плюх в воду. И не утонули. И никто их не съел. И самим еды вдоволь. С тех пор и стали рыбы жить в воде. И хорошо живут.
Снегирь и Мышонок
Жили-были Снегирь и Мышонок. Вместе собирали и копили хлебные крошки. Много собрали, устали даже. Снегирь и говорит:
— Хватит, однако. Собрали столько, давай делить поровну!
— Давай! — согласился Мышонок. Стали делить.
— Это мне!
— Это мне!
— Это тебе!
— Это тебе!
Всё поровну разделили. Одна только крошка осталась лишней.
— Это крошка моя! — говорит Мышонок. — Я больше тебя работал!
— Нет, моя! — кричит Снегирь. — Ты на месте крутился, а я далеко летал.
— Я землю рыл, чтобы в чум залезть, у меня все когти болят!
— А я по всему краю летал, крылья устали! Моя крошка!
Подняли они большой шум. И пока ссорились — потеряли крошку. Кинулись искать. А в это время на шум прилетела Куропатка, увидела две ровные кучки крошек да обе и склевала. Только Мышонок и Снегирь этого не заметили. И до сих пор они ту потерянную крошку ищут. Снегирь — в снегу, а Мышонок — в чуме.

Радость

Рассказ

Полярная ночь убывала стремительно, и под ослепляюще-ярким солнцем неожиданно быстро стали выступать серые вершины тундровых сопок. На поляне, окруженной невысоким редколесьем, выглянула из-под снега пожелтевшая прошлогодняя трава. Легкий ветер, дующий с полуденной стороны, смахнул остатки снега с тонкоствольных берез и лиственниц.
У важенок — оленей-самок — рога побелели, стали сухими. У хоров — оленей-самцов — показались темные, пушистые ростки новых рогов.
Яллу Яптунай, бригадир оленьего стада, невысокий пожилой ненец, медлительный в разговоре, но быстрый в движениях, решил сегодня же съездить на факторию и договориться с заведующим торговым пунктом о дне получения продуктов и товаров на время весенне-летних кочевий. Перед выездом на факторию Яллу отправился в стадо, чтобы дать несколько указаний дежурному пастуху. Солнце уже поднялось выше чума, и ночная смена пастухов ушла на отдых. Стадо караулил молодой пастух Юнай, веснушчатый, круглолицый парень, с бойкими серыми глазами и с редким темным пушком над верхней губой. Одетый в малицу, он сидел на нарте с упряжкой из трех оленей. Возле его ног, обутых в мохнатые тобоки, вертелась остромордая белая оленегонная лайка, нетерпеливо виляя пушистым хвостом. Она — лучший и незаменимый помощник пастуха-оленевода. Вот и сейчас не успел хозяин подать знак, как она стремглав кинулась туда, где кончается редколесье, и неистовым лаем заставила двух важенок вернуться в стадо.
— А Сэври тебе хорошо помогает,— сказал бригадир Яллу, подъезжая к пастуху.
— Эти две важенки сегодня уже третий раз убегают,— словно жалуясь, быстро проговорил Юнай.
Яллу привстал на полозе нарты, проницательным взглядом окидывая стадо. Оно растянулось широко по всей поляне. Олени паслись свободно. Одни лежали, жуя жвачку, другие рыли передними ногами лунки в снегу, чтобы достать корм. Но опытные глаза оленевода в кажущемся спокойствии стада заметили что-то неладное.
— Да, важенки начинают беспокоиться. Весну чуют, к местам отела двинуться норовят. Наслать, каслать надо!
— А ты, однако, куда-то ехать собрался? — спросил Юнай, кивком головы указывая на лежащую на нарте бригадира дорожную одежду.
— На факторию собрался. Насчет продуктов догово¬риться надо. Скорее получим — скорее каслать будем.
— Однако, долго не проездишь?
— Когда солнце уйдет за Урал, вернусь,— и, закуривая трубку, Яллу добавил: — Собакам сильно гонять важенок не давайте. Лучше сами прокатитесь на лыжах,— и шутливо закончил: — Не забудешь, учитель мой?
При последних словах Юнай заулыбался.
— Да, учитель! Вот уже пора пришла каслать, а мы с тобой еще план свой не выполнили.
— Какой план?
— А букварь-то не закончили.
Яллу, надевая поверх малицы дорожную одежду, чуть слышно ответил:
— Ты не виноват. Ты хорошо учил. Память у меня старая. Однако, я никогда не научусь читать.
— Как так? Ты уже читаешь.
— Когда ты помогаешь, мало-мало читаю. Без тебя ничего не выходит. Один начну читать — буквы путаются. Шибко плохо.
И, ловко усевшись на свою легковую нарту, спокойно закончил:
— Ну, ладно, ехать надо. Ты, Юнай, за оленями смотри хорошенько. Хочешь приплод иметь — важенок береги.
Гикнув на быстроногих хоров-самцов, помчался на восток, в сторону фактории. Из-под копыт оленей взметнулись звонкие брызги утреннего наста.
Яллу Яптунаю уже перевалило за пятый десяток. В таком возрасте учиться, известно, нелегко. Но он решил непременно осилить грамоту. «Не хочу,— говорит,— быть неграмотным бригадиром. Сейчас моя бригада первое место в районе занимает. Буду дальше неграмотным — другие бригадиры меня быстро обгонят».
Вначале грамота давалась ему тяжело. Много сил отдал комсомолец Юнай, чтобы научить бригадира читать по слогам, правильно писать буквы. Много пота пролил и сам бригадир. Возьмет в руку карандаш, вздохнет, покачает поседевшей головой:
— Хореем управлять умею, тынзян * кидаю ловко, нарту делать мастер, а карандаш правильно держать не могу привыкнуть.
Раскроет букварь, начнет читать. Потом остановится и, вытирая с бронзового скуластого лица пот, говорит:
— Вот беда. На белом снегу следы горностаев и леммингов на расстоянии трех хореев различаю, а тут буквы под самым носом путаются, друг на дружку лезут, читать мешают. Оказывается, учиться труднее всякой работы.
— Да, учиться нелегко,— подтверждает Юнай.
— А ты меня учи. Каждый день учи. Ох, и хочется мне грамоту осилить! Буду грамотным — всякую бумагу сам прочитаю, сам разберу. Хорошо ведь, а?
И Юнай терпеливо занимался с Яллу Яптунаем всю зиму.
На фактории Яллу задержался недолго: продукты можно получить хоть завтра. Перед отправкой обратно в чум, стоя на крыльце здания торгпункта и собираясь набить табаком пожелтевшую костяную трубку, Яллу увидел на двери тамбура бумажный лист. Это была районная газета, которая довольно регулярно доставлялась в его бригаду. Минуту он смотрел на нее безразлично. Вдруг ему показалось, что кто-то прознес его имя. Яллу оглянулся вокруг — никого нет. Опять взглянул на газету. И тут заметил очень знакомые буквы. Стал читать, получилось: «Яллу Яптуная». Он подошел близко и, напрягая зрение, начал читать слова, написанные так же крупно, но чуть повыше. Читал долго, и получилось: «Равняйтесь на бригаду знатного оленевода Яллу Яптуная!»
— Ого! — радостно произнес он. Потом зачем-то опять оглянулся вокруг и прочитал еще раз. Получилось то же самое. Стал читать написанное ниже и помельче. «Оленеводческая бригада Яллу Яптуная взяла обязательство — сохранить полностью приплод этого года»,— прочитал Яллу и подтвердил:
— Правильно! Юро М — воскликнул он, быстро вбегая в факторию.— Ты зачем ничего не говоришь мне? Про меня в газете написано, а ты молчишь!
Заведующий торгпунктом, рыжий, голубоглазый коми, показался из-за прилавка.
— Верно, про тебя есть в газете. Я думал, ты знаешь.
— Сейчас узнал. Сам прочитал, сам! Хорошо написано, правильно,— непривычной скороговоркой сообщил Яллу.
— Видишь, ты, оказывается, грамотным стал.
— А как же! Неграмотный человек — какой работник,— и, откидывая назад нависшую на темно-смуглый морщинистый лоб жесткую прядь пепельных волос, взволнованно добавил: — Такая газета, как на дверях, у тебя есть? Давай скорее, ехать надо!
Получив газету, быстро спрятал ее в рукав малицы.
— Ну, спасибо, юро! Правильно написано.
— Не я писал,— ответил заведующий.
— Все равно спасибо тебе. Всем спасибо. Которые газету сделали, скажи им: Яллу сам читал, говорит — правильно написали. Ну, лакомбой!
И Яллу, бряцая медными цепочками ножен на поясе, поспешил к выходу. Голубоглазый продавец крикнул вслед:
— Трубку забыл, возьми!
Яллу засмеялся, обнажая белые зубы.
— Ну и дела, трубку даже забыл!
И, конечно, Яллу всю дорогу пел: «Ого-го! Сегодня большой день. Я сам про себя прочитал. Газета говорит: все оленеводы должны равняться на Яллу Яптуная. Пусть равняются, это хорошо».
Бесшумно опуская длинный гибкий хорей на гладкие круглые спины безрогих красавцев-хоров, он на минуту умолкает. Звучно посасывая трубку, оглядывает зорким взглядом покрасневших от ветра карих глаз вечернюю снежную тундру цвета голубого песца. Солнце уже спрятало свою голову в синих подушках Урала, и только лучи его брусничным соком брызжут на стадо перистых облаков. Потом, гикнув на оленей и не обращая внимания на встречный ветер, Яллу вновь начинает петь: «Ого-го! В чум приеду, газету эту будем читать, будем решать, как лучше работать. Бригадир Яллу Яптунай сам будет читать. Он теперь немного грамотен. Ой, Яптунай, тебе еще много учиться надо! Другие-то бригадиры, наверно, грамотнее тебя. »
Едет и поет. От радости поет.

Первые ласточки
Воспоминания (отрывок)

Манная каша

1934 год.
Поздняя осень.
Я в Салехарде, бывшем Обдорске.
Иду по белому от свежевыпавшего снега селу на костылях. Парализован с трех лет. Идти по узким и неровным досчатым тротуарам скользко. Ковыляю по обочинам, волоча плетью левую ногу. На мне истоптанные сапоги, брюки, видавшие виды, телогрейка с засученными рукавами, чтоб не мешали держать костыли, отцовская шапка из гагачьего пуха с кожей. Местами земля еще не промерзла, и костыли вязнут до половины. Шагать еще далеко — иду в Салехардский педтехникум попытать счастья, не примут ли.
Я окончил отличником семь классов Мужевской школы промысловой молодежи и решил во что бы то ни стало учиться дальше, чтобы потом поехать в художественный институт, так как с малых лет любил рисовать. Но в селе Мужи восьмого класса в то время не было, и я осенью приехал вот сюда, в Салехард. Недели две посещал занятия, ночуя за печкой у школьной сторожихи. Школа тогда помещалась у самой пристани. Интерната не имелось, а платить за квартиру я не мог.
Приближалась зима, и я надумал вернуться последним пароходом в Мужи и готовиться сдать экстерном за 8-ой класс. Директору школы, видно, не хотелось отпускать ученика с отличными отметками, и он задерживал меня, но так и не мог обеспечить жильем и питанием.
Когда наконец я получил документы, оказалось, что последний пароход ушел уже из Салехарда, закрывалась короткая северная навигация.
Выпал снег, стало холодно и голодно — была карточная система. Надо было устроиться куда-то работать, но из-за инвалидности меня не принимали нигде.
Тогда-то и решил попытать счастья в педтехникуме. Он, говорили, в конце улицы Ленина, на окраине Салехарда. Вот туда я и ковылял. Голову сверлила мысль — примут ли меня учиться в педагогический техникум. Говорят, там одни ненцы и ханты. А я — зырянин, к тому же калека: у меня и руки-то, как плети, и пальцы скрючены.
С невыразимой тревогой я подошел к крыльцу большого нового дома с широкими квадратными окошками, который указали мне встречные люди. Постоял, отдышался и кое-как поднялся по скользким ступенькам невысокого крыльца, вошел в сенки. Кто-то вышел, и я воспользовался открытой дверью — быстро перешагнул через порог. Оказался в полутемном коридорчике. Только сделал шаг — налетел на что-то. На меня опрокинулись тарелки с чем-то горячим, липким и приятным по запаху, упали на пол, разбиваясь и звякая.
— Какого черта лезет кто-то на поднос! — услышал я рядом сердитый девичий голос.
— Извините, — пролепетал я в растерянности. — Мне надо дирек.
— Тебя надо излупить подносом. — продолжала ругаться девушка. — Ходит тут слепой и. с палками! Сколько манной каши испортил! Тарелки разбил вдребезги! Проходи дальше или уходи! — и начала собирать с пола черепки.
Остерегаясь поскользнуться на каше, я вошел в открытую дверь налево и очутился в столовой. За широкими и длинными, чуть не во всю большую комнату, столами на таких же длинных скамьях обедало человек двадцать узкоглазых и широкоскулых. Увидев меня и показывая в мою сторону, они засмеялись и заговорили на разных языках.
Только тут я обнаружил — весь облит белой манной кашей.
В носу защемило от приятного запаха каши с маслом. Я был чертовски голоден. Растерялся.
— Присядь, — один из парней, говоря чисто по-зырянски, показал мне конец скамьи. — Чего стоишь на палках?
Я присел.
— Директора надо. Хочу поступить учиться, — сказал я тоже по-зырянски, довольный, что он знает мой родной язык. Стал оглядывать себя, глотая слюнки.
— Иван Иванович вон там живет, рядом, — кивнул парень на дом за окнами, гово¬ря по-хантыйски.
Кто-то произнес на ломаном русском:
— Зыряна тут не учатся. Только ненцы да ханты, да селькуп учатся. Нас петтехник называется.
— Пускай идет к директору, скажет, как тарелки разбил, извел кашу, — сердито стрельнула в меня дежурная раскосыми карими глазами, раздавая обедающим тарелки с кашей.
Я печально умолк, чувствуя неловкость. «Все пропало», — горько подумалось мне. Но мой сосед, рослый юноша с продолговатым лицом, тронутым оспой, шевельнул меня бодряще:
— Не горюй. Может, и примет Иван Иванович. Сходи. — Он заметил мои искалеченные, озябшие руки, окликнул дежурную: — Лена! Принеси тряпку! Обтереть надо парня!
Лена принесла тряпку и сама же помогла мне стереть кашу с одежды и костылей, ворча негромко и поглядывая на мои руки.
А у меня урчало в животе, и я готов был слизать с себя такую снедь. Но обедающие не догадались накормить меня — откуда им знать, что я голоден. Да и не студент ведь я.

На седьмом небе

К Ивану Ивановичу я шел почти безо всякой надежды. Дом под железной крышей, где жил директор, я, оказывается, прошел давеча мимо. В огороде увидел два крыльца — парадное и черное. Решил войти через черный ход и вскоре встретил маленькую белобрысую пожилую женщину, видать, уборщицу. Она повела меня в один из классов и велела подождать, а сама ушла доложить директору.
Иван Иванович был черноволосый, гладко причесанный, с тонкими чертами бледного лица. Он заговорил со мной, будто мы были давно знакомы.
— Ты, Истомин, хочешь учиться у нас. Знаю, слышал в окроно, — сказал он, как только поздоровались мы. — Школу, значит, бросил?
— Поступал в восьмой класс, да там нет ни стипендии, ни общежития. А я приезжий из села Мужи и. навигация закрылась, — тут голос мой дрогнул.
Иван Иванович поспешил успокоить:
— Не расстраивайся. Дай-ка документы. Я достал из внутреннего кармана бумажки и дал ему. Он посмотрел их и остался доволен.
— Так-так, в этом отношении все в порядке, — директор окликнул Дусю, уборщицу, и велел ей позвать сюда каких-то Устина Вануйто и Петра Янгасова.
Пока ходила уборщица, Иван Иванович расспросил меня, когда и как я стал калекой, чем увлекаюсь, читаю ли книги и какие. Я ответил все подробно, добавил:
— С малых лет увлекаюсь рисованием. Пробую писать стихи и рассказы, но пока не выходит. А читаю все, что попадет под руки.
— А как ты такими руками пишешь, и даже рисуешь? — поинтересовался он.
— Приспосабливаюсь. Когда к подбородку прижму ручку или кисточку. Когда как.
— М-да. Неволя, говорят, научит пряники кушать. Что же, приму я тебя. Ничего, что зырянин. Жить будешь на всем готовом, — обрадовал он меня безмерно, однако сказал: — Но основного класса нет еще у нас. Придется сидеть тебе в подготовительном, повторять за седьмой класс с остальными.
— Согласен, — я чувствовал себя на седьмом небе и, чтобы окончательно рассеять всякие сомнения в близком счастье, чистосердечно рассказал директору, как только что нечаянно разбил в общежитии тарелки и облился кашей. Тут я непроизвольно глотнул слюну.
Иван Иванович забеспокоился:
— Ты, наверное, голодный? Сейчас велю накормить.
Пришли вызванные. Один из них, Петр Янгасов, оказался тем, кто предложил мне сесть в столовой. А Устин Вануйто был встречен мной дважды — при входе и выходе из столовой. Он коренастый и симпатичный. Комсорг, ходил в окружком, как узнал я тут же.
Директор представил меня им, велел устроить в общежитии, накормить, а потом сводить меня в баню и переодеть в интернатскую одежду.

Непривычная среда

Радовался и удивлялся я. Уж очень непривычная для меня, ученика общеобразовательной школы, оказалась среда. Учащиеся, а здесь называли их студентами, были все взрослые, некоторые даже лет по 25-30. Только человек пять-шесть моего, семнадцатилетнего, возраста.
Особенно поразило меня то, что в педтехникуме студентов бесплатно снабжали даже табаком. Во второй же день моего пребывания в новой среде завхоз в подоле малицы принес в общежитие кучу восьмушек махорки, пачки курительной бумаги и несколько новых изящных трубок. Все это вывалил на стол и сказал преспокойно:
— Можете курить, ребята. Только в спальнях не дымите.
И ребята курили, даже в присутствии директора и воспитательницы, а иные клали табак за губу.
Дозволялось это не напрасно. В то время народности Севера только-только начинали освобождаться от вековой тьмы и невежества. Лишь четыре года назад был организован национальный округ, создавались в тайге и тундре первые колхозы, фактории, школы, красные чумы. Шла ожесточенная классовая борьба. Ненцы, ханты, селькупы находились еще под сильным влиянием кулаков и шаманов. Нелегко было в такой обстановке собирать исконных жителей тайги и тундры для учебы и житья в совершенно непривычных условиях. Требовалось очень осторожно отучать их от разных вредных привычек, умело заинтересовывать новой для них жизнью. Поэтому в Салехардском национальном педагогическом техникуме, созданном в 1932 году, делалось все, чтобы не отпугнуть прибывших из тайги и тундры, закрепить их на учебе.
В момент моего поступления в педтехникум студентов было человек 20-25, почти одни ненцы, два или три ханты и один селькуп. Часть ненцев, особенно приехавших из ближнего Приуральского района, хорошо владела зырянским языком, и я быстро подружился с ними. Это были Петя и Федя Янгасовы, Устин, Иван и Гоша Вануйто, Илья Окотэтто и другие. Некоторые из них учились в техникуме уже в прошлом году. От них я узнал, что самые первые студенты были из числа курсантов при Салехардском рыбоконсервном комбинате, что всего их насчитывалось человек восемнадцать, большинство ненцев, что в первый год педтехникум помещался в небольшом домике позади Дома ненца (ныне Дома культуры народов Севера) и что все студенты первого набора, уехав летом на каникулы в родные чумы, больше не вернулись в Салехард.
На второй год набрали новых 27 человек. Жили и учились они в том же маленьком домике. Было тесно. Когда начинали занятия, убирали матрацы с топчанов, сидели на них вокруг большого стола, на котором в обеденную перемену ели. Почти все студенты не знали грамоты, лишь Гоша Вануйто, Устин Вануйто, Илья Окотэтто, Миша Ненянг и Аничи Яр умели немного читать и писать по-русски.
Мои новые товарищи с теплотой и любовью вспоминали своего учителя Петра Емельяновича Чемагина, который сейчас был на курсах повышения квалификации в Ленинграде. Ребята рассказывали, как Петр Емельянович водил их в кино, занимался с учащимися в кружке родного языка, записывал с их слов ненецкие сказки, загадки, написал и поставил пьесу «За учебу», выпускал стенную газету.
Но еще охотнее делились ребята впечатлениями о поездке в Свердловск, на экскурсию. Рассказы казались сказками — ни я, ни большинство студентов педтехникума никогда не видели городов с высоченными домами, трамваями, автомашинами. Устин Вануйто сообщил, что некоторые студенты ни за что не хотели ехать на юг, боялись отлучиться далеко от тундры. Когда они выезжали учиться в Салехард, их запугивали кулаки и шаманы:
— Уедете в город — вас в солдаты заберут. Русские сейчас ведут войну. Вас стрелять заставят. Там такая машина есть, если в нее попадешь, тебя со всех сторон резать будут ножом, живой не останешься. Тундру никогда не увидишь больше.
И некоторые отказались от поездки в Свердловск.
— А мы съездили, и ничего. Вернулись живы-здоровы, — говорил Илья Окотэт¬то, широколицый крепыш, тоже тронутый оспой. — Чего только не видели мы! Вот где житуха! Культурно живут.
— Если еще раз будет такая поездка на юг, я опять постараюсь попасть. Буду учиться получше, — добавила Шура Айваседа, скуластая, черноглазая лесная ненка из Пура.
Это говорили прошлогодние студенты, а большинство новичков к рассказам этим относились явно с недоверием. Александр Салиндер при таких разговорах заключал обычно: — А лучше тундры все равно нигде нет. Я бы сейчас обратно в чум поехал. Без сырого мяса, без сырой рыбы как можно жить?
С этим все соглашались, в том числе и я. Каждый день можно было слышать разговоры о сыром мясе и мерзлой рыбе. И желание это дирекция техникума тоже стала удовлетворять. Все чаще и чаще на ужин мы начали получать мерзлое мясо или рыбу. Иногда оленя забивали тут же в ограде общежития. Мы охотно ели свежую печень и пили оленью кровь.
И все же однажды утром обнаружили, что Александр Салиндер ухитрился убежать из техникума. Вскоре выяснилось — он уехал в тундру со знакомым оленеводом. Подобных случаев в первое время было несколько, хотя каждый раз такой факт серьезно осуждался на комсомольском или профсоюзном собрании.
Вначале сильно чувствовалось пренебрежительное отношение ненцев к, ханты, селькупам, а последних — друг к другу и ненцам. На этой почве иногда возникали ссоры. Помнится инцидент в столовой интерната между ненцем Тусидой и селькупом Тамелькиным. Одному из них во время обеда попала кость с мозгом и жирным мясом. Сидя далеко друг против друга, они долго язвили и пререкались, потом стали швырять друг в друга ложки, чашки, злополучную кость и, наконец, вцепились в волосы. Учинился настоящий скандал. Еле разняли их.
Подобное свидетельствовало о весьма низком уровне сознательности среди национальной молодежи и требовало большой воспитательной работы с ней.

Интересные порядки

Педтехникум имел два здания — школу в доме бывшего купца Терентьева и интернат со столовой в новом помещении. 1934/35 учебный год в педтехникуме начали поздно, в середине октября. Не хватало преподавателей, да и учащиеся прибывали из тундры с опозданием. Новичков привозил в Салехард обычно кто-нибудь из окружных или районных работников. Очень редко случалось, чтоб кто-то прибыл самостоятельно.
— Торово, — робко здоровался с нами приехавший и спрашивал: — Педтехник тут?
— Тут, тут. Проходи смелее, — отвечали ему студенты и спешили представить новичка воспитательнице или директору.
Прибывший чаще всего оказывался вполне взрослым человеком, в меховой одежде, пропахший рыбой, копотью чума, обветренный, с огрубевшими от работы руками. И взгляд такой, будто он не ахти как доволен приездом на учебу. Долго хмурился, не разговаривал и с неподдельной тревогой взирал на новую для него обстановку.
Больших трудов стоило заставить вновь приехавшего расстаться с привычной ему грязной одеждой. Часто у новичка под малицей не оказывалось даже рубахи. Тело, которого никогда не касалось не только мыло, но даже вода, блестело от кооти и грязи. Хватало канители с новичками, чтобы вымыть их в бане, остричь волосы, одеть в обыкновенную рубаху и брюки, обуть в валенки, научить спать на топчане.
Запомнился Ласса Салиндер. Это был плотно сложенный ненец из Ныдинской тундры, лет двадцати с лишним, из береговых, то есть из рыбаков. На нем, кроме старой, замусоленной до блеска малицы да рваных меховых кисов и замшевых шаровар, ничего не было. Но он предъявил ультиматум — если его будут заставлять мыться в бане и носить русскую одежду, он уедет обратно. В первые дни пребывания в общежитии он так и спал в малице, на полу, рядом с застеленным топчаном, боясь упасть с него ночью. Но пример — великая сила. И Ласса через несколько дней вместе с нами все же пошел в баню. Стыдливо посматривая на нас, очень неохотно разделся. Потом, прикрываясь тазом, робко вошел в моечную-парильную и с удивлением остановился перед мокрыми скамейками.
— Проходи, Ласса. Садись. Парься и мойся, — сказал ему Устин.
— Как тут жарко и мокро везде! — ответил тот.
Мы засмеялись — в бане и чтоб без мокроты и жару. Хотели его парить сперва, но он пытался убежать. Тогда усадили Лассу на скамью, дали таз воды и мочалку с мылом — мойся на здоровье сам.
Ласса, поглядывая на ребят, намылил кое-как мочалку и начал тереть ноги.
— Не оттуда начинай, а с головы, — подсказал я по-русски.
Ласса, видно, понял меня и сразу же перенес мочалку с копчика на стриженую голову, стал усиленно мыть ее. Мы опять засмеялись. На помощь ему подошли Устин и Гоша Вануйто. Истратили, наверное, бочку воды на ворчащего Лассу, но все же не смыли с него всю грязь.
— Ладно, остальное смоем в следующий раз, — шлепнул его постоянно улыбающийся Гоша.
А Ласса тревожился:
— Теперь, однако, мерзнуть буду.
Оделся он, как и мы, в интернатскую одежду и даже не стал походить на себя прежнего.
Жили мы в трех комнатах: в одной девушки, человек пять-шесть, а в остальных — парни. В угловой комнате, где жил я, стояло десять топчанов. Каждое утро воспитательница, худощавая русская девушка, поднимала всех звонком на физзарядку. Я, разумеется, был освобожден от этого и обычно сладко досыпал. После физзарядки ежедневно выхлопывали во дворе простыни и шерстяные одеяла. Делать это я тоже не мог, поэтому новые друзья мои сами устанавливали очередность выхлопывать мою постель. Одни это делали добросовестно: если я спал, вежливо будили и потом уже забирали мою постель. А кое-кто любил пошутить, если я оказывался еще в постели.
Отличался этим Федя Янгасов из Лабытнаног, невысокий, озорной парнишка. Не по росту сильный, он без предупреждения ловко забирал меня в охапку вместе с одеялом и простыней, торопливо выносил во двор.
— Куда ты тащишь, Федька! — визжал я спросонья, дрыгая ногой. А вокруг смеялись:
— На снег, на снег! Голого.
Однако Федя сразу же заносил меня обратно на топчан и потом уже принимался выхлопывать постель.
Чувство дружеской поддержки, помощи нуждающемуся проявляли многие из ненецкой молодежи, с которой впервые здесь столкнулся я близко. Видя, что я редко бываю на свежем воздухе, Петя, Устин, Федя, Гоша и другие по своей инициативе часто вечерами перед сном катали меня на карточке по малолюдным и тихим в те годы улицам Салехарда. А за это я рассказывал им сказки, слышанные мной в Мужах от бабушки в таежном краю.
Я уже успел убедиться, что тундровые люди — страстные любители сказок и загадок. В нашей комнате как-то само собой установился порядок — рассказывать сказки и загадки перед сном. Знатоком родного фольклора оказался Петя Янгасов. Он свободно владел ненецким, зырянским, хантыйским и русским языками. Так как в комнате проживали люди трех национальностей, то Петя рассказывал сказки сразу и на ненецком, и на хантыйском, и на зырянском языках. Делал это очень искусно: переводил не каждую фразу, а по частям. Расскажет интересный эпизод и, пока переводит это на другой язык, дает возможность прослушавшим поразмыслить над услышанным.
— Петя, а ты здорово придумал — рассказывать сразу на трех языках, — однажды похвалил я его. Янгасов ухмыльнулся:
— Много дорог знаешь — хорошо, не заблудишься. Много языков знаешь — еще лучше: больше заимеешь друзей.
— Верно. Ты — молодец, — позавидовал я ему.
В то время я мог рассказывать лишь на зырянском и русском языках. Сказки мои тоже были разные: житейские, героические, волшебные, про птиц и зверей. Я рассказываю, а Петя переводит по эпизодам на ненецкий и хантыйский языки.
А то примемся загадывать загадки и тоже с переводом.
— В одну нору зайдет — из трех нор сразу высунется, — загадал однажды Устин. Мы долго думали. Ответил он сам:
— Малица или рубаха.
Петя решил не отставать от него.
— Сто мужиков тянут вверх, сто мужиков — вниз. Что это такое?
Опять стали думать, но вскоре отгадал Аасса, блаженно растянувшийся на топчане под одеялом:
— Это поплавки и грузила в неводе.
— Правильно, — похвалили его. — Недаром рыбак. И так чуть не каждый вечер.
Был в нашей комнате, как и в соседней мужской, еще один интересный порядок — каждое утро кто-нибудь пел по-ненецки или по-хантыйски. Делал это тот, кто просыпался раньше всех. Таким чаще был у нас Николай Няруй, недавний батрак из Ямальской тундры. С густыми черными бровями на бледноватом овальном лице, разговорчивый и общительный, он в то же время отличался привычкой быстро пугаться. Стоило нечаянно задеть его сзади, как Николай вскрикивал, роняя из рук что бы то ни было. Потом сам же принимался смеяться над собой вместе со всеми. Но когда задевали его нарочно, он сердился и ворчал на виновного.
Николай Няруй пел обычно, сидя в постели, и не очень громко. Но так, чтобы помаленьку расшевелить спящих, дать понять им — пора вставать.
— О чем поешь? — спросил я его как-то.
— Помаленьку обо всем. Так принято в тундре, когда надо будить, — ответил он нечисто по-русски и запел, чтоб я понял:
Солнце знает, когда вставать,
Птицы знают, когда вставать,
И звери знают, когда вставать,
Только наши ребятки — засони.
Ждут звонок воспитательницы.
Ой, как нехорошо! Даже стыдно. И засмеялся негромко. А мне подумалось: «Интересный народ. Все здесь необычно. «.

Из романа «Живун»

Глава одиннадцатая

Встань-трава

У больного Ильки было много разных игрушек. Сделал их отец из дерева: конь с выгнутой шеей, лодки с веслами, пароход с мачтой и трубой. Был даже блестящий стеклянный шар. Но всего больше любил мальчик ваньку-встаньку, подарок дяди Пранэ.
— Дивная игрушка! — хвалил дядя Пранэ.— Как ни положь — встанет. Во, гляди.— И опрокидывал ваньку-встаньку. Но едва дядя отнимал руку, разрисованный деревянный человек вскакивал.— Недаром он ванька-встанька. Вот и ты тоже встанешь на ноги, коли стараться будешь.
Илька не расставался с игрушкой даже ночью. Привез ее с собой в Вотся-Горт. За долгий летний день кем только не бывал ванька-встанька: и всадником, и солдатом, и капитаном, и рыбаком.
А уж как старался мальчик перехитрить деревянного человечка, уложить его.
— Вот какой ловкий,— изумлялся Илька.— А я вот не могу встать. Стараюсь, стараюсь — и не могу.
— И не встанешь никогда,— безжалостно донимал чер¬номазый Энька.— Ты — Илька-сидячка, а встанька — я. Энька-встанька. Во! — И, вскочив на ноги, он принимался прыгать, кривляться, дразнить: — Ты не можешь! Ты не можешь!
Илька терпел это, сносил. Но однажды заплакал горько-горько.
— Мама! Мама! Почему я не встанька? — всхлипывал он.
Елення сидела на корточках у раскрытого сундука и перебирала вещи.
— Ой, не знаю, детка! Богу, видно, так угодно.— Голос у нее надломился, она припала на край сундука, в беззвучном рыдании уткнула лицо в маленькие ярко-синие чулочки и детскую пыжиковую шапочку, порыжевшую от времени.
— Мамочка, а чего ты заплакала? Елення зарыдала пуще.
— Ничего-то ты, милый мой, не помнишь. Ничего-то ты не знаешь. В чулочках этих бегал ты когда-то на своих проворных ноженьках, бабочек ловил. Да как еще бегал. А теперь. — Елення захлебывалась слезами.
Нет, Илька не помнил, как ходил и резвился на ножках. Но горестный рассказ о своей беде слышал не раз.
Приключилось это два года назад — летом тысяча девятьсот двадцатого года. Гражданская война на Севере только-только закончилась, и люди наконец вздохнули облегченно. Началась путина. Мужики выехали на промысел. Надо было запасаться рыбой на долгую зиму да и подзаработать немного. Гриш с двумя братьями уехал рыбачить за тридцать верст от Мужей. Разместились в маленькой промысловой юрте. Братья ловили рыбу ставными сетями на двух калданках. Поначалу дело не ладилось: часто перепадали дожди, штормило. И рыбаки отсиживались в юрте, коротая время кто как мог.
Ильке в ту пору минуло три года. Мальчик был смышленый, подвижный, говорливый. Соседи узнавали Ильку по голосу.
— Ях-я! — обычно извещал он о себе у закрытой двери.
Заслышав этот клич, люди спешили открыть.
— Ты на каком языке кричишь? — спрашивали его.
— На своем.— И мальчик показывал язык: — Во!
— Весь в папку,— смеялись взрослые.
Елення в ту весну как-то отправилась на пристань продать пыжиковую шапку и взяла с собой Ильку, чтобы показать ему настоящий пароход.
Шапкой заинтересовалась проезжая старуха. Костлявая, чернолицая, носатая — прямо баба-яга из сказки. Купить шапку не купила, а Еленню напугала чуть не до смерти. Уставилась колючими глазищами на мальчика и сказала:
— Береги свое чадо. Могут сглазить.
— Ой, беда-беда! Тьфу, тьфу, тьфу! — всполошилась Елення и заторопилась с сынишкой домой. Всю дорогу она причитала: — Сохрани Господи! Сохрани Господи.
Дома Елення рассказала всем о страшной старухе. Но прошло время, и о ней забыли.
Как бывает после непогоды, рыба пошла, да так обильно, что рыбаки не успевали с ее разделкой и засолкой. Братья решили вызвать на подсобу Еленню.
— Пускай и сынишку заберет с собой,— велел передать Гриш.— Легче будет бабушке, а то у нее по два внучонка на колено. Елення с сыном на попутной калданке выехали вечером. Слегка штормило, но, по всем приметам, к ночи должно было непременно выветриться. Елення был одета тепло: длинный сарафан, кофта с подкладом, шаль на голове, бахилы на ногах. Для летней поры даже чересчур. И Ильку она закутала в меховую малицу с пестрой пыжиковой сорочкой поверху.
Все же, когда отчалили от села да выплыли на речной простор, студеный северный ветер стал пробирать до костей. Волны белыми гребешками колотили о борта, качали калданку. Вечернее солнце пугливо выглядывало сквозь рваные облака, река казалась то рыжей, то оранжевой, как сок морошки, то темно-синей, под цвет ночного зимнего неба.
— Неужто не стихнет? — встревожилась Елення.
— Ничего. Доедем. Не впервой,— дымя костяной трубкой, успокоил ее кормчий, бывалый рыбак-ханты.
А резкий холодный ветер дул все сильнее. Грести становилось трудно. Лодка едва двигалась вперед. Ветер, подхватывая брызги от весел, бросал их людям в лицо. Укрыться было нечем и негде. Приходилось терперть и работать веслами что есть мочи. Мальчик зябко ежился, испуганно глядел по сторонам широко раскрытыми глазами. Одежда на людях и поклажа вымокли.
Волнение гребцов усилилось, когда показался Каменный мыс. Река в этом место словно усеяна камнями. В тихую погоду их хорошо видно и за десяток саженей, а в непогоду можно вблизи не заметить и либо лодку разбить, либо перевернуться. Чтобы объехать опасное место, вырулили на середину реки. Но там бушевали волны.
— Упаси Господь! — молилась Елення, когда лодка проваливалась в бездну или взлетала на гребне волны.
Илька вцепился в поперечную перекладину иззябшими ручонками, едва держался, чтоб не свалиться. Вскоре его стало слегка поташнивать. Сильный набег волны повалил мальчика на мешок с солью. Так он и остался лежать, беспомощно пытаясь укрыть лицо от ветра и брызг.
Елення беспокойно глядела, как барахтается на соляном мешке сын, слышала его плач, но не могла кинуться к нему на помощь: новая, еще большая волна окатила их. Надо было грести и грести. Она лишь крикнула:
— Иленька, не вставай! Ой, Боже сохрани!
А волны будто насмехались, хлестали и хлестали по лодке, по беззащитному ребенку. Мальчик ревел, глотал соленую воду. Голосок его тонул в реве бури.
Внезапно ветер утих. Словно натешился своей силушкой. Хорошо бы Ильку переодеть в сухое, но не во что было. Елення только прикрыла его брезентом, чтоб не так студило.
К месту они подъехали на восходе солнца. Гриш радостно встретил жену и сына. Но мальчик был вял, ко всему безразличен.
— Спать хочет, отнеси его в юрту,— посоветовал Гриш. Елення подняла на руки сына и испугалась: у Ильки закатились глаза. Он задыхался.
— Илечка! Иленька! Что с тобой, родненький? — тормошила она сынишку.— Ой, не уберегла я сыночка своего. Ой, беда-беда.
К полудню голову мальчика свело набок, руки и ноги скрючило судорогой, он впал в беспамятство. Елення не находила себе места. Не выдержал и Гриш: обхватив голову, заплакал.
Вот так приключилась беда с Илькой.
Полгода его кормили с ложечки. Постепенно головка выпрямилась, возвратилась речь, а ноги и руки не действовали и стали сохнуть.
Разное говорили о хвори малыша. Одни уверяли: сглазила его та старуха, что встретилась Еленне на пристани. Другие предполагали — простыл мальчик. А дяд Петул-Вась, служивший когда-то санитаром в армии, утверждал: племянника разбил паралич.
Всех окрестных бабок и гадалок обегала Елення. Она дала обет: если сын поправится, сходить в Абалакский монастырь, что возле Тобольска, за полторы тысячи верст.
По совету Петул-Вася Ильку каждый вечер сажали в деревянное корыто с горячей водой, сдобренной муравьиным настоем, укрывали с головой покрывалом. Мальчик задыхался, ревел, но его парили и парили, приговаривали:
— Коньэр ты наш. Потерпи чуток. Потерпи.
А ласковая и говорливая бабушка Анн лечила внука еще по-своему: натирала его куском красного сукна, смоченного каким-то вонючим мутноватым зельем. У Ильки противно щемило в носу, кружилась голова. Натертое тело горело, мальчик стонал от боли.
Прошло больше года. Илька научился сидеть. А вот ползать долго еще не мог. Не было силы в ослабевших руках. Чтобы заставить сына ползать, Гриш приделал колесики игрушечному коню. Илька тронет коня, тот откатится, и мальчик поневоле ползет, догоняет игрушку.
По вечерам в избе часто собирались соседи, знакомые. Кто с мальчишкой поиграет, кто забавное расскажет. Больше других с ним возился Мишка Караванщик.
Однажды он принес большой темно-зеленый увесистый шар. С виду — стеклянный.
— Что ты, Миш! Стекло разве годится в игрушки? Разобьется шар, порежется ребятня,— забеспокоился Гриш.
Мишка хитро улыбнулся, положил шар на стол, легонько подтолкнул его. Шар упал, стукнулся о пол, чуть подскочил и покатился к сидевшему на полу Ильке.
— Это поплавок от морской сети,— объяснил Мишка.— Увесистый, а в утробе пустой. Плавает за милую душу. И не бьется. На Обской губе подобрал. С моря приливом пригнало. Заморский, поди. У тобольских богатеев этаких не встречал. У тех одни деревяшки. А этот — во! Давно берег. На память о караванной житухе.
Шар сделал свое: гоняясь за ним, Илька с каждым днем все дальше и дальше отползал от постеленной для него оленьей шкуры.
У родителей появилась надежда: авось и без докторов станет сын на ноги. Докторов не было ни в Березове, ни в Обдорске, а про более дальние места никто и не помышлял.
. На масленице с Илькой приключилась новая беда.
Весь день мимо их дома катался народ на разукрашенных оленьих упряжках, на лошадях — верхом, в кошевках и в розвальнях. Улица звенела бубенчиками, колокольчиками, оглашалась гиканьем разодетых в праздничные малицы и меховые пимы разудалых ездоков, смехом и пением нарядных девушек.
В праздник всех тянуло за ворота». В избе осталась одна старуха Анна с малышами.
Илька попросил бабушку усадить его на сундук перед окном, чтобы он мог полюбоваться на шумное, веселое катание.
Бабушка уважила внука и сама глядела в окно. Но тут в зыбке заплакал другой внучок. Она оставила Ильку одного. Мальчик сидел спокойно, .смотрел и вдруг увидел мчащуюся упряжку белых оленей, обрадовался им, рванулся вперед, с силой навалился на окно. Стекло треснуло и, будто острыми клыками, впилось в его лицо.
Родители за воротами услыхали крик Ильи, кинулись в избу. А там уже в беспамятстве бабушка Анн. Насилу высвободили окровавленного мальчишку. Петул-Вась зашил раны на щеке ребенка. Мало-помалу они зажили. Но шрамы остались. Видимо, на всю жизнь.
В Вотся-Горте Илька ползал уже бойчее, подолгу играл на лужайке, катая забавный стеклянный шар.
Однажды шар укатился с лужайки. Мальчик пополз за ним в траву, густую и высокую, с цветами, весь вымок в росе. Мать увидела его мокрющего, всплеснула руками, подхватила и — бегом в избу, обтирать, укутывать.
— Только бы не расхворался! — тревожилась Елення. Невелико событие, но и о нем был разговор за обедом, когда вернулись рыбаки. Обо всем у пармщиков судачили, что за день случалось: и о значительном и о малом.
— Зря тревожишься. Илью Муромца купали в росе и вылечили,— тоном знающего человека успокоил Еленню Мишка.— Илья-то Муромец сызмала был калекой. Вроде вашего Ильки. А выкупали его в трех росах — и на ноги встал. Да еще богатырем сделался. Слыхали, чай?
Запали эти слова Еленне в голову, и стала она купать сына в росе — перед сном и рано утром. Вынесет голенького из избы, положит в мокрую от росы, прохладную, шелковистую траву и катает мальчика по ней под веселый говор и смех ребятишек.
— Ой, щекотно! Ой, хватит! Я уже мокрый! — молил Илька, хихикая и корчась.
А мать ему в ответ:
— Еще, еще, мой заинька! Еще, еще, мой маленький! Роса — травяная слеза. Чистая, радостная. Самая для тебя пользительная. Особливо со цветочков душистых. Вон сколько их ясных слезинок-бусинок в синих колокольчи¬ках! Все их выльем-вытрясем на тебя, роднушечка мой.— И она стряхивала росу на бледное тельце сына.
Ребятишки вокруг звенели:
— Теперь Илька будет встанька!
— Илька-богатырь.
— Правда, мама? — радовался Илька. — Правда, правда,— подтверждала мать.
Мокрого, как после настоящего купания, Елення укладывала сына в постель, укрывала потеплее.
Однажды вечером после такого купания взрослые в избе заслушались Мишкиных рассказов про то, как калики перехожие напоили Илью Муромца зельем из встань-травы.
— Выпил Илья и сам себе не верит,— рассказывал Мишка.— Стоит совсем здоровехонек. Силушка покою не дает — так и прет из него. Схватил Илья дерево, дернул легонько и вырвал с корнем, будто травинку из сырой земли. Пошел в поле к старикам своим. Те рты разинули — сын ли это? А Илья вмиг очистил полюшко от вековечных деревьев и пней. Потом взялся за соху да тут же вспахал все полюшко безо всякого коня. Родители рады-радешеньки — сын Илья богатырем стал.
— Нам бы ту травушку найти, нашего Ильку вылечить,— вздохнула Елення.— Ведь есть же где-то. Не зря молва-то идет исстари о той травушке.
— Какова хоть она? Может, встречается, да не знаем,— разделила горе соседки Марья.
Взрослые еще долго говорили о других богатырях как о правде-бывальщине. Ребятишки слушали затаенно, веря каждому слову.
Не спалось Ильке в тот вечер. Давно умолкли дети, заснули крепким сном. А он все ворочается. Его детское воображение рисует яркие, сказочные картины.
Вот сидит он один в этой самой избе. Приходят нищие в дырявых малицах, в старых пижамах. Точь-в-точь такие, какие ходили по домам в Мужах. Просят они Ильку подать молочка напиться, а он не может с полу встать. Нищие достают из сумы сулею, наливают из нее чего-то в чашку, говорят: «Выпей настой встань-травы». И верно, пахнет из чашки цветами-травой. Он пьет, оторваться не может: сладко. И чувствует — руки-ноги его здоровеют. Илька вскакивает, как другие ребятишки, как Февра, как Энька. Бежит в сарай за молоком, поит нищих из деревянного ковша-утки. Попили те и куда-то исчезли, словно и не было их. А он идет из избы к родителям, к пармщикам. Те рты разевают, удивляются:
— Смотрите, какой Илька стал! Здоровей Гажа-Эля! Он тут же берется тянуть невод и один вытаскивает его на берег с уймой рыбы — такого улова еще не видали. Все ахают. А ребятишки кричат: — Встал Илька-встанька! Встал Илька-встанька! Илька-встанька! Илька-встанька!
Но Илька не сердится на них, маленьких, глупеньких. Он садится в самую большую калданку и гребет — сам, один,— в Мужи, к бабушке Анн.
— Ну вот и я, старая, успела увидеть внука моего лю¬бимого здоровым,— говорит бабушка, а по щека ее текут слезы, забегают в ямочки-морщинки.— Таким и должен ты быть — в добром теле, весь в меня.
Он гладит бабушку нежно-нежно, как она его, бывало. Подходит дядя Пранэ, поглаживает свои темные усики, радуется:
— Ах, какой ты молодец, крестник! Оправдал мою надежду. Не зря я дарил тебе игрушку — ваньку-встаньку. А сейчас подарю своего Воронка. Вырос жеребец в богатырского КОНЯ;
И вот он, Илька, уже на Воронке. Конь копытами стучит, земля дрожит. Меч у Ильки большой, что оглобля. Он трогает коня и едет на бой с беляками. Раз, раз, раз — всех мечом перебил. Один Озыр-Митька остался. Илька нагоняет его у ворот, Озыр-Митька испуганно дрожит, падает на колени, обещает никогда не обижать бедных людей.
Илька незаметно засыпает. Ему снится, будто его все купают и купают в росе. Он тут же превращается в большого, крепкого и пузатого ваньку-встаньку. Как ни положат его, он вскакивает. Ребятишки тычут в него пальцами, дразнят: «Ванька-встанька! Ванька-встанька!» Ему хочется ответить им, но рот никак не раскрывается: ведь он игрушка с разрисованным лицом. Деревянная игрушка. От этого становится еще обиднее. Илька громко плачет и. просыпается. Плачет и напуганная, склонившаяся над ним мать. Поворачивает сынишку на другой бок. Он засыпает без сновидений.
С той ночи Илька, оставаясь в избе один, трепетно поджидал заветных нищих, калик прохожих. Но они не являлись. Всякий раз, когда взрослые уходили в лес или на луг, мальчик напоминал им:
— Про встань-траву не забудьте. Ищите хорошенько. А когда те возвращались, спешил узнать, нашли ли. И хмурился:
— Значит, плохо ищете. Я когда-нибудь сам найду.
После Ильина дня Ильку перестали купать в росе. Цветы отцвели, травы поблекли, огрубели. Выпадал иней. Чувствовалось приближение осени.
В воскресенье уговорились идти в тайгу за кедровыми шишками. И старших ребятишек взяли. Упросился с ними и Илька.
Кухарить и присматривать за малышами была очередь Парасси. Она охотно осталась.
Утром неожиданно разболелись зубы у Мишки Караванщика. Он вышел к завтраку обвязанный платком, морщился, то и дело прикладывая руку к щеке. Никто не удивился: застудил, видать, погода-то холодает. Его тоже оставили дома.
Сандру это обстоятельство немного озадачило. Ни с вечера, ни ночью муж не жаловался на зубную боль. С некоторых пор она заметила в Мишке перемену: стал спокойнее с нею. Вот только бессонницами мается. Средь ночи встает и слоняется где-то по острову, подолгу не возвращается. И этой ночью выходил. Может, и простыл.
Наказав Парассе последить и за Мишкой, в случае надобности пособить ему, Сандра отправилась в лес.
На гористую сторону Хашгорт-Егана переехали на неводнике.
Лес здесь такой, что и бывалым лесовикам на диво. Кедрач высокий, густой!
Ильку оставили в лодке, а сами ушли по галечному берегу в бор, начинавшийся у воды. Вскоре совсем неподалеку то в одном месте, то в другом раздались удары палок — колотили по стволам деревьев, стряхивая шишки на землю. Мальчику сделалось до слез обидно, и он стал кликать мать. Она, видно, была далеко, зова долго не слышала, а когда наконец подбежала, он едва не ревел:
— Мама, найди поскорее встань-траву-у! Я тоже хочу шишковать!
— Ищу, милый, да все не везет.— Елення подняла сы¬нишку на руки, вздохнула — тяжел уже Илька — и понесла к лесу.— Сейчас поищем вместе. Может, сам найдешь, укажет тебе Боженька милостивый.
— А он тут живет?
— Он повсюду, где помнят о нем. Молись, проси его помощи.
Тяжело ступая между кустами, задевая их широким сарафаном, Елення пробиралась вверх по кочастому склону горы. То и дело она натыкалась на толстоствольные ко-ристые деревья, прикрывала лицо сынишки рукавом кофты, чтобы не оцарапали его густые, в длинных зеленых иглах, ветви. Ветви были затянуты паутиной. Паутиной, казалось, опутан был весь лес. А Илька, моля мысленно Боженьку, во все глаза высматривал на земле заветную встань-траву.
— Вот встань-трава! В кусте! — Он показал рукой на незнакомое ему растение с узкими, как иглы, листьями.
— Это багульник. Им покойников окуривают.,— объяснила Елення. Она опустила Ильку на сухое местечко возле кустарника, поправила под ним подол его легкой летней малицы.— Посиди тут, а я примусь за работу.
Илька загрустил. Огляделся. Рядом сновали ребята. Энька палкой сшибал шишки с нависших от тяжести ветвей, собирал добычу в кучу. А Сенькины дочурки, задрав головы, восторженно подпрыгивали. Встречая черный град шишек, сыпавшихся с верхушки высокого развесистого кедра, они радостно визжали. Их папка вскарабкался чуть не на самую вершину дерева и длинной палкой сшибал темные созревшие плоды. Аи да папка! Ловок и удачлив! Девчонки только успевай собирать.
— А где наш папка? Почему не на дереве? — спросил Илька Еленню.
— Далеко, видать, ушли они с дядей Элем, в са¬мую глушь лесную. Тоже лазает по кедрам, не без того. А шишек ноне много.— И Елення окликнула: — Февра! Не ходи далеко, заблудишься! Тут тайга тайгой! Медведи да всякие зверюги! Таскай шишки к брату, веселее ему будет.
С пустым мешком и большим, как ведро, лукошком Елення скрылась за деревьями. Февра подтащила к брату полное лукошко шишек, вывалила их рядом с ним.
— Во сколько! Крупные, спелые, без серы! Ешь, щелкай, Илька, свеженькие орешки.— И вприпрыжку убежала к ребятам.
Илька выбрал из кучи шишку покрупнее, слабосильными пальцами кое-как отеребил чешуйки да защелкал орехи. А все равно невесело. Вот самому бы сшибать шишки! Взобрался бы на самый высокий кедр, повыше дяди Сени. Эх, если бы найти встань-траву! Неужели и здесь, в таком большом лесу, мама не найдет ее? А может, посикать самому, поползать меж кустов? Вот подумать-подумать о Боженьке, помолиться ему, попросить о помощи, а потом
поползти.
Он отложил шишку и закрестился, зашептал, подражая
бабушке Анн:
— Боже, ты всемогущий! Помоги мне, грешному, вылечиться. Помоги найти встань-траву. Мне ох как хочется ходить! Энька вот бегает, на дерево даже лазит, а я. Шишек собрал бы сколько! А то сижу да сижу. Не видишь разве, Боженька. — Что дальше сказать, он не знал и закончил на манер бабушки: — Прости нас, грешных, Господи. Аминь!
И пополз за куст по мшистым кочкам. Попадались Ильке еще не осыпавшиеся ягоды — черные, красные, голубые. Он съедал их. Всякую траву он внимательно рассматривал, ощупывал руками. Но встречалась давно знакомая, а не особенная какая-то. Незаметно он переполз по влажной ямке к следующему кусту, от того — к третьему. И там не задержался. Штанина на правом его колене взмокла, холодила и малица. Февра с ребятишками, слышно, галдит уже где-то далеко.
Илька приполз еще к одному кусту и рядышком увидел какую-то незнакомую травинку: почти от самой земли на ней росли листья, а на листьях еще листья, мелкие, густые, как перья. И цвет у травинки зеленый-зеленый, не такой, как у других трав. А на нижней стороне листьев в два ряда — красные бугорочки.
Екнуло сердечко у мальчика — встань-трава! Он оглянулся — спросить не у кого. Вцепился обеими руками в траву, поднатужился и вырвал. Повертел ее перед глазами, понюхал — трава как трава. Поискал еще поблизости и опять нашел несколько таких травинок, даже покрупнее. Сорвал. Сердце колотилось радостно: Боженька услышал
его мольбу!
С крепко зажатой в кулачке заветной травой он пополз дальше, не чувствуя, что уже весь вымок. Пошарил еще в нескольких кусточках, однако безуспешно. Видно, боженька счел достаточным и этих травинок, чтобы стать Ильке здоровым.
Мальчишка не без труда возвратился на место, к куче шишек, спрятал находку в рукав малицы — не потерять бы. И так радостно ему стало, что хотелось лишь думать об одном — каким он будет здоровым, сильным, как станет ходить на ногах и бегать. Бегать, бегать.
Февра принесла еще одно лукошко с шишками. Увидела мокрого братишку, ахнула:
— Илька, ползал, что ли? И рот-то весь черный от ягод. Надо было тебе в мокроту лезть! Нарвала бы сколь хочешь.
— А вот и не из-за ягод. Я что-то нашел. Боженька «помог. Не скажу тебе. Я тоже буду бегать,— не утерпел,
выдал свой секрет Илька, таинственно прижимая к животу рукав малицы.
Февра сморщила носик:
— Пфи, глупый дурашка! Промочил вон ноги. Вовсе отнимутся! Попадет тебе от мамки! Щелкал бы лучше орехи.
Но мать не ругала сынишку.
Илька не кинулся к ней со своей радостью. Он дождался прихода всех взрослых из леса и хитровато спросил:
— Вы опять не нашли встань-траву?
— Нет,— ответил за всех отец.— Не растет она, видать, в нашенских местах.
— А вот и не так! Растет она тут! Я Боженьку попросил, поискал и нашел. Вот сюда, в рукав, запрятал!
— Да ну! — радостно всплеснули руками родители.— Вот повезло-то тебе! Покажешь дома. Сейчас поедем.
Только лодка пристала к Вотся-Горту, навстречу выбежала Парасся. Была она какая-то особенно приветливая.
— Управились за полдня? Насбирали-то сколь! И морошка! А крупнющая — что наперсток! — рассыпалась она в похвалах.
Теплый, даже ласковый голос, мягкий блеск ее глаз обратили на себя внимание женщин. У них ведь какой-то обостренный нюх на всякую томность и негу. Да и от мужиков не укрылась перемена в Гадде-Парассе.
— Ожила баба, якуня-макуня! Хоть сызнова замуж выдавай,— простодушно высказал Гажа-Эль то, что подумалось всем.
Сенька воспринял шутку с горделивым достоинством:
— На чужой каравай рот не разевай! Я пока живой! Вокруг засмеялись, но сдержанно.
Сеньку это удивило, он, по обыкновению, заморгал, недоумевая, разве чего-то не так сказал?
Все тем бы и кончилось. Но случилось такое, что превратило перемену характера Парасси в подлинную загадку. Может, без умысла, а может, что-то заподозрив, Сандра поинтересовалась:
— Караванщик-то мой не протянул тут кисы, маясь зубами? Аль ты вылечила его?
«Ну вот, пойдет заваруха»,— насторожились все, ожидая от Парасси ответного выпада. Но она добродушно отмахнулась:
— Больно мне нужно.
«С чего такая смирная?» — подивились и женщины и мужики.
Ильке не терпелось испробовать свою находку, он затеребил мать. Елення стала выгружать мешки да лукошки. И другие принялись за дело. Парасся бойко помогала Сеньке. Ее обычное визгливое покрикивание на мужа и детей разносилось по Вотся-Горту.
Как только пришли домой, Илька поспешил показать свою находку родителям.
— Во, глядите, встань-трава! Правда, правда! Боженька дал. Завари скорей, мама. Я выпью и выздоровею!
Отец пытливо осмотрел помятый пучок, понюхал, но попробовать траву на вкус воздержался. Такую он прежде, кажись, не встречал. А зелень всякая бывает, можно и отравиться.
— Надо хорошенько разузнать. Покажем Караванщику — он все же поболе нас видал,— решил Гриш.
А Мишка будто чуял, что нужен, сам пожаловал. Голова его была по-прежнему обвязана платком. Гриш сразу к нему:
— Ну-ка, Миш, глянь на эту траву-мураву. Что за диковина?
— Эта. Эта в сыром бору растет. Как ее. дай Бог па¬мяти.
— Встань-трава! — подсказал Илька. И замер.
— Иначе. Не выговорить сразу: па-по-рот-ник, вот как!
— Нет! Это встань-трава! — заревел Илька.
И взрослые, чтобы успокоить парнишку, согласились. Елення в тот же день высушила пучок травы в блюдце на самоварной конфорке и заварила в чайнике. Получилась мутноватая жидкость без особого вкуса.
— Все же испытаем перво-наперво на живности. На кошке, что ль. Сдохнет, не велика беда. Зато остережемся,— не спешил Гриш.
Ребятам было жаль рисковать котом Васькой, да что поделаешь. Они посадили кота к щербатому блюдечку, в которое налили остывшего травяного отвару. Васька попробовал и вылакал весь, видно, пить захотел.
— Теперь берегитесь. Если от этого питья-зелья кот начнет расти, то превратится в рысь,— с серьезным видом пошутил Гриш.
Елення и Марья заохали.
— В пору ружье зарядить, якуня-макуня,— посмеялся Эль.— Не ровен час слопает нас кот. Аль поймать да кокнуть, пока не поздно?
— Не надо, дядя Эль! — взмолился Илька. Уж очень хотелось ему убедиться в волшебной силе травы.
Отец поддержал его:
— Подождем до завтра.
Весь вечер в избе только и разговору было о возможном чуде. Шелушили шишки, выжимали орехи на расстеленные мешковины и малицы. Илька подсоблял как мог, не сводя глаз с кота, который сначала потянулся, потом умылся лапой и преспокойно забрался на недавно сложенную печь.
— Кис, кис! — окликал его Илька время от времени.
Васька шевелил хвостом, поворачивал мордочку, жмурил зеленые глазки, будто говорил: «Пока все в порядке!» Когда в избе ложились спать, кот оставался прежним, небольшим, смиренным. Он залез к Ильке под одеяло и пошел мурлыкать. Поглаживая его, мальчик с грустью думал: «Нет, не подействовал настой на кота».
Прежде чем лечь, Гриш сам попробовал немного отвару. Почмокал, покрякал.
— Ого! Кажись, делаюсь богатырем-великаном.— Он шутливо зашевелил руками и плечами.
Илька радостно оторвался от подушки:
— Правда, папа?! Гришу стало неловко.
— Нет, детка. Брешу я. Не к месту вообще-то.— И погасил огонь жировника в плошке.— Спать, спать. Утро вечера мудренее.
Долго опять не мог уснуть Илька, думая, как хорошо было бы вылечиться ему.
Утром отец разрешил мальчику выпить оставшийся отвар, заверив жену:
— Обычное растеньице, безвредное. Выпьет — успокоится.
Но Илька тешил себя догадкой: на отца с котом трава потому не подействовала, что они и так здоровы, а он же калека. Дрожа от волнения, Илька опустошил чашку до дна.
— Теперь-то уж Илька наш будет встанька! — хлопала в ладоши Февра.
— И буду! — Иного Илька себе не представлял.
Весь день Илька жил как во сне. Вот-вот произойдет чудо! Он зашагает по избе, побежит на улицу. Терпеливо сидел мальчик у стола, вертел в руках ваньку-встаньку и потом молил Боженьку. Февра с Энькой то и дело подбегали к нему, спрашивали, как он чувствует себя. Даже заставляли его вставать на ноги. Но он гнал их, продолжал ждать и молиться.
Вечером, когда все собрались в избе, Илька разрыдался неудержимо.
— Обманул меня Боженька, обману-ул! Это не встань-трава была-а.
Мать в испуге кинулась к нему, зажала рот рукой. —. Ой, нельзя так про Боженьку! Грех! Прости, Господи, дите несмышленое!
— Не плачь! Бог слезам не верит,— печально произнес отец.
— Бог злой, только наказывает меня. Что я сделал ему худого? — всхлипывал мальчик и в сердцах швырнул к печке упорного ваньку-встаньку.