Анна Георг Словцова биография

Анна Георг Словцова биография

В этом ноябре исполнилось бы 183 года со дня рождения Екатерины Александровны Словцовой — пермской писательницы и публицистки. Когда конкретно — неизвестно. О Словцовой мы вообще знаем довольно мало — невозможно найти даже ее портрета. Впрочем, для нас это значит лишь то, что вспомнить о ней можно в любой день ноября, без привязки к конкретной дате, — что мы, собственно, и делаем. А кроме того, не нужно вообще никакого повода, чтобы хотя бы отчасти восстановить историческую справедливость в отношении женщины-литератора, которая опередила свое время настолько, что осталась непонятой, непризнанной и непрочитанной на малой родине.

Итак, Екатерина Словцова родилась в Перми в 1838 году, в чиновничьей семье. Она росла без матери, отцу было особо некогда с ней возиться, так что за исключением краткого периода обучения в пансионе Словцова с самого детства занималась самообразованием. А это давалось ей удивительно легко: она постоянно читала все книги и журналы, которые только могла достать, затевала переписки с известными столичными писателями и публицистами своего времени, старалась быть в курсе всех новостей и актуальных событий, еще в юношестве написала свою первую повесть, а в 21 год опубликовала рассказ во влиятельном литературном журнале «Русский вестник».

Разумеется, пермяки Словцову на дух не переносили.

Тем более что необыкновенное рвение, интерес к миру и отсутствие системного образования привели к тому, что она еще в молодости стала специалисткой по всем вопросам на свете. Ну, во всяком случае, по широкому кругу вопросов. Ее внезапно вспыхнувший интерес к истории вылился в написание «Исторических писем», интерес к славянофильству — в написание статьи «О славянофильстве в России» и так далее. Более других ее интересовали вопросы прав женщин, по поводу которых она однажды вступила в долгую содержательную переписку с Иваном Аксаковым. Тот потом опубликовал в журнале «День» несколько ее статей — правда, без подписи, что довольно иронично выглядело в контексте дискуссии о положении женщин. Но зато наградил Словцову оставшимся в веках определением «уважаемого философа пустынных камских берегов».

Впрочем, «оставшимся в веках» — это сильно сказано. Большая часть из того, что описано выше, нам известна из Википедии из статьи доктора филологических наук, покойной Юлии Михайловны Проскуриной, которая занималась изучением Словцовой и ее творчества.

Что касается творчества, то тут мнение исследовательницы совпадает со мнением современников Словцовой: писала она не очень. Даже вступительная статья, открывающая ее сборник «Любовь или дружба?» (книга 1990 года выпуска включает рассказ, повесть и статью о правах женщин — то есть основную часть наследия Словцовой, которую можно найти в сети благодаря стараниям проекта «Пермский книгоед»), начинается с таких вот слов, без которых, казалось бы, можно было если не обойтись, то как минимум найти им место где-то в глубине текста:

«Екатерина Александровна Словцова (псевдоним — М. Камская) принадлежит к так называемой литературной периферии и по степени одаренности, и по месту жительства. Знакомство с ее творчеством позволяет еще раз убедиться в том, что своеобразие любого периода в истории литературы проявляется в произведениях не только великих писателей, но и рядовых беллетристов».

А в аннотации к сборнику замечено, что «повести Словцовой представляют собой интересный документ времени, хотя и уступают по художественным достоинствам произведениям ее великих современников».

В общем, похоже, что даже спустя полтора века после смерти Словцова остается неудобной для тех, кто имеет с ней дело, а за сам факт ее опубликования перед читателем пытаются как-то оправдаться — вроде как персонаж интересный и характерный, а тексты уж какие есть.

При этом, не принижая достоинств текстов Словцовой (тексты эти не так уж объемны — читатели могут составить о них собственное мнение, ознакомившись и с художественной прозой, и с публицистикой по ссылке выше), стоит признать, что одна из важнейших частей сборника «Любовь или дружба?» — даже не ее произведения, а некролог, впервые опубликованный в Петербургской газете «Голос» в 1866 году. Его автор — писатель Федор Ливанов — жил в Перми в шестидесятые годы XIX века (разумеется, в ссылке), где и познакомился с героиней, а после ее смерти написал объемный, остроумный и чувственный текст, который вышел далеко за рамки обычного газетного некролога.

Ливанов констатирует: за годы их встреч и общения в Перми ему постоянно приходилось наблюдать, что местные посмеиваются над Словцовой и считают ее чудачкой. А дом, в котором она жила, привлекал к себе слишком много нездорового внимания: писатель даже сравнивает его с московской Сухаревой башней времен пребывания в ней Якова Брюса — сподвижника Петра I, который увлекался астрономией и изучал небосвод при помощи телескопа, за что староверы поспешили объявить его чернокнижником и пустить слух о том, что в Сухаревой башне он крутит шашни с нечистой силой и вообще совершает разные непотребства.

Причем это сравнение куда более буквально, чем может показаться: молва о Словцовой шла впереди нее, и к моменту знакомства, состоявшегося в 1862 году, Ливанов ожидал увидеть перед собой прожженную нигилистку-развратницу: «Одни рассказывали о девушке-писательнице, что она ходит в синих чулках (!), другие — в казакине и жилете, третьи — что у ней собираются отчаянные моветонные мужчины и проводят время в оргиях до утра, четвертые (шепотом) — что в доме чиновника Словцова происходят, под предводительством его дочери, таинственные совещания о таких предметах, о которых и говорить страшно».

Ничего страшного в Словцовой в итоге не оказалось, и можно предположить, что Ливанова, приехавшего из Петербурга и ожидавшего удивительных знакомств, это поначалу даже разочаровало: он увидел перед собой совершенно заурядную приветливую девушку, которая тем не менее была белой вороной, поскольку не имела и не хотела иметь ничего общего с «дамской половиной пермской публики того времени».

Вскоре Ливанов так проникся ее незавидной ситуацией, что стал питать искреннюю неприязнь ко всей остальной Перми. В своем тексте он констатирует, что «Екатерина Александровна работала умственно за всех женщин не только глухого, жалкого городишка Перми, но и всей Пермской губернии». В этом смысле, кстати, хорошо, что и Ливанов, и Словцова известны в русской литературе значительно меньше, чем Владимир Набоков, чья характеристик а « ghoul-haunted Province of Perm», данная городу в романе «Bend Sinister» и утрированно переведенная на русский как «кишащая упырями провинция Пермь», превратилась в локальный мем и попала на шоперы и прочую местную сувенирку. «Глухой, жалкий городишко» звучит хоть и менее обидно, но точно менее романтично.

Хотя, может, и поделом. На примере Словцовой отлично видно, как сущность «глухого, жалкого городишки» проявлялась в те годы и как остро она ею переживалась. Чего стоят одни только воспоминания писательницы, связанные с тем единственным разом, когда в начале своей карьеры она отважилась выехать в пермское благородное собