Екатерина Домбровская Писатель биография

Он не вносил в святилище Божие чуждого огня

3 декабря 2013 года, в канун, а по церковному времяисчислению в день праздника Введения во храм Пресвятой Богородицы (церковный день начинается с вечера), после продолжительной болезни на 67-м году жизни отошел ко Господу архиепископ Костромской и Галичский Алексий (Фролов).

Достопоминаемый владыка прошел большой и духовно насыщенный путь. Владыка родился в Москве в 1947 году. Уже с ранней юности он милостию Божией обрел своего первого духовного наставника — замечательного старца схиархимандрита Григория (Давыдова). Под руководством отца Григория, а также и схиархимандрита Серафима (Тяпочкина), которого будущий владыка навещал вместе со своим старцем, молодой человек готовился к поступлению в Московскую духовную семинарию, а затем и в Московскую духовную академию, которую окончил в 1979 году со степенью кандидата богословия.

В 1975 году будущий архиепископ Алексий был рукоположен в сан диакона и оставлен при Московской духовной школе, исполняя послушания сотрудника Церковно-археологического кабинета. Владыка был глубоким знатоком и тонким ценителем церковного искусства, и потому именно ему было поручено оберегать реликвии и святыни нашего Отечества, хранить личные вещи преподобного Сергия Радонежского. Под покровом преподобного Сергия зрело и крепло устремление к монашескому пути будущего архипастыря. В 1979 году наконец совершился монашеский постриг отца Алексия, которого он, по его словам, послушный своим старцам, ждал несколько лет, ибо не его воля должна была свершиться в постриге, настаивали старцы, а Божия. И она свершилась: отец Алексий был пострижен в монашество, оставаясь преподавателем Московской духовной школы. Преподавал владыка в Московской духовной семинарии около 14 лет.

Годы учебы в московских духовных школах были необычайно плодотворны для духовного возмужания будущего архипастыря. Постригальным отцом его был назначен архимандрит Иннокентий (Просвирнин), известный ученый, библиограф, составитель «Русской Библии». Не простым было духовное сближение отца Алексия со своим «отцом от Евангелия»: многие месяцы неустанно молился молодой подвижник о даровании любви к своему новому духовному руководителю. И Господь внял этим святым молитвам, соединив судьбы отца Иннокентия и владыки Алексия не только в этой жизни, но и навечно: благоговейные заботы отца Алексия (тогда архимандрита) окружили последние годы жизни схиархимандрита Иннокентия. Он обрел и место своего упокоения в Новоспасском монастыре, который возглавлял владыка. И труды о. Иннокентия, и его память, его могилка были в монастыре окружены благоговейным почитанием всех прихожан и братии монастыря. На своем примере владыка учил истинному исполнению пятой заповеди. Но вот пришел час и самому архипастырю упокоиться рядом со своим наставником.

При посредстве отца Иннокентия в жизнь молодого монаха вошли подлинные светочи православия: святитель Зиновий (Мажуга), схиархимандрит Виталий (Сидоренко), преподобный старец Андроник (Лукаш) и вместе с ними — вся Глинская традиция, которая оказала на духовное формирование будущего архиерея огромное влияние, заложив основы строжайшего по духу следования святоотеческой аскетической традиции, не поврежденной и не размытой никакими новыми веяниями. Таким, каким воспитывали его в молодости великие старцы, передававшие будущего владыку «из полы в полу», как выражался о том сам архиепископ Алексий, он и остался.

Дух отцов-аскетов веял над Новоспасским монастырем: все прихожане, а не только стремившиеся к монашескому служению, приглашались погружаться в творения святых отцов. Книжная лавка монастыря пестрела творениями знаменитых подвижников Афона, других православных монастырей Греции, Сербии. Благословение владыки читать и учиться у таких подвижников распространялось на всех желающих. Именно святоотеческий взгляд на жизнь, глубокое познание человека и его падшего естества, пути его врачевания — все богатство аскетической культуры воспитания человека стало духовным лицом Новоспасского мужского ставропегиального монастыря в Москве. Владыка Алексий был строг в отношении к повседневной жизни своих чад и прихожан и высоко спрашивал с них, не ставя большой разницы в требованиях к внутренней жизни мирянина и монаха. Те, кто решался идти этим узким путем, убеждались, что за этой святой строгостью владыки живет в его сердце горячая отеческая любовь. Эта любовь ко Христу и к врученной ему пастве и заставляла его свято хранить неповрежденным дух святоотеческой аскетики, ибо владыка знал, что только такой дух и только такой путь мог действенно послужить преображению и усовершенствованию души человеческой, привести ее ко Христу, дабы человек обрел Христа в своем сердце.

Владыка Алексий нес в себе и широчайшую образованность, и внутреннюю глубокую культуру, и открытость миру и человеку, и, главное, истинную христианскую свободу: он умел найти и плодотворно использовать — и так воспитывал и своих чад — духовное добро и в широких сферах традиционной классической культуры, и в современном богословии, и это было следствием его подлинной христианской свободы. Но никогда он не вносил в святилище Божие чуждого огня. Широту мог себе позволить только тот, кто неустанно и неусыпно блюл Предание матери Церкви.

С первых дней его прихода в Новоспасский монастырь в 1991 году, когда он начал вместе с малой братией восстанавливать чудовищно изуродованный когда-то величественный древнейший монастырь Москвы, к нему потянулись люди. Владыка не только собирал поруганные камни монастыря, он, по слову апостола Петра, не щадя сил, собирал и восстанавливал поруганные души — живые камни, устрояя из них «дом духовный» (1 Пет. 2, 4–5). Тут он не щадил живота своего: вытаскивал из пропасти греха заблудшие души, как мать, укреплял ослабевших, вплоть до того, что мог по телефону напеть колыбельную унывающей и слабой юной душе.

Он был открыт людям и нередко повторял, что и сам всему научился от людей. И это не парадокс: ведь между ним и прихожанами, его братией витал Дух Святой, Дух Любви и Истины, и потому все шло на пользу любящим Бога. В том числе и самому мудрому пастырю.

Но начиналось все для новичка в монастыре — с богослужения: владыка был великим молитвенником. Служил невероятно строго, собранно, в большом молитвенном напряжении, которое передавалось всем вокруг: и несравненному хору, которому потом дивился мир, ибо это было истинно монашеское, монастырское пение огромной духовной мощи, и диаконам, служившим с ним, и прихожанам, будь то старожил монастыря или новичок — человек не может не услышать истинного Божия Духа! На службах владыки (а служил он неустанно, не щадя сил своих) все в храме соединялось воедино: становилось единым сердцем и устами, славящими Бога.

О проповедях владыки, которые он не спешил записывать и тем более издавать по смирению своему, нужно говорить особо. Он нес поистине крестоносное слово: учил почитанию и постижению величайшего смысла Креста Господня. Владыка часто напоминал чадам, ученикам, прихожанам, что каждый должен пройти тот путь, который был проложен Подвигоположником Христом, и что только в этом безусловном следовании за Христом человек может обрести свое спасение.

«Он нам показал путь, по которому необходимо пройти: “Обаче не якоже Аз хощу, но якоже Ты”, — говорил владыка в одной из своих удивительных проповедей. — И вот когда мы так говорим, дорогие братья и сестры, и когда услышите голос Божий, не ожесточите сердец ваших. Господь Своею любовью начинает спасать человека через испытания и малые скорби. И вот здесь-то и возблагодари, христианин, Бога, ибо ты как сын биен и принимаем только лишь тогда, когда наказываешься. Но наказание не принимай как желание Бога тебя обидеть, оскорбить и причинить тебе боль, а как научение. Помни, человек, что ты сын Божий и ты рожден для Вечности. И если Бог тебя возлюбил так, что пролил Свою Пречистую Кровь и отдал Свое Тело в снедь тебе, чтобы ты приобщен был к Его жизни, так и ты, христианин, ты к этому и призван, подвизайся даже до крови! Заставь себя полюбить Бога! И не предавай Его даже в малом!»

Проповеди владыки незаметно созидали цельное православное мировоззрение в душах прихожан. Они очищали и восстанавливали христианские понятия разума. И люди понимали: все теперь в Церкви должно быть ими заново пересмотрено и открыто в свете Христовом. Вот, к примеру, что говорил владыка о святости.

По его словам, святость это не этическое понятие, не нравственное или даже метафизическое (в оторванности от источника святости — Бога), а нечто такое, что является по своей сути подобием Божиим, единением с Богом, стяжанием Духа Святаго. Святой, подчеркивал всегда владыка, несравнимо больше, чем праведник и даже чем бесстрастный человек. Святой — это тот, кто обрел Бога, обожился, и стал богом по благодати. Именно в этом ключе и восстанавливалось подлинное значение древнего аскетического учения — как единственного пути к святости человека.

Были среди его прихожан и учеников и такие, которым строжайшая аскетическая верность владыки духу Евангелия, Слову Божию казалась слишком жесткой, и они уходили, повторяя тем самым предреченное в Евангелии: «Жестоко есть слово сие: кто может его послушати?» (Ин. 6, 60).

19 августа 1995 года архимандрит Алексий был хиротонисан во епископа Орехово-Зуевского, викария Московской епархии, и назначен председателем Синодальной комиссии по делам монастырей РПЦ, а с декабря 1995 года архиепископ Алексий возглавил Синодальную богослужебную комиссию.

Многие годы владыка Алексий был негласным духовным вождем антиреформаторского движения священства и мирян Москвы.

По его благословению и под его непосредственным духовным руководством и председательством весной 2008 года в Москве, в стенах Новоспасского монастыря, прошло пастырское совещание Московской епархии, посвященное проблеме нарастания модернистских, неообновленческих тенденций в Русской Православной Церкви (http://blagogon.ru/biblio/157/).

Участники совещания выразили серьезную обеспокоенность тем, что в ситуации, когда Святейший Патриарх Алексий II совершенно четко и недвусмысленно высказывался против каких-либо принципиальных реформ в Русской Православной Церкви, в том числе и богослужебных (каковая позиция разделяется подавляющим большинством членов Церкви), находились отдельные миряне и клирики, которые говорили о планомерной подготовке ими таких реформ, под предлогом «миссионерской» доступности навязывали всевозможные искажения нашей святыни — апостольского и святоотеческого Предания, пытались сокращать богослужение, переводить его на современный русский язык, осуществляли либерализацию пастырской и духовнической практики, призывали к сокращению и ослаблению постов, сокращению и ослаблению молитвенного правила, отмене исповеди, особенно перед причастием, что является путем к профанации таинств, прежде всего центрального таинства — Евхаристии. В ходе того знаменательного совещания высказывались различные точки зрения по вопросу о продуктивности или непродуктивности дискуссий с неообновленцами.

Большинство участников согласились тогда с тем, что следует различать людей, искренне заблуждающихся, и тех, кто слишком далеко зашел в стремлении подменить богоустановленный порядок в Церкви своим субъективным пониманием «от ветра головы своея». С таковыми какая-либо дискуссия не представляется полезной и продуктивной.

Завершая пастырское совещание, владыка Алексий назвал заблуждения неообновленцев заблуждениями не ума, а сердца. Не простое недомыслие, а маловерие и отсутствие правильного духовного устроения — главные причины модернистских уклонов.

Итогом этого пастырского совещания было Обращение группы духовенства к Архиерейскому собору 2008 года, которое подписали 124 клирика города Москвы (http://blagogon.ru/biblio/10/). В обращении, в частности, говорилось: «Идеология реформаторов выражается в конформизме с окружающим миром, требующим либеральных реформ богослужения в духе политкорректности и приспособленности к нуждам падшего человеческого естества. Нам трудно охватить масштаб ползучей богослужебной реформации в Русской Православной Церкви, но мы ясно понимаем, что это явление исторически тупиковое и чисто маргинальное во всех отношениях — и по форме, и по сути. Мы дерзаем обратиться к Архиерейскому собору с просьбой дать оценку необъявленной богослужебной реформации в Русской Православной Церкви, указать масштабы этого модернистского явления и его опасность для основ Православия. Это остро необходимо прежде всего для развития и успеха подлинной православной миссии в России и за ее пределами».

Решением Священного Синода от 5 марта 2010 года владыка Алексий назначен управляющим Костромской епархией, где с большим воодушевлением он взялся за дела управления обширной епархией. Он был счастлив и часто повторял псаломское слово: «От Господа стопы человеку исправляются» (Пс. 36, 23), — Сам Господь освящает и назначает для человека и место рождения, и день, и путь, и служение, и сроки земного бытия.

Владыка родился в день празднования Феодоровской иконы Божией Матери, покровительницы дома Романовых. Господь привел его в 1991 году в «романовский» монастырь: с усыпальницей Романовых в подклете, с памятью о великих событиях нашей истории. Господь и Матерь Божия привели его и в Кострому, на родину первого государя из рода Романовых, во град, святыней которого была и есть Феодоровская икона Богородицы, в Ипатьевский монастырь, священноархимандритом которого был поставлен владыка архиепископ Костромской и Галичский.

Смиренно и мужественно нес крест тяжелой болезни высокопреосвященнейший владыка, и в предельных испытаниях являя собой высокий пример его ученикам и чадам.

Носитель истинной монашеской традиции русского Православия, настоящий аскет и молитвенник, владыка Алексий был строг в отношении к повседневной жизни и высоко спрашивал со своих чад, не ставя большой разницы в требованиях к внутренней жизни мирянина и монаха. Он свято хранил неповрежденным дух святоотеческой аскетики, ибо считал, что только такой дух и мог действенно служить преображению души человеческой и вести ко Христу.

Владыка Алексий стоял за верность богослужебной традиции (много лет архиепископ Алексий возглавлял Синодальную богослужебную комиссию), за сохранение церковнославянского языка без каких-либо русификаций и компромиссов.

Царство небесное тебе, наш досточтимый и незабвенный отец и владыка!

Земной поклон тебе и вечное молитвенное благодарение за все, что ты сделал для нас.

Вечный покой тебе, новопреставленный ревностный святитель Церкви Русской.

Екатерина Домбровская

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ:
ДОРОГИЕ ЧИТАТЕЛИ МОИХ КНИГ! СЧИТАЮ НЕОБХОДИМЫМ СООБЩИТЬ ВАМ, ЧТО КНИГА О ЧЕХОВЕ «ЧЕХОВ.ПУТЬ ОТКРЫЛСЯ. » Опубликована — 1 часть. 2 и 3 части готовятся к публикации.

ДЛЯ ЧТЕНИЯ ЗДЕСЬ ПРИГОДНЫ ПЕРВЫЕ 31 ГЛАВЫ, ОПУБЛИКОВАННЫЕ В ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОЙ НУМЕРАЦИИ и на странице: http://chekhov-put-otkrylsya.tilda.ws/160
ВСЁ ПОСЛЕДУЮЩЕЕ, КАК БЫ НЕ НУМЕРОВАЛОСЬ И НЕ НАЗЫВАЛОСЬ, КАКИЕ БЫ СОВПАДЕНИЯ ЗАГОЛОВКОВ НЕ НАБЛЮДАЛОСЬ, — ЭТО ТОЛЬКО ЧЕРНОВЫЕ СТРАНИЦЫ. Я НЕ УБИРАЮ ИХ ЛИШЬ ПОТОМУ, ЧТО ТЕКСТЫ И СТАРАЯ НУМЕРАЦИЯ НУЖНЫ МНЕ — СПРАВОЧНО — ДЛЯ РАБОТЫ. ПРОСТИТЕ ЗА ВЫНУЖДЕННОЕ ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ.

КНИГА «ВОЗДЫХАНИЯ ОКОВАННЫХ. РУССКАЯ САГА» ВЫШЛА В СВЕТ В ПЕРВОМ ИЗДАНИИ В КАНАДЕ В 2012 Г.
ВТОРЫМ ИЗДАНИЕМ КНИГА ВЫШЛА В СВЕТ В ИЗДАТЕЛЬСТВЕ «ПЕРВОГРАД»: КНИГА ПОЛУЧИЛА ГРАНТ ПРАВИТЕЛЬСТВА РФ. ТИРАЖ РАЗОШЕЛСЯ.

КНИГА «ВЕСНА ДУШИ. СТРАНИЦЫ ЖИЗНИ РАБЫ БОЖИЕЙ АННЫ» ОПУБЛИКОВАНА ПЕРВЫМ ИЗДАНИЕМ В КАНАДЕ (2013) ГОД И В РОССИИ В ИЗДАТЕЛЬСТВЕ «У НИКИТСКИХ ВОРОТ» В 2016 ГОДУ. ТИРАЖ РАЗОШЕЛСЯ.

НАЧАТА ПУБЛИКАЦИЯ НА ПРОЗЕ.РУ. КНИГИ «ВСЛЕД ЦАРИЦЫ НЕБЕСНОЙ». ЧИТАТЕЛЯМ ПРЕДЛАГАЕТСЯ 1 ГЛАВА С ПРЕДИСЛОВИЕМ. ДАЛЛЕ — 2 ГЛАВА. ПУБЛИКАЦИЯ ГЛАВ (ВСЕГО 8) БУДЕТ ПРОДОЛЖЕНА.

Воздыхания окованных. Русская сага

Бабушку мою, Екатерину Александровну Домбровскую, урождённую Микулину, а по матери родом Жуковскую, помню с первых месяцев жизни. А жизнь совместная наша – моя и её – началась в Москве в 1945 году.

В конце 1944 года мама и бабушка вернулись в Москву – мама из фронтового госпиталя, где всю войну служила хирургической сестрой под началом знаменитого Бурденко, а бабушка – из Орехова, владимирской деревни, где когда-то была усадьба наших предков Жуковских. Бабушка там провела всю войну вместе с сестрой Верой Александровной, с которой они вдвоём в двадцатые годы создали музей памяти своего дяди – Николая Егоровича Жуковского, родоначальника русской авиации.

Николай Егорович Жуковский после окончания университета

Несмотря на преклонный возраст, бабушка в начале войны вернулась в Орехово, чтобы кормить с огорода в военное время семьи сына и дочери, оставшихся родных и всех, кого Бог пошлёт…

Но вот война сдвинулась к долгожданному концу, и бабушка с мамой вернулись домой – на Большую Полянку. Квартиру нашу, в которой некому было жить во время войны, обокрали подчистую. Оставили за неподъёмностью только огромный стальной несгораемый шкаф с бумагами семейного архива и тоже весьма старый, бывалый рояль Беккер, приобретённый ещё у поставщика Двора Его Императорского Величества в Санкт-Петербурге, стоявший теперь по колено в воде, натёкшей из лопнувших зимой батарей.

Много лет спустя, вспоминая бабушкины рассказы о том времени, догадалась: воры, сами того не ведая, оставили только то, что действительно нужно было новорождённому в приданое (мама-то моя вернулась до времени с фронта, потому что ей подоспело совсем другое время – родить).

Доказательство под рукой: то, о чём я теперь пишу, вышло из бесценного семейного архива, из материализовавшейся в нём памяти, которая десятки лет сберегалась, припрятывалась, пылилась, перепутывалась и даже прирастала процентами для того лишь, чтобы в один прекрасный день прийти в те руки, для которых было предназначено.

Итак, была середина февраля 1945 года – метельного, ветряного – канун праздника иконы Божией Матери «Взыскание погибших», когда впервые закричала первая и, увы, оставшаяся единственной бабушкина внучка. Или – по-старинному – внука. Говорили: так громко и заливисто подавала голос эта внука, что акушерки на радостях возвестили, что дитя «будет певицей». Но вот уж и сроки все вышли, а может ли то дитя хотя бы нынче сказать: «пою Богу моему дондеже есмь»?

Начали мы жить втроём. Отопление в доме не работало, стояли холода, и вода на полу хрустела. Но не в правилах бабушки было опускать руки. Она устроила нам отличное житьё на кухне, сняв с камфорок газовой плиты распылители, чтобы согреваться высоко пламенеющими языками огня. Каким-то необъяснимым образом эти пламенные, устремлённые к небесной своей родине языки огня отпечатались в младенческой памяти. Может быть, это запечатлелось несколько позже, потому что и весной, в мае, ставя поближе к плите корытце для купанья, газ вновь жгли прежним манером, чтоб не так холодно было купать дитя.

К тому времени я всё-таки уже была постарше, потому и языки огня, и даже бедное жестяное советское корытце с радужно играющими в воде бликами сумела прихватить глазом. Всё это ведь было явлением неземной красоты.

Интерес к несгораемому шкафу и архиву проявился у меня, конечно, много позднее, а вот рояль не заметить было невозможно. Он надсадно и гулко взрыдывал по ночам своими лопающимися струнами, а затем стрелял громко, резко, сухо трескавшейся от сырости декой… Потом его изо всех сил старались как-то подлечивать, задабривать, чтобы можно было мне начать на нём заниматься. И бедный рояль ещё долго служил, изо всех сил перемогаясь, несмотря на раненые лёгкие-деки, ещё целых 13 лет.

Семья Микулиных во главе с отцом Александром Фёдоровичем (сидит вправо от центра); рядом братья, их жёны, внуки. На столике в центре – портрет покойной матери братьев Микулиных – Екатерины Осиповны Микулиной (урождённой де Либан). Фото 1897 г.

Прапрабабушка Гортензия стала Екатериной, приняв православие перед венчанием с моим прапрадедом – статским советником, дворянином из Рюриковичей, потомком князей Микулинских-Тверских Александром Фёдоровичем Микулиным. Отчего именно это имя было выбрано для девицы Гортензии, я не знаю. Других Екатерин в нашем роду не было. Мою бабушку назвали в честь её бабушки Екатерины-Гортензии. Так же и меня: бабушку мою все очень уважали и любили и, наверное, надеялись, что внучка, повторив её имя, будет на неё похожа и колею не испортит…

Вот уж более сорока лет, как нет на этом свете моей крёстной, моей бабушки, моей воспитательницы, вообще никого из моих старших родственников. И мне теперь не у кого спросить не только о том, как выбиралось мне имя, но ещё об очень и очень многом. Например, почему бабушка не пошла крестить меня поближе – скажем, на Якиманку в храм Святого мученика Иоанна Воина. В те годы настоятелем храма был хорошо знакомый нашей семье ещё по Ставрову протоиерей Александр Воскресенский… Но пошла она через Каменные мосты к Никитской, в церковь Воскресения Словущего.

Не потому ли, что в Воскресенском храме проводились реставрационные работы и, возможно, бабушка участвовала в них или её знакомые там трудились? Понятно, что в те годы крестины должны были пройти тихо, а это можно было обеспечить только там, где были близкие люди.

Почему именно этот храм был выбран для крестин, бабушка никогда мне не говорила, а я и не спрашивала. И про крестины-то знала лишь по брошенным вскользь репликам мамы, что вот, мол, какая молодец бабушка была… А ещё по маленькому старинному золотому крестику, который, увы, был не на мне, а лежал в маминой шкатулке. А шкатулкой этой я могла играть каждый день: там были разные пуговицы, крестик, какие-то совсем непонятные вещицы, одно-два колечка, бисеринки и дешёвые разноцветные бусы, которые привёз отец для мамы из Германии. О крестике я спрашивала: что он такое, зачем. А мать со свойственной ей всю жизнь блаженно-детской простотой отвечала: «Это твой крестильный крестик».

А что я знала о крестинах? Ничего. Не знала и о крестике, что его должно носить на груди. Так он и продолжал жить в шкатулке, а потом, когда я уже училась в школе, как-то незаметно исчез. И я не помню, чтобы его очень разыскивали. «Кто-то взял», – говорила мама. Так я и осталась без крестика вплоть до 1980 года, когда купила в Псково-Печерском монастыре свой первый «сознательный» крест. После этого события жизнь моя понеслась стремительнее. Стали умножаться скорби, а вместе с ними – и потребность переосмысления жизни. Иначе было бы не устоять…

На коллаже: грузинские фрески XII века, которые расчищала, отмывала и реставрировала впервые Екатерина Александровна Домбровская

Первые десять лет моей жизни – вплоть до своей тяжёлой болезни – бабушка была на ногах: и со мной много занималась, и в реставрационные командировки выезжала, она ведь была замечательным реставратором древнерусской живописи – фресок и икон. В те послевоенные годы бабушка работала в Третьяковке. Она каждый день ходила по своим делам, а я, держа её за руку, повсюду пребывала вместе с ней, ощущая себя то ли помощником бабушки, то ли её проекцией…

Как обычно, поутру выходили мы с бабушкой на тихую и пустынную Большую Полянку, отправляясь в поход мимо бывшего Подворья Пантелеимонова Афонского монастыря, где жил в начале ХХ века преподобный старец Аристоклий, мимо церкви Святителя Григория Неокесарийского, где в 20-е годы ХХ века в доме, принадлежавшем храму, тихо и прикровенно доживали монахини закрытого Аносино-Борисоглебского монастыря.

Только много лет спустя, прочитав впервые об этом монастыре и его насельницах, могла я горько подосадовать, что, живя с матушками на одной улице, мне так и не довелось их встретить под сводами колокольни храма, где был пробит сквозной проход для пешеходов. Хотя кто знает. Может быть, мы всё-таки встречались?

Древние врата этого храма как магнит притягивали моё внимание. Казалось, что за ними живёт что-то совершенно необычайное, может, даже немного страшное. Мой дух замирал, и я искала какое-нибудь крохотное отверстие, чтобы заглянуть внутрь. Увы, храм был закрыт, а потом, словно в издёвку, его превратили в место скупки и продажи «русского света» – древних наших икон.

