Чаадаев Петр Яковлевич биография Кратко

Биография Чаадаева

Средняя оценка: 4.2

Всего получено оценок: 81.

Петр Яковлевич Чаадаев (1794–1856 гг.) — русский философ и публицист, который осмелился открыто критиковать реалии русской жизни. Власть запретила публиковать труды отважного мыслителя, а его самого объявила сумасшедшим. Чаадаев, биография которого полна интересных фактов, стал прототипом многих литературных образов: князя Мышкина, Александра Чацкого, Евгения Онегина, Пьера Безухова. Краткое сообщение о Чаадаеве позволит лучше узнать личность этого человека.

Детство и юность

Петр Яковлевич Чаадаев появился на свет 27 мая (7 июня) 1794 года в Москве в старинном дворянском семействе. Родители Петра скончались, когда он был еще маленьким. Со старшим братом Михаилом он был взят на воспитание родной теткой по материнской линии, княжной Анной Щербатовой.

Получив достойное домашнее образование, в 1808 году Петр Чаадаев поступил в Московский университет. Способный вдумчивый юноша быстро снискал благосклонность своих преподавателей, а известный философ И. Т. Буле считал его своим любимым учеником.

Уже в студенческие годы Петр Яковлевич был образцом светского денди: одевался он по последней моде, умел поддержать любой разговор и выгодно отличался умением танцевать. Чаадаев пользовался большим вниманием у женщин, а его интеллектуальное превосходство никто не осмеливался оспаривать.

Военная служба

С началом Отечественной войны 1812 года братья Чаадаевы в чине подпрапорщиков вступили в лейб-гвардию Семеновского полка.

Во время военных действий Петр Чаадаев принимал участие в знаменитом Бородинском сражении и за проявленное мужество был произведен в прапорщики. Также участвовал во многих других важных сражениях, в том числе во взятии Парижа. Был награжден орденом Св. Анны 4-й степени, прусским орденом «Pour le Mérite» («За заслуги») и Кульмским крестом.

Год спустя Петр перешел на службу в Ахтырский гусарский полк, а затем — в лейб-гвардию Гусарского полка. Во время дислокации полка в Царском селе судьба свела Чаадаева с Александром Пушкиным, который посвятил своему новому другу несколько стихотворений.

Военная карьера Чаадаева развивалась очень удачно, но в 1821 году он неожиданно для всех ушел в отставку. Если кратко, самое важное решение в жизни он принял после приватного разговора с императором, породившего множество легенд и слухов.

Общественная деятельность

После отставки Чаадаев погрузился в тяжелую депрессию. Чтобы поправить здоровье, он отправился в путешествие по Европе, во время которого занялся поиском книг на религиозную тематику. Петр Яковлевич не собирался возвращаться в Россию, однако из-за проблем со здоровьем был вынужден сделать это.

Еще во время службы Чаадаев был принят в масонскую ложу, затем — в Союз благоденствия, а в 1821 вступил в Северное тайное общество декабристов. По возвращении в Россию Чаадаев был арестован по обвинению в причастности к декабристам, но спустя время был отпущен под подписку о непричастности к действиям любых тайных обществах.

Философия и творчество

По возвращении в Россию Петр Яковлевич поселился под Москвой, где завел переписку со своей соседкой Екатериной Пановой. Желая ответить на многие вопросы Пановой касательно религии и философии, Чаадаев написал свой главный труд — произведение в эпистолярном жанре «Философические письма».

Публикация этой книги вызвала в обществе большой резонанс. Чаадаев посмел подвергнуть критике один из важнейших столпов монархии — культ православия. Он был уверен, что православие не освобождает народ от рабства, а, в отличие от западного христианства, еще более порабощает его.

В итоге Чаадаева признали сумасшедшим и установили за ним врачебный надзор. Панову сослали в психиатрическую лечебницу. Журнал «Телескоп», в котором в 1836 году впервые были опубликовано «богохульное» произведение, был закрыт, а его редактор отправлен на каторгу.

Надзор с Чаадаева был снят с условием ничего более не писать. Однако Петр Яковлевич нарушил этот запрет в том же году, написав «Апологию сумасшедшего», в которой причины отсталости русского народа.

Личная жизнь

Несмотря на то, что Чаадаев был избалован женским вниманием, личная жизнь его сложилась несчастливо. Он не был женат, не оставил после себя потомства. В жизни Петра Яковлевича было три сильных любви, но лишь со стороны женщин: философ никого не осчастливил своей благосклонностью.

Судьбы этих женщин — Катерины Паниной, Авдотьи Норовой и Екатерины Левашовой — были неразрывно связаны с судьбой Чаадаева, который никого из них не смог сделать счастливой.

Скончался Петр Яковлевич 14 (26) апреля 1856 года в Москве. Причиной смерти стала пневмония. Согласно последней просьбе, философ был похоронен на Донском кладбище в Москве, рядом с могилой Авдотьи Норовой.

Пётр Яковлевич Чаадаев — русский философ и публицист

Петр Яковлевич Чаадаев — русский философ и публицист, объявленный правительством сумасшедшим за свои сочинения, в которых резко критиковал действительность русской жизни. Его труды были запрещены к публикации в императорской России. В 1829—1831 годах создаёт своё главное произведение — «Философические письма».

Por­trait of P.Ya. Chaa­dayev engraved by Steifen­sant. Paris, France.

Краткая биография — Чаадаев Петр

Вариант 1

Чаадаев Петр Яковлевич (1794—1856), философ и публицист.

Родился 7 июня 1794 г. в Москве в дворянской семье. Выпускник Московского университета (1811 г.), участник Отечественной войны 1812 г. и Заграничных походов русской армии (1813—1814 гг.), член декабристских Союза благоденствия (1819 г.) и Северного общества (1821 г.).

Друживший с ним в ту пору А. С. Пушкин называл Чаадаева Брутом, который вечно точит свой кинжал, желая что-то сокрушить.

Путешествие по Западной Европе (1823— 1826 гг.) не позволило Чаадаеву принять участие в событиях 14 декабря 1825 г. Расследование его связи с декабристами было прекращено за недостаточностью улик. В 1829—1831 гг. Чаадаев написал трактат из восьми «Философических писем». Публикация первого из них в журнале «Телескоп» (1836 г.) закончилась закрытием журнала, ссылкой редактора Н. И. Надеждина и объявлением автора сумасшедшим.

Чаадаеву навсегда запрещено было печататься. В своём сочинении он жёстко обличал Россию с позиции превосходства католического Запада. По мысли писателя, Запад добился исторического прогресса, поскольку веками сохранял единство на основе божественно правильного и социально действенного католицизма.

А Россия получила от Византии христианство, искажённое «схизмой» (расколом с католицизмом), и осталась в стороне от мировой истории. Русское православие оказалось бессильным перед светской властью и освятило «ужасную язву» — крепостное право. Народ русский был «развращён» православием и сделался неспособным к прогрессу.

Но тут восстали даже друзья: Пушкин и П. А. Вяземский объяснили Чаадаеву, что нельзя смешивать официальную власть и народ. Довольно бессвязно изложенные взгляды автора трудно было понять, даже прочитав все неизданные «Философические письма».

Написанная Чаадаевым «Апология сумасшедшего» (1837 г.), масса рукописных статей и заметок отразили противоречивые суждения. Позднее он выступил вместе с А. И. Герценом и Т. Н. Грановским против славянофилов.

Скончался 26 апреля 1856 г. в Москве всеми забытый.

Вариант 2

Петр Яковлевич Чаадаев родился 27 мая 1794 года в Москве в дворянской семье. Отец его рано умер в 1795 году, а мать спустя два года. Опекунами Петра и его брата стали дядя и тетя. Финансовое состояние дяди-князя помогло Петру Яковлевичу получить среднее образование на дому. Высшее образование писатель получал в Московском университете с 1807 по 1811 год. В 1812 году Петр Яковлевич принимал активное участие в Бородинском сражении и был награжден двумя орденами.

В 1816 году знакомится с Пушкиным, Грибоедовым, Пестелем, встреча с которыми оставляет у писателя неизгладимые впечатления. До 1821 года служит адъютантом командира гвардейского корпуса. Из-за ухудшения здоровья в 1823 году Чаадаев уезжает путешествовать по Европе. В его списке посещенных стран начали значиться Италия, Германия, Швейцария, Франция, Англия, однако здоровье его совершенно не крепнет, а ухудшается месяц от месяца, и 1826 году писатель возвращается на Родину.

По приезду его сразу арестовывают из-за старой дружбы с декабристами, но отпускают через 40 дней. В период с 1829 по 1931 писатель пишет свое лучшее произведение под названием «Философические письма», которые начал публиковать в 1836 году в журнале «Телескоп». Из-за антироссийских настроений Чаадаева объявили сумасшедшим, издателя журнала сослали в ссылку, а сам журнал закрыли. На протяжении следующего года его ежедневно посещал полицейский лекарь, надзор которого был снят при условии писателю ничего не писать.

Последняя работа Петра Яковлевича Чаадаева «Апология сумасшедшего», написанная в 1837 году, вышла в свет только после смерти писателя. Остаток своей жизни Чаадаев провел активно, участвуя в общественной жизни Москвы. Умер Петр Яковлевич Чаадаев от воспаления легких 14 апреля 1856 года в Москве.

Вариант 3

Чаадаев, Петр Яковлевич (1793 — 1856) — друг Пушкина, которому он посвятил свое стихотворение “К Чаадаеву”, и декабристов, был непродолжительное время членом Тайного общества. В 1820 г., будучи адъютантом командира гвардейского корпуса, кн. Васильчикова, был послан им курьером к Александру I с известием о волнениях в Семеновском полку. Этот случай отдалил от Чаадаева членов Тайного общества.

Чаадаев вышел в отставку и прожил за границей до 1826 г. В Европе Чаадаев был близок со многими замечательными людьми того времени, много читал и вернулся в Россию с прочно сложившимися философскими убеждениями. В 1836 г. в журнале “Телескоп”, издававшемся Надеждиным, появилось первое из “философических писем” Чаадаева, написанных им гораздо раньше, но бывших известными лишь очень ограниченному кругу лиц.

Это письмо проникнуто глубоко скептическим взглядом на судьбы России. Указывая на изолированное положение России, не принадлежащей ни к Востоку, ни к Западу, Чаадаев говорил, что Россия не имеет никаких традиций, живет как бы вне времени, и каждый русский должен сам связывать разорванную нить, соединяющую его с человечеством. Корень зла, по мнению Чаадаева, в том, что Россия восприняла новое образование не от западного католичества, создавшего “всю жизнь земную и общественную, семейство, отечество, поэзию и науку”, а от Византии.

Поэтому прогресс западного христианства прошел мимо России, а другие ветви христианства были бесплодны. Это письмо вызвало своим антипатриотическим содержанием страшное негодование во всех кругах общества. Надеждин был сослан в Усть-Сысольск, а Чаадаев объявлен сумасшедшим и подвергнут домашнему аресту. Два других письма Чаадаева, изданные через много лет в Париже иезуитом князем Гагариным, посвящены развитию тех же мыслей о роли католичества, как хранителя и продолжателя христианской культуры, и о централизующем влиянии папства.

Полная биография — Чаадаев Петр

Чаадаев (Петр Яковлевич) — известный русский писатель. Год рождения его точно неизвестен.

Лонгинов говорит, что Ч. родился 27 мая 1793 г., Жихарев считает годом его рождения 1796‑й, Свербеев неопределенно относит его к “первым годам последнего десятилетия XVIII века”. По матери Ч. приходится племянником князей Щербатовых и внуком известного русского историка. На руках этой родни Ч. получил первоначальное, замечательное для того времени образование, которое закончил слушанием лекций в Московском университете. Зачислившись юнкером в Семеновский полк, он участвовал в войне 1812 г. и последующих военных действиях.

Служа затем в лейб-гусарском полку, Ч. близко сошелся с учившимся тогда в Царскосельском лицее молодым Пушкиным . По словам Лонгинова, “Ч. способствовал развитию Пушкина, более чем всевозможные профессора своими лекциями”. О характере бесед между друзьями можно судить по стихотворениям Пушкина “Петру Яковлевичу Ч.”, “К портрету Ч.” и другим. Чаадаеву выпало на долю спасти Пушкина от грозившей ему ссылки в Сибирь или заключения в Соловецкий монастырь. Узнав об опасности, Ч., бывший тогда адъютантом командира гвардейского корпуса князя Васильчикова , добился не в урочный час свидания с Карамзиным и убедил его вступиться за Пушкина.

Пушкин платил Ч. теплой дружбой. В числе “самых необходимых предметов для жизни” он требует присылки ему в Михайловское портрета Ч. Ему посылает он первый экземпляр “Бориса Годунова” и горячо интересуется его мнением об этом произведении; ему же шлет из Михайловского целое послание, в котором выражает свое страстное пожелание поскорее в обществе Ч. “почитать, посудить, побранить, вольнолюбивые надежды оживить”.

В предисловии к “Oeu­vres choisies de Pierre Tchadaieff pub­liees pour la pre­miere fois par P. Gagarin” говорится следующее: “в молодости Ч. был прикосновенен к либеральному движению, завершившемуся катастрофой 14 декабря 1825 г. Он разделял либеральные идеи людей, которые принимали участие в этом движении, соглашался с ними по вопросу о реальности того сильного зла, от которого страдала и страдает Россия, но расходился с ними по вопросу о причинах его и в особенности по вопросу о средствах к его устранению”. Если это верно, то Ч. мог вполне искренно примыкать к Союзу Благоденствия и столько же искренно не соглашаться с направлением, возобладавшим впоследствии в Северном и особенно в Южном обществе.

В 1820 г. в Санкт-Петербурге произошли известные волнения в Семеновском полку. Император Александр находился тогда в Троппау, куда Васильчиков и послал Ч. с известием о происшедших беспорядках.

Свербеев , Герцен и другие рассказывают в своих воспоминаниях и записках, что австрийский посол граф Лебцельтерн успел с своей стороны отправить курьера в Троппау, который, будто бы прибыл туда раньше Ч. и рассказал о происшедшем в Петербурге Меттерниху, и последний сообщил о них первым ничего не подозревавшему императору.

Когда прибыл Ч., Александр резко выразил ему порицание за медленность езды, но потом, как бы спохватившись, предложил ему звание флигель-адъютанта.

Оскорбленный Ч. просил одной милости — отставки, и получил ее даже без обычного награждения следующим чином. Таков ходячий рассказ о причинах отставки Ч. Лонгинов решительно его опровергает, утверждая, что никакого курьера в Троппау Лебцельтерн не посылал, что еще до посылки Ч., при первых же признаках неповиновения солдат, к Александру был отправлен другой курьер и что таким образом император ко времени прибытия Ч. в Троппау знал уже о петербургских событиях, получив сведения о них от русского курьера, а не от Меттерниха.

Как бы то ни было, но в этот момент Ч. пострадал вдвойне: разбилась его блестящая карьера и вместе с тем он сильно упал в мнении товарищей-офицеров, среди которых был весь цвет тогдашней интеллигенции.

Говорили, что он ни в каком случае не должен был брать на себя такого щекотливого поручения; зная о жалуемых курьером в таких случаях флигель-адъютантских аксельбантах, он должен был чувствовать себя особенно неловко пред своими бывшими сослуживцами по Семеновскому полку, на которых обрушилась весьма тяжелые кары. Весьма возможно, что вследствие этого от него отдалились члены тайного общества, куда он был принят Якушкиным , и что именно потому Ч. не любил говорить впоследствии о своих отношениях к декабристам, поездке в Троппау и разговоре с Александром.

После отставки он прожил за границей целых шесть лет. Все события 1825 — 1826 годов прошли, таким образом, в его отсутствие. Эти события снесли с исторической арены почти весь цвет того поколения, к которому принадлежал Ч.

Возвратясь на родину, он застал уже иное время и иных людей. С этого же времени фигура Ч. выделяется на фоне русской жизни уже не в качестве общественного деятеля или одного из будущих реформаторов России, не в том образе, о котором говорил Пушкин, что “он был бы в Риме Брут, в Ефинах — Периклес”, а в образе мыслителя, философа, блестящего публициста.

В Европе Ч. вращался среди замечательных умов. В числе его личных знакомых были Шеллинг, Ламенна и др. Воззрения этих людей не могли не иметь влияния на Ч., имевшего от природы сильный ум и определенную философскую складку мысли.

Обширное чтение также много способствовало выработке Ч. прочного миросозерцания.

“В моих понятиях, — говорит Жихарев, — Ч. был самый крепкий, самый глубокий и самый разнообразный мыслитель, когда-либо произведенный русской землей”.

С конца двадцатых годов Ч. был очень близок с старшим Киреевским . Когда издававшийся последним журнал “Европеец” был запрещен и сам Киреевский отдан под надзор полиции, Ч. написал (в 1831 г.) “Mem­oire au compte Benk­endorf, redi­ge par Tchadae­eff pour Jean Kireifsky”.

В этом документе Ч. излагает свои взгляды на историю России, весьма близкие к тем, которые появились пять лет спустя в его знаменитом “философском письме”, но, в отличие от него, указывает и на положительные средства, при помощи которых можно направить Россию к лучшему будущему. Для этого необходимо “прежде всего серьезное классическое образование”, затем “освобождение наших рабов”, являющееся “необходимым условием всякого дальнейшего прогресса”, и, наконец, “пробуждение религиозного чувства, дабы религия вышла из некоторого рода летаргии, в котором она ныне находится”.

Была ли доставлена эта записка по назначению или нет — неизвестно. Она была написана в 1831 г. и содержала уже в себе много “чаадаевских” мыслей. Те философские письма Ч., “к госпоже***” (по одним сведениям — Пановой, урожденной Улыбышевой, по другим — жене декабриста М.Ф. Орлова , урожденной Раевской), из которых появилось в печати (в 1836 г.) только первое, были написаны за семь лет перед тем.

О них упоминает Пушкин еще 6 июля 1831 г. Круг знавших о существовании этих писем лиц был, однако, очень невелик: до появления первого из них в печати о них ничего не знал даже такой сведущий в литературных и общественных делах своего времени человек, как Герцен.

Впечатление от напечатания Надеждиным в “Телескопе” “философского письма” Ч. было чрезвычайно сильное. “Как только появилось письмо, — говорит Лонгинов, — поднялась грозная буря”.

“После “Горя от ума” не было ни одного литературного произведения, которое сделало бы такое сильное впечатление”, — рассказывает по этому же поводу Герцен.

По словам Свербеева, “журнальная статья Ч. произвела страшное негодование публики и поэтому не могла не обратить на него преследования правительства. На автора восстало все и вся с небывалым до того ожесточением в нашем довольно апатичном обществе”.

Ожесточение в самом деле было беспримерное. “Никогда, — говорит Жихарев, — с тех пор как в России стали читать и писать, с тех пор как в ней завелась книжная деятельность, никакое литературное и ученое событие, не исключая даже смерти Пушкина, не производило такого огромного влияния и такого обширного действия, не разносилось с такой скоростью и с таким шумом.

Около месяца среди целой Москвы почти не было дома, в котором не говорили бы про чаадаевскую историю. Даже люди, никогда не занимавшиеся никаким литературным делом, круглые неучи, барыни, по степени своего интеллектуального развития мало чем разнившиеся от своих кухарок и прихвостниц, подьячие и чиновники, потонувшие в казнокрадстве и взяточничестве, тупоумные, невежественные, полупомешанные святоши и изуверы или ханжи, поседевшие и одичавшие в пьянстве, распутстве и суеверии, молодые отчизнолюбцы и старые патриоты, — все соединились в одном общем вопле проклятия и презрения к человеку, дерзнувшему оскорбить Россию.

Не было такого осла, который бы не считал за священный долг и приятную обязанность лягнуть копытом в спину льва историко-философской критики…

На чаадаевскую статью обратили внимание не одни только русские: в силу того, что статья была написана (первоначально) по-французски и впоследствии большой известности, которой Ч. пользовался в московском иностранном населении, — этим случаем занялись и иностранцы, живущие у нас и обыкновенно никогда никакого внимания не обращающие ни на ученое или литературное дело в России и только по слуху едва знающие, что существует русская письменность.

Не говоря про нескольких высокопоставленных иностранцев, из-за чаадаевского письма выходили из себя в различных горячих спорах невежественные преподаватели французской грамматики и немецких правильных и неправильных глаголов, личный состав московской французской труппы, иностранное торговое и мастеровое сословие, разные практикующие и непрактикующие врачи, музыканты с уроками и без уроков, даже немецкие аптекари… В это время я слышал, будто студенты Московского университета приходили к своему начальству с изъявлением желания оружием выступить за освобожденную Россию и переломить в честь ее копье, и что граф, тогдашний попечитель, их успокаивал”…

Известный Вигель послал тогда же петербургскому митрополиту Серафиму донос; Серафим довел об этом до сведения Бенкендорфа — и катастрофа разразилась. Надеждин был сослан в Усть-Сысольск, а Ч. объявлен сумасшедшим.

Жихарев приводит подлинный текст бумаги, в которой Ч. объявлялся сошедшим с ума; “появившаяся тогда-то такая-то статья, — гласила эта бумага, — выраженными в ней мыслями возбудила во всех без исключения русских чувства гнева, отвращения и ужаса, в скором, впрочем, времени сменившаяся на чувство сострадания, когда узнали, что достойный сожаления соотечественник, автор статьи, страдает расстройством и помешательством рассудка. Принимая в соображение болезненное состояние несчастного, правительство в своей заботливости и отеческой попечительности предписывает ему не выходить из дому и снабдить его даровым медицинским пособием, на который конец местное начальство имеет назначить особого из подведомственных ему врача”.

Это распоряжение приводилось в исполнение в течение нескольких месяцев. По свидетельству Герцена, доктора и полицмейстера приезжали к Ч. еженедельно, причем они никогда и не заикались, зачем приезжали. Этому показанию противоречит одно из писем Ч. к брату, в котором находятся такие строки: “что касается до моего положения, то оно теперь состоит в том, что я должен довольствоваться одной прогулкой и видеть у себя ежедневно господ медиков ex-offi­cio, меня посещающих.

Один из них, пьяный частный штаб-лекарь, долго ругался надо мной самым наглым образом, но теперь прекратил свои посещения, вероятно, по предписанию начальства”. Изложению как первого “философского письма”, так и последующих, до сих пор на русском языке не появившихся, мы считаем необходимым препослать два замечания: 1) у нескольких русских писателей приводится из первого письма Ч. такая фраза: “прошедшее России пусто, настоящее невыносимо, а будущего для нее нет.

Россия — это пробел разумения, грозный урок, данный народам, до чего отчуждение и рабство могут довести”. Подобной фразы в письме Ч. нет. 2) А.М. Скабичевский утверждает, что перевод письма Ч. на русский язык сделан Белинским.

Это неверно: перевод сделан не Белинским, а Кетчером . Знаменитое письмо Чаадаева проникнуто глубоко скептическим по отношению к России настроением. “Для души, — пишет он, — есть диетическое содержание, точно так же как и для тела; умение подчинять ее этому содержанию необходимо.

Знаю, что повторяю старую поговорку, но в нашем отечестве она имеет все достоинства новости. Это одна из самых жалких особенностей нашего общественного образования, что истины, давно известные в других странах и даже у народов, во многих отношениях менее нас образованных, у нас только что открываются.

И это оттого, что мы никогда не шли вместе с другими народами; мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человечества, ни к Западу, ни к Востоку, не имеем преданий ни того, ни другого. Мы существуем как бы вне времени и всемирное образование человеческого рода не коснулось нас. Эта дивная связь человеческих идей в течение веков, эта история человеческого разумения, доведшая его в других странах мира до настоящего положения, не имели для нас никакого влияния.

То, что у других народов давно вошло в жизнь, для нас до сих пор, только умствование, теория… Посмотрите вокруг себя.

Все как будто на ходу. Мы все как будто странники. Нет ни у кого сферы определенного существования, нет ни на что добрых обычаев, не только правил, нет даже семейного средоточия; нет ничего, что бы привязывало, что бы пробуждало наши сочувствия, расположения; нет ничего постоянного, непременного: все проходит, протекает, не оставляя следов ни во внешности, ни в вас самих. Дома мы как будто на постое, в семействах как чужие, в городах как будто кочуем и даже больше чем племена, блуждающие по нашим степям, потому что эти племена привязаннее к своим пустыням, чем мы к нашим городам”…

Указав, что у всех народов “бывает период сильной, страстной, бессознательной деятельности”, что такие эпохи составляют “время юности народов”, Ч. находит, что “мы не имеем ничего подобного”, что “в самом начале у нас было дикое варварство, потом грубое суеверие, затем жестокое, унизительное владычество, следы которого в нашем образе жизни не изгладились совсем и доныне. Вот горестная история нашей юности…

Нет в памяти чарующих воспоминаний, нет сильных наставительных примеров в народных преданиях. Пробегите взором все века нами прожитые, все пространство земли, нами занимаемое, вы не найдете ни одного воспоминания, которое бы нас остановило, ни одного памятника, который высказал бы вам протекшее живо, сильно, картинно… Мы явились в мир как незаконнорожденные дети, без наследства, без связи с людьми, которые нам предшествовали, не усвоили себе ни одного из поучительных уроков минувшего. Каждый из нас должен сам связывать разорванную нить семейности, которой мы соединялись с целым человечеством.

Нам должно молотом вбивать в голову то, что у других сделалось привычкой, инстинктом… Мы растем, но не зреем, идем вперед, но по какому-то косвенному направлению, не ведущему к цели… Мы принадлежим к нациям, которые, кажется, не составляют еще необходимой части человечества, а существуют для того, чтобы со временем преподать какой-либо великий урок миру… Все народы Европы выработали определенные идеи.

Это — идеи долга, закона, правды, порядка, И они составляют не только историю Европы, но ее атмосферу. Это более, чем история, более психология: это физиология европейца. Чем вы замените все это. Силлогизм Запада нам неизвестен. В наших лучших головах есть что-то большее, чем неосновательность. Лучшие идеи, от недостатка связи и последовательности, как бесплодные призраки цепенеют в нашем мозгу… Даже в нашем взгляде я нахожу что-то чрезвычайно неопределенное, холодное, несколько сходное с физиономией народов, стоящих на низших ступенях общественной лестницы…

По нашему местному положению между Востоком и Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим на Германию, мы должны бы соединять в себе два великие начала разумения: воображение и рассудок, должны бы совмещать в нашем гражданственном образовании историю всего мира. Но не таково предназначение, павшее на нашу долю. Отшельники в мире, мы ничего ему не дали, ничего не взяли у него, не приобщили ни одной идеи к массе идей человечества, ничем не содействовали совершенствованию человеческого разумения и исказили все, что сообщило нам это совершенствование…

Ни одной полезной мысли не возросло на бесплодной нашей почве, ни одной великой истины не возникло среди нас. Мы ничего не выдумали сами и из всего, что выдумано другими, заимствовали только обманчивую наружность и бесполезную роскошь… Повторяю еще: мы жили, мы живем, как великий урок для отдаленных потомств, которые воспользуются им непременно, но в настоящем времени, что бы ни говорили, мы составляем пробел в порядке разумения”.

Произнеся такой приговор над нашим прошлым, настоящим и отчасти будущим, Ч. осторожно приступает к своей главной мысли и вместе с тем к объяснению указанного им явления. Корень зла, по его мнению, в том, что мы восприняли “новое образование” не из того источника, из которого воспринял его Запад. “Ведомые злой судьбой, мы заимствовали первые семена нравственного и умственного просвещения у растленной, презираемой всеми народами, Византии”, заимствовали, притом, тогда, когда “мелкая суетность только что оторвала Византию от всемирного братства”, и потому “приняли от нее идею, искаженную человеческой страстью”.

Отсюда и произошло все последующее. “Несмотря на звание христиан, мы не тронулись с места, тогда как западное христианство величественно шло по пути, начертанному его божественным основателем”. Ч. сам ставит вопрос: “разве мы не христиане, разве образование возможно только по образцу европейскому?” — и отвечает так: “без сомнения мы христиане, но разве абиссинцы не христиане же? Разве японцы не образованны. Но неужели вы думаете, что эти жалкие отклонения от божественных и человеческих истин низведут небо на землю?”.

“В Европе все проникнуто таинственной силой, которая царила самодержавно целый ряд столетий”. Эта мысль наполняет весь конец “философического письма”. “Взгляните на картину полного развития нового общества и вы увидите, что христианство преобразует все человеческие выгоды в свои собственные, потребность вещественную везде заменяет потребностью нравственной, возбуждает в мире мыслительном эти великие прения, которых вы не встретите в истории других эпох, других обществ… Вы увидите, что все создано им и только им: и жизнь земная, и жизнь общественная, и семейство, и отечество, и наука, и поэзия, и умы, и воображение, и воспоминания, и надежды, и восторги, и горести”.

Но все это относится к христианству западному; другие ветви христианства бесплодны. Ч. не делает отсюда никаких практических умозаключений. Нам кажется, что письмо его вызвало бурю не своими, хотя несомненными, но вовсе не ярко выраженными католическими тенденциями, — их развивал он гораздо глубже в последующих письмах, — а лишь суровой критикой прошлого и настоящего России.

Когда М.Ф. Орлов попробовал вставить слово Бенкендорфу в защиту Ч., то последний ответил ему: “Le passe de la Russie a ete admirable, son present est que mag­nifique, quant a son avenir il est au dela de tout ce que l’imag­i­na­tion la plus hardie se peut fig­ur­er; volia le point de vue sous lequel l’his­toire russe doit etre con­cue et ecrite”. Такова была официальная точка зрения; всякая другая считалась непозволительной, а чаадаевская — обличала “расстройство и помешательство рассудка”…

Другие письма Ч. увидели свет через много лет, и то лишь на французском языке, в Париже, в издании известного иезуита князя И.С. Гагарина . Всех писем три, но есть основание думать, что в промежуток между первым (напечатанным в “Телескопе”) и так называемом вторым существовали еще письма, по-видимому, безвозвратно пропавшие.

Во “втором” письме (мы будем приводить далее цитаты в нашем переводе) Ч. выражает мысль, что прогресс человечества направляется рукой Провидения и движется при посредстве избранных народов и избранных людей; источник вечного света никогда на угасал среди человеческих обществ; человек шествовал по определенному ему пути только при свете истин, открываемых ему высшим разумом. “Вместо того чтобы угодливо принимать бессмысленную систему механического совершенствования нашей натуры, так явно опровергаемого опытом всех веков, нельзя не видеть, что человек, предоставленный самому себе, шел всегда, наоборот, по пути бесконечного вырождения.

Если и были у всех народов минуты просветления в жизни человечества, возвышенные порывы разума, то ничто не доказывает непрерывности и постоянства такого движения. Истинное движение вперед и постоянная наличность прогресса замечается лишь в том обществе, которого мы состоим членами и которое не является продуктом рук человеческих. Мы без сомнения восприняли то, что было выработано древними до нас, воспользовались им и замкнули таким образом кольцо великой цепи времен, но из этого вовсе не следует, что люди достигли бы состояния, в котором они теперь находятся, без того исторического явления, которое безусловно не имеет антецедентов, находится вне всякой необходимой связи вещей и отделяет мир древний от мира нового”.

Само собой разумеется, что Ч. говорит здесь о возникновении христианства. Без этого явления наше общество неизбежно погибло бы, как погибли все общества древности.

Христианство застало мир “развращенным, окровавленным, изголодавшимся”. В древних цивилизациях не было никакого прочного, внутри их лежащего, начала.

“Глубокая мудрость Египта, очаровательная прелесть Ионии, строгие добродетели Рима, ослепительный блеск Александрии — во что вы превратились? Блестящая цивилизация, взлелеянная всеми силами земли, связанные со всеми славами, со всеми героями, со всем владычеством, с величайшими государями, которых когда-либо производила земля, с мировым суверенитетом — каким образом могли вы быть снесены с лица земли? К чему была работа веков, чудные деяния интеллекта, если новые народы, пришедшие неизвестно откуда, не приобщенные ни малейшим образом к этим цивилизациям, должны были все это разрушить, опрокинуть великолепное здание и запахать самое место, на котором оно стояло?” Но не варвары разрушили древний мир. Это был уже “разложившийся труп и варвары развеяли только его прах по ветру”.

Этого с новым миром случится не может, ибо европейское общество составляет единую семью христианских народов. Европейское общество “в течение целого ряда веков покоилось на основе федерации, которая была разорвана только реформацией; до этого печального события народы Европы смотрели на себя не иначе как на единый социальный организм, географически разделенный на разные государства, но составляющий в моральном смысле единое целое; между народами этими не было иного публичного права, кроме постановлений церкви; войны представлялись междоусобиями, единый интерес одушевляет всех, одна и та же тенденция приводила в движение весь европейский мир. История средних веков была в буквальном смысле слова историей одного народа — народа христианского.

Движение нравственного сознания составляло ее основание; события чисто политические стояли на втором плане; все это обнаруживалось с особенной ясностью в религиозных войнах, т. е. в событиях, которых так ужасалась философия прошлого века. Вольтер очень удачно замечает, что войны из-за мнений происходили только у христиан; но не следовало ограничиваться лишь констатированием факта, необходимо было возвыситься до уразумения причины такого единственного в своем роде явления.

Ясно, что царство мысли не могло иначе утвердиться в мире, как придавая самому принципу мысли полную реальность. И если теперь положение вещей изменилось, то это явилось результатом схизмы, которая, разрушив единством мысли, разрушила тем самым и единство общества. Но основание остается и теперь все то же, и Европа все еще христианская страна, что бы она ни делала, что бы она ни говорила… Для того чтобы настоящая цивилизация была разрушена, надо было бы, чтобы весь земной шар перевернулся вверх дном, чтобы повторился переворот, подобный тому, который дал земле ее настоящую форму.

Чтобы погасить дотла все источники нашего просвещения, понадобился бы, по крайней мере, второй всемирный потоп. Если бы, например, было поглощено одно из полушарий, то и того, что осталось бы на другом, было бы достаточно для обновления человеческого духа. Мысль, долженствующая покорить вселенную, никогда не остановится, никогда не погибнет или, по крайней мере, не погибнет до тех пор, пока на это не будет веления Того, кто вложил эту мысль в человеческую душу. Мир приходил к единению, но этому великому делу помешала реформация, возвратив его к состоянию разоренности (desunite) язычества”.

В конце второго письма Ч. прямо высказывает ту мысль, которая лишь косвенно пробивалась в письме первом. “Что папство было учреждением человеческим, что входящие в него элементы созданы человеческими руками — я охотно это признаю, но сущность папства исходит от самого духа христианства… Кто не изумится необыкновенным судьбам папства? Лишенное своего человеческого блеска, оно стало от того только сильнее, а проявляемый по отношению к нему индифферентизм лишь еще более упрочивает и обеспечивает его существование… Оно централизует мысль христианских народов, влечет их друг к другу, напоминает им о верховном начале их верований и, будучи запечатлено печатью небесного характера, парит над миром материальных интересов”.

В третьем письме Ч. развивает те же мысли, иллюстрируя их своими воззрениями на Моисея, Аристотеля, Марка Аврелия, Эпикура, Гомера и т. д. Возвращаясь к России и к своему взгляду на русских, которые “не принадлежат, в сущности, ни к какой из систем нравственного мира, но своей общественной поверхностью примыкают к Западу”, Ч. рекомендует “сделать все что можно, чтобы приготовить пути для грядущих поколений”.

“Так как мы не можем оставить им то, чего у нас самих не было: верований, воспитанного временем разума, ярко очерченной личности, развитых течением длинной, одушевленной, деятельной, богатой результатами, интеллектуальной жизни, мнений, то оставим же им, по крайней мере, несколько идей, которые, хотя мы их и не сами нашли, будучи передаваемы от поколения к поколению, будут иметь больше традиционного элемента и, поэтому, больше могущества, больше плодотворности, чем наши собственные мысли. Таким образом мы заслужим благодарность потомства, и не напрасно пройдем по земле”.

Короткое четвертое письмо Ч. посвящено архитектуре. Наконец, известна еще первая и несколько строк из второй главы “Апология сумасшедшего” Ч. Тут автор делает кое-какие уступки, соглашается признать некоторые из своих прежних мнений преувеличенными, но зло и едко смеется над обрушившимися на него за первое философическое письмо из “любви к отечеству” обществом.

“Существуют различные роды любви к отечеству: самоед, например, любящий свои родные снега, ослабляющие его зрение, дымную юрту, в которой он проводит скорчившись половину жизни, прогорклый жир своих оленей, окружающий его тошнотворной атмосферой — самоед этот, без сомнения, любит родину иначе, чем любит ее английский гражданин, гордящийся учреждениями и высокой цивилизацией своего славного острова…

Любовь к отечеству — вещь очень хорошая, но есть нечто повыше ее: любовь к истине”. Дальше Ч. излагает свои мнения на историю России.

Коротко история эта выражается так: “Петр Великий нашел лишь лист бумаги и своей мощной рукой написал на нем: Европа и Запад”. И великий человек сделал великое дело. “Но вот явилась новая школа (славянофилы). Запад более не признается, дело Петра Великого отрицается, считается желательным снова вернуться в пустыню. Забыв все, что сделал для нас Запад, будучи неблагодарны к великому человеку, который нас цивилизовал, к Европе, которая нас образовала, отрекаются и от Европы, и от великого человека.

В своем горячем усердии новейший патриотизм объявляет нас любимейшими чадами Востока. С какой стати, — говорит этот патриотизм, — будем мы искать света у западных народов? Разве мы не имеем у себя дома всех зародышей социального строя бесконечно лучшего, чем социальный строй Европы? Предоставленные самим себе, нашему светлому разуму, плодотворному началу, сокрытому в недрах нашей могучей натуры и в особенности нашей святой веры, мы скоро оставили бы позади все эти народы, коснеющие в заблуждениях и лжи. И чему нам завидовать на Западе?

Его религиозным войнам, его папе, его рыцарству, его инквизиции? Хорошие все это вещи, — нечего сказать! И разве, в самом деле, Запад является родиной науки и глубокой мудрости? Всякий знает, что родина всего этого — Восток. Возвратимся же к этому Востоку, с которым мы соприкасаемся повсеместно, откуда мы восприняли некогда наши верования, наши законы, наши добродетели, словом, все, что сделало нас могущественнейшим народом на земле. Старый Восток отходит в вечность, и разве не мы его законные наследники? Среди нас должны жить всегда его чудесные традиции, осуществляться все его великие и таинственные истины, хранение которых ему было завещано от начала веков…

Вы понимаете теперь происхождение недавно разразившейся надо мной бури и видите, что среди нас происходит настоящая революция, страстная реакция против просвещения, против западных идей, против того просвещения и тех идей, которые сделали нас тем, что мы есть, и плодом которых явилось даже само настоящее движение, сама реакция”.

Мысль, что в нашем прошлом не было ничего творческого, Ч., видимо, хотел развить во второй главе “Апологии”, но она содержит в себе лишь несколько строк. “Существует факт, верховно владычествующий над нашим историческим движением во все его века, проходящий через всю нашу историю, заключающий в себе в некотором смысле всю философию, проявляющийся во все эпохи нашей социальной жизни, определяющий ее характер, составляющий одновременно и существенный элемент нашего политического величия и истинную причину нашего интеллектуального бессилия: этот факт — факт географический”.

Издатель сочинений Ч., князь Гагарин, говорит в примечании следующее: “здесь оканчивается рукопись и нет никаких признаков, чтобы она когда-либо была продолжена”. После инцидента с “философическим письмом” Ч. прожил почти безвыездно в Москве 20 лет.

Хотя он во все эти годы ничем особенным себя не проявил, но, — свидетельствует Герцен, — если в обществе находился Ч., то “как бы ни была густа толпа, глаз находил его тотчас же”. Ч. скончался в Москве 14 апреля 1856 г.

7 главных трагедий в жизни Петра Чаадаева

7 июня 1794 года родился «христианский философ» и публицист Петр Чаадаев. Предлагаем вспомнить о трагических эпизодах жизни одного из самых знаменитых русских «сумасшедших», труды которого запрещали печатать в царской России:

1. Раннее сиротство. Трагедии начали сыпаться на Петра с самых ранних лет. Спустя год после его рождения умирает отец, в трехлетнем возрасте он теряет и мать. Со своим старшим братом Михаилом он переезжает в дом своей тетки Анны Щербатовой, известной по всей Москве богатством и причудами. Все внимание старой девы переключается на мальчиков. Опекуном сирот назначается их родной дядя – князь Щербатов, который позже организует для племянников и собственного сына Ивана настоящий университет на дому — лекции недорослям будут читать лучшие профессора Московского университета. Кроме этого для домашнего обучения будут приглашены учителя из Германии и Англии. В 14 лет Чаадаев поступит в Московский университет и станет одним из лучших студентов отделения истории и философии. По окончании университета с серебряной медалью перед ним, кажется, откроются самые прекрасные перспективы.
2. Неожиданная отставка. Чаадаев выбирает службу в Семеновском полку, где когда-то служил дядя-опекун. Происходит это в мае 1812 года, а уже в июне, как известно, Франция объявляет войну России. «Храбрый и безукоризненно благородный офицер» Чаадаев участвует во многих сражениях, в том числе в Бородинской битве и штыковой атаке при Кульме. Награжден орденом св.Анны и прусским Кульмским крестом. После войны он продолжает службу, но уже в 1821 году его подкарауливает новое трагическое событие. В конце 1820 года взбунтуется один из батальонов Семеновского полка. С докладом к царю отправят Чаадаева. Через полтора месяца Петр Яковлевич неожиданно подаст в отставку, чем даст повод для огромного количества толков и пересудов. Одни говорили, что Чаадаев скомпрометировал себя, доставив царю «донос» на бывших сослуживцев. Однако ни один из офицеров не отвернется от друга. Другие отпускали «остроты» по поводу слишком затянувшейся процедуры приведения себя в надлежащий вид, что привело к банальному опозданию на встречу. Еще одной версией станет то, что во время беседы было сказано нечто, после чего Чаадаев напишет: «Я счел более забавным пренебречь этою милостию, нежели добиваться её. Мне было приятно выказать пренебрежение людям, пренебрегающим всеми… Мне еще приятнее в этом случае видеть злобу высокомерного глупца».
3. Первый кризис. До своего заграничного путешествия Чаадаев много читает, в том числе увлекается мистической литературой. Обвинения в том, что он, якобы порвал с православием и обратился в католицизм вряд ли можно считать состоятельными. Сам Чаадаев писал о том, что его религиозные взгляды «не совпадают с религией богословов», говоря о своем духовном мире как о «религии будущего, к которой обращены все пламенные сердца» его современников. Между тем, Чаадаева никогда не оставляло чувство религиозного одиночества. Его душа в этот момент, казалось, была напряжена до предела, что привело к проблемам со здоровьем. В 1823 году он на три года уезжает в Европу, где не перестает изучать немецкую классическую философию, в первую очередь Шеллинга, а также читать французских традиционалистов – де Местра, Балланша, Бональда.
4. Восстание декабристов. Еще во время службы, находясь в Кракове, в 1814 году, Чаадаева принимают в масонскую ложу, через пять лет он становится членом «Союза благоденствия», а в 1821 году – Северного общества декабристов. Однако он не принимает активного участия в делах декабристов, а спустя время после их восстания напишет, что «их порыв отодвинул нацию на полвека назад». Но среди декабристов было большое количество его друзей, в том числе университетский товарищ, с которым Чаадаев прошел бок о бок всю войну, Иван Якушкин, поэтому последствия восстания не могли не стать для Петра Яковлевича очередной трагедией. Заграничная поездка «спасла» его от участи, которая ждала бунтовщиков. Однако после возвращения, в августе 1826 года Чаадаев был арестован. Его имя назвал Якушин, который был уверен, что друг никогда больше не вернется в Россию. После допроса и 40-дневного заключения он был отпущен под подписку о неучастии в тайных обществах.
5. Отшельничество. В октябре Петр Яковлевич прекращает появляться в обществе и уезжает в дом своей тетки, который находится в Подмосковье. Там, под постоянным полицейским надзором, он ведет отшельнический образ жизни, мало общается и снова много читает. Он продолжает свой путь поиска чего-то нового, что могло бы объединить его жизнь и образ мыслей. Единственной слушательницей Чаадаева в то время становится соседка – Авдотья Норова, которая с благоговейным трепетом внимает умным и ярким речам. К этому периоду относят окончательное формирование тех мыслей, взглядов и чаяний, которые найдут отражение в главном труде жизни Чаадаева.
6. «Философские письма». Уединенная плодотворная работа приводит к написанию в период с 1829 по 1831 годы знаменитых «Философских писем», списки которых с весны 1830 года начинают распространяться в обществе. Публикация же первого «Письма» в 1836 году стала, по словам Герцена», «выстрелом, раздавшимся темной ночью». Разгневанный Николай I резюмировал: «Содержание статьи— смесь дерзкой бессмыслицы, достойной умалишенного». С «легкой» руки императора начинают витать слухи о сумасшествии Чаадаева. Впрочем, свои умозаключения император подкрепляет делом: к «больному» приставляют доктора, который каждый день справляться о здоровье своего подопечного. Фактически Чаадаев находится под домашним арестом. Ему разрешается лишь раз в сутки прогуляться. К этому времени относят и принятие Чаадаевым той роли, которой наделяют его почитатели, — пророк в своем отечестве.
7. Чужой среди «своих». С конца весны 1830 года Чаадаев вновь начинает появляться в обществе. Следует заметить, что Петр Яковлевич считался одним из самых видных и блистательных молодых людей своего времени. Он был прекрасно образован, отличался великолепными манерами и блистательным умом. Одни гордились дружбой с ним, другие – ее искали. По словам его недоброжелателя Вигеля, он стал «первым из юношей, которые полезли тогда в гении». Вот какой портрет позже составит Герцен: во время молчания нежное лицо совершенно неподвижно, серо-голубые глаза печальны и наполнены добротой, в то время как с тонких губ норовит слететь ироническая улыбка. Он смотрит на вихрь лиц, которые бессмысленно вертятся вокруг него, капризничает, делается странным. Он чужд обществу, но в то же время по какой-то причине не может (или не хочет) его покинуть. Каждый рядом с ним, казалось, испытывает чувство неловкости, стыдясь неподвижности его лица, устремленного вперед взгляда, печальной насмешки и язвительного снисхождения.

Петр Чаадаев

Биография

Петра Чаадаева называли нравственным идеалом эпохи, а после публикации философского труда, идущего в разрез с царским строем – «государственным сумасшедшим». Его биография легла в основу ряда литературных образов: Евгения Онегина, Александра Чацкого, князя Мышкина, Пьера Безухова. В отличие от своих персонажей Чаадаев жил вдали от человеческих страстей и ушел из жизни одиноким.

Детство и юность

Петр Яковлевич Чаадаев родился 27 мая (7 июня) 1794 года в Москве. Отец Яков Петрович служил советником Нижегородской уголовной палаты, матерью была княжна Наталья Михайловна, дочь князя Михаила Михайловича Щербатова. Родителей Петра и Михаила, его старшего брата, рано постигла смерть, и в 1797 году мальчиков взяла на попечение старшая сестра матери Анна Щербатова.

Петр Чаадаев в молодости

В 1808 году Петр Чаадаев, получив достойное домашнее образование, поступил в Московский университет. Среди его учителей были историк права Федор Баузе, исследователь рукописей Священного Писания Христиан-Фридрих Маттеи. Философ Иоганн Буле называл Чаадаева любимым учеником. Уже в студенческие годы Чаадаев проявлял интерес к моде. Мемуарист Михаил Жихарев так описывал портрет современника:

«Искусство одеваться Чаадаев возвел почти в степень исторического значения».

Петр Яковлевич славился умением танцевать и вести светский разговор, что выставляло его в выгодном свете среди женщин. Внимание со стороны противоположного пола, а также интеллектуальное превосходство над сверстниками сделали Чаадаева «жесткосердным себялюбом».

Военная служба и общественная деятельность

Отечественная война 1812 года застала братьев Чаадаевых в Московском обществе математиков. Молодые люди вступили в лейб-гвардию Семеновского полка в чине подпрапорщиков. За мужество, проявленное в Бородинском сражении, Петра Яковлевича повысили до прапорщика, наградили орденом св. Анны и Кульмским крестом за штыковую атаку в сражении под Кульмом. Также он участвовал в Тарутинском маневре, сражении под Малоярославцем.

Портрет Петра Чаадаева

В 1813 году Чаадаев перевелся в Ахтырский гусарский полк. Декабрист Сергей Муравьев-Апостол объяснял этот поступок Петра Яковлевича желанием покрасоваться в гусарском мундире. В 1816 году он перешел в лейб-гвардию Гусарского полка, произведен в поручики. Спустя год Чаадаев стал адъютантом будущего генерала Иллариона Васильчикова.

Гусарский полк дислоцировался в Царском селе. Именно здесь, в доме историка Николая Карамзина, Чаадаев познакомился с Александром Пушкиным. Великий русский поэт посвятил философу стихотворения «К портрету Чаадаева» (1820), «В стране, где я забыл тревоги прежних лет» (1821), «К чему холодные сомненья» (1824), а Петр Яковлевич, будучи другом Пушкина, «заставлял его мыслить», беседуя на литературные и философские темы.

Петр Чаадаев и Александр Пушкин

Васильчиков поручал Чаадаеву серьезные дела, например, доклад Александру I о бунте в лейб-гвардии Семеновского полка. После встречи с императором в 1821 году адъютант, подающий надежды на блестящее военное будущее, ушел в отставку. Известие шокировало общество и породило множество легенд.

Согласно официальной версии, Чаадаев, некогда служивший в Семеновском полку, не вытерпел наказания близких товарищей. По иным соображениям, философу претила мысль доносить на бывших однополчан. Современники также предполагали, что Чаадаев опоздал на встречу с Александром I, потому что долго подбирал гардероб, либо что государь высказал мысль, которая противоречила идеям Петра Яковлевича.

Расставшись с военным делом, Чаадаев погрузился в затяжной духовный кризис. Из-за проблем со здоровьем в 1823 году он отправился в путешествие по Европе, не планируя возвращаться в Россию. В поездках Петр Яковлевич активно обновлял библиотеку религиозными книгами. Особенно его привлекали работы, основная идея которых состояла в сплетении научного прогресса и христианства.

Состояние здоровья Чаадаева ухудшилось, и в 1826 году он решил вернуться в Россию. На границе его арестовали по подозрению в причастности к восстанию декабристов, которое произошло годом ранее. С Петра Яковлевича взяли расписку о том, что он не состоял в тайных обществах. Впрочем, эта информация являлась заведомо ложной.

Еще в 1814 году Чаадаев входил в Петербургскую Ложу Соединенных друзей, достиг сана «мастер». Философ быстро разочаровался в идее тайных обществ, а в 1821 году и вовсе покинул соратников. Тогда же он вступил в Северное общество. Позже он критиковал декабристов, считая, что вооруженное восстание отодвинуло Россию на полвека назад.

Философия и творчество

Вернувшись в Россию, Чаадаев поселился под Москвой. Его соседкой была Екатерина Панова. С ней у философа завязалась переписка — сначала деловая, потом дружеская. Молодые люди обсуждали в основном религию, веру. Ответом Чаадаева на духовные метания Пановой стали «Философические письма», созданные в 1829-1831 годах.

Портрет Петра Чаадаева

Написанное в эпистолярном жанре произведение вызвало негодование политических и религиозных деятелей. За высказанные в труде мысли Николай I признал Чаадаева и Панову сумасшедшими. За философом установили врачебный надзор, а девушку сослали в психиатрическую больницу.

Острую критику «Философические письма» вызвали потому, что в них развенчивался культ православия. Чаадаев писал, что религия русского народа, в отличие от западного христианства, не освобождает людей от рабства, а напротив, порабощает. Эти идеи публицист Александр Герцен позже назвал «революционным католицизмом».

Император Николай I

Журнал «Телескоп», в котором в 1836 году было опубликовано первое из восьми «Философических писем», был закрыт, редактора сослали на каторгу. До 1837 года Чаадаев ежедневно проходил медицинское освидетельствование, чтобы доказать свое умственное благополучие. Надзор с философа был снят с условием, что он «не смеет ничего писать».

Данное обещание Чаадаев нарушил в том же 1837 году, написав «Апологию сумасшедшего» (не опубликована при жизни). Труд отвечал на обвинения в «негативном патриотизме», рассказывал о причинах отсталости русского народа.

Книга Петра Чаадаева

Петр Яковлевич считал, что Россия находится между Востоком и Западом, но по своей сути не относится ни к одной из сторон света. Нация, которая стремится почерпнуть лучшее из двух культур и при этом не стать последователем ни одной из них, обречена на деградацию.

Единственный правитель, о котором Чаадаев говорил с уважением, — Петр I, который вернул России былое величие и могущество путем введения в русскую культуру элементов Запада. Чаадаев был западником, но славянофилы относились к нему с уважением. Доказательство тому – слова Алексея Хомякова, яркого представителя славянофильства:

«Просвещенный ум, художественное чувство, благородное сердце – таковы те качества, которые всех к нему привлекали; в такое время, когда, по-видимому, мысль погружалась в тяжкий и невольный сон. Он был особенно дорог тем, что он сам бодрствовал и других побуждал».

Личная жизнь

Недоброжелатели называли Чаадаева «дамским философом»: он постоянно был окружен женщинами, умел влюблять в себя даже преданных мужьям жен. При этом личная жизнь Петра Яковлевича не сложилась.

Петр Чаадаев и Авдотья Норова — прототипы Евгения Онегина и Татьяны Лариной

В жизни Чаадаева было три любви. Екатерина Панова, адресат «Философических писем», сильнее всего пострадала от мужского честолюбия. Даже после освобождения из психиатрической больницы девушка не винила возлюбленного в своем несчастье. Она искала встречи с философом, но умерла без ответного письма, одинокой безногой старухой.

Чаадаев послужил прототипом для Евгения Онегина из одноименного романа Александра Пушина, а в роли Татьяны Лариной выступила Авдотья Норова. Она влюбилась в философа без памяти, и когда у него не осталось денег на оплату прислуги, предложила бесплатно присматривать за ним, но тот уехал в Москву, к семье Левашовых.

Петр Чаадаев и Екатерина Левашова

Авдотья была девушкой болезненной и слабой, а потому рано умерла – в 36 лет. Чаадаев, долгое время оставлявший письма Норовой без ответа, навестил ее в больнице незадолго до смерти.

Екатерина Левашова, хоть и была замужней женщиной, искренне любила Чаадаева. Супруг и старшие дети не понимали, почему она не берет с философа денег за жилье. Трепетное отношение Екатерины к гостю продолжалось 6 лет, вплоть до ее кончины.

Смерть

14 апреля 1856 года в газете «Московские ведомости» появился короткий некролог:

«В 5 часов пополудни скончался после непродолжительной болезни один из московских старожил Петр Яковлевич Чаадаев, известный почти во всех кружках нашего столичного общества».

Он умер от воспаления легких, немного не дожив до 63 лет. Мемуарист Михаил Жихарев однажды спросил философа, почему он бегает от женщин, «как черт от ладана», а тот ответил:

Чаадаев велел похоронить себя возле любимых женщин — в Донском монастыре у могилы Авдотьи Норовой или в Покровском храме около Екатерины Левашовой. Философ нашел последний покой на Донском кладбище в Москве.

Цитаты

«Тщеславие порождает дурака, надменность – злобу».

«Никто не считает себя вправе что-либо получить, не дав себе труда по крайней мере протянуть за этим руку. Одно есть исключение – счастье. Считают совершенно естественным обладать счастьем, не сделав ничего для того, чтобы приобрести его, то есть чтобы его заслужить».

«Неверующий, на мой взгляд, уподобляется неуклюжему циркачу на канате, который, стоя на одной ноге, неловко ищет равновесие другой».

«Прошлое уже нам не подвластно, но будущее зависит от нас».