На обочинах тротуаров ещё сохранялись каменные тумбы, к которым раньше извозчики привязывали лошадей. Дома шли по Полянке, осевшие с вросшими в землю окошками, превратившимися из первых этажей в подвалы. Как же это, думала я, умудряется жизнь насыпать за одно-другое столетие столько земли? Зачем так вообще засыпается землёю жизнь? Как бы откопать эти домишки да посмотреть, каким был тротуар, по которому ходили в стародавние времена…

Путь наш лежал в сторону Голутвинских переулков, потому что там была корова, где бабушка брала для меня молоко. Удивительно: сейчас, написав эти строки, я мгновенно вспоминаю его вкус. Тому, что совсем недалеко от Кремля жила корова, ничуть удивляться не стоит. В Замоскворечье ещё очень много оставалось настоящих нетронутых «поленовских двориков». А потому для меня этот шедевр всегда был ещё и документально точным снимком с натуры (хотя дворик-то у Поленова Арбатский…) – с наших Замоскворецких мест…

Вот деревянные крышки глубоко врытых в землю мусорных ящиков – их в прежние времена даже на московские карты наносили. И у Поленова видим ящик на первом плане. Вокруг песочек, чистота, за ящиком – метёлка. Никаких тебе запахов. Тем не менее, когда я норовила туда отъехать со своей лопаткой и ведёрком, бабушка меня из этих сугубо привлекательных мест тут же вытаскивала. Негоже ребёнку играть у помоек, даже таких ухоженных и аккуратных.

Пасху помню как-то больше на май: пустынные улицы, фигурки бабулек в белых ситцевых платочках с пасхальной снедью, тоже в платочки завязанной, особенную чистоту и порядок всего мира и предпасхальную тишину в доме: няня Агаша перед уходом в церковь ставила тесто на куличи, и не то что бегать – ходить-то по дому мне не разрешали…

А за неделю-две бывал на Москва-реке ледоход. И если это приходилось на воскресенье, то мама начинала начищать и наглаживать мою нехитрую одежонку, чтобы идти на Каменный мост смотреть, как идёт лёд… И не одни мы там были: много народу приходило, как на салют, смотреть на вспучившуюся реку. И это тоже были наши праздники, наша родная московская жизнь, родной кормящий ландшафт, и люди на мосту были тоже все родные…

В Бродниковом переулке, совсем от нас близко, был небольшой Полянский рынок. Стояли телеги, возки; на длинных деревянных рядах свободно выстраивались крынки и стаканчики с румяной ряженкой, от бочек головокружительно пахло настоящей квашеной капустой, деревенскими бочковыми огурцами. Были ещё какие-то кисловатые запахи коней, одежды, сена – хорошо знакомый мне с первых месяцев жизни запах деревни. Ещё в 70-е годы, много ездя по России, я слышала этот запах в деревнях. Но уже в середине 90-х, попав в деревню, я этого родного мне запаха не услышала. Исчезла скотина, хлева, исчезли настоящие русские печи, заменённые новоделами, исчезла глиняная и чугунная посуда, и уже деревня стала – во всяком случае, в центральной полосе – что дача.

На коллаже: Катя и Вера в украинских костюмах счастливым летом 1903 г. в Орехове. Далее – мичман Жорж Жуковский – фото сделано в С.-Петербурге перед отплытием 2-й Тихоокеанской эскадры из Петербурга в сторону Японии. Внизу – его визитная карточка

Но чудо Полянского рынка для меня было сокрыто в другом: к нам в Бродников переулок приезжали из-под Троице-Сергия, из-под Нижнего торговцы деревянными игрушками. Белые игрушки привозили из Богородского, а расписные – Полхов-Майданские – из сарово-дивеевских мест. Расписные игрушки – свистульки, матрёшки, коробочки, яички-писанки – ошеломляли меня своей красотой. Они в моём сознании сливались с великолепием ивановских ситцев: я носила ситцевые платьица с теми старинными узорами, что ещё береглись от прошлого века, – какая же это была красота! Мелкий цветочек, а то и попросту частый горошек, да синий фон-то какой густой, кобальтовый… Потому-то я так любила, как любят изысканные произведения искусства, эти старенькие, застиранные, но всегда наглаженные и с воротничками платьица. А к ним две тугих косички с бантами – чистота и стянутость лба – до хруста! Старая школа: детей всегда содержать в безупречной чистоте, в подтянутости – хоть в ситцах, хоть в шелках…

Была у меня неисполнимая, фантастическая и даже абсолютно безумная по нашей круглой бедности мечта – заполучить вот такую расписную Полхов-Майданскую колясочку для кукол. А вот вспомнить, дождалась ли я этой колясочки или нет, трудно. Давно сказано поэтом, что «предчувствия сильнее чувств», а вожделения – сильней владения.

До реки от нас было чуть меньше километра. Малый, Большой Каменный мосты и перед глазами на горе, сказочный, как выплывающая из окиян-моря Царевна-Лебедь, Кремль с соборами. А там, между прочим, ещё сидел Сталин. Но мне было всё равно. Вокруг меня и под ногами моими были Россия и Русская земля.

Тихое было в те 50-е годы Замоскворечье: смиренное и одухотворённое. Ещё оставались остатки знаменитых замоскворецких садов – кусочек сада около Третьяковки, где мы в школьные годы умудрялись таскать со старых яблонь одичавшие зеленцы. Были остатки таинственного сада между Марфо-Мариинской обителью и Полянкой. Был рядышком маленький Старомонетный переулок с высоченными тополями. Обхватить их невозможно было даже втроём. И я любила потом под этими тополями на широких каменных школьных ступеньках готовиться к первым экзаменам.

Как небыль собственное детство –
Тишайший полдень улицы родной,
Москва-реки отлог песчаный
И тополиный пух, летучий,
неземной…

Тишина наших замоскворецких переулков была какая-то особенная, молитвенная. Молилась древняя, святая Московская земля пред Господом за тысячи и миллионы усопших праведных и святых душ, что родила и погребла. Молились и наши, ещё не прозревшие, но чуткие сердца, отзываясь на незримую молитву предков-небожителей и освящённой нашей земли.

Вечерами мы выходили на крохотный декоративный балкончик, стояли и смотрели в сторону реки на закат… И отец мне почему-то часто повторял одни и те же слова: «Смотри, вон там, за рекой, на берегу стоял прежде Храм Христа Спасителя, и он был так красив, что даже нас, отчаянных таганских и рогожских рабфаковских мальчишек, тянул к себе, как магнит. Мы часто сюда бегали. Если б ты могла услышать, как гудели его колокола. »

Отец любил и хорошо знал Москву. Он не был церковным человеком, но поистине Божие чудо свершалось в том, что именно от отца я впервые услышала имя Христа. Во всяком случае, я так помню. Отец, пройдя всю войну в автодорожных частях, теперь работал инженером, кроме того, он был спортсмен, как многие тогда… Живой, общительный человек, любил и умел потанцевать, попеть, слегка пошутить, и родственники даже несколько свысока говорили о его легковесном отношении к жизни. Отец действительно совсем не умел зарабатывать деньги (сверх положенного жалования) и ловко устраиваться в этой жизни. Наверное, он был романтик – могла бы сказать я. Но не скажу, потому что всегда знала об отце другое: он был сокровенный даже для самого себя мистик. Именно он, каждый вечер присаживаясь у моей кроватки, сочинял сказочные истории, в которых всё человечество рисовалось неким деловито снующим муравейником, люди – маленькими муравьями, над которыми в необозримой выси существовал Кто-то всемогущий, милостивый, а иногда и гневно-грозный. Мне часто представлялось, что этот муравей – я, а вокруг меня – гигантский реликтовый лес, и я иду, не зная куда, ибо даже не пытаясь поднять главы, я чувствую над собой присутствие Того, Кого я ищу. Но чаща непроходима… А я всё-таки иду и в конце концов начинаю сквозь черноту стволов видеть еле заметные проблески света…

Этот маленький сюжет моего детства, связанный с памятью отца и Храмом Христа Спасителя, имел своё продолжение. Много лет спустя, уже и папы не было в живых, в какой-то свободный от работы хороший осенний день мне захотелось перейти через мост и просто посидеть в сквере, который окружал тогда печально известный бассейн у Москва-реки. День осенний влёк к созерцанию… Дорожки были посыпаны толчёным кирпичом, и над скамейками нависали, склонялись к моей голове ещё не опавшие золото-красные ветви кустов боярышника и жасмина. Помню, была у меня с собой какая-то хорошая книжка, блокнотик и что-то мне хотелось тогда записывать. Но я не стала ничего писать, читать и думать ни о чём не стала. Меня окутали неземная тишина и невыразимо сладостный покой. И я не знала, что это было, о чём мне шептало это молчание…

Я никогда не могла забыть тех минут, хотя и объяснить тогдашних ощущений не умела. И вот только теперь я могу попытаться это как-то назвать… Тем чудным осенним днём 1977 года в центре Москвы, невдалеке от шума и шелестения машин на меня на миг спустилась и окутала своим покровом Вечность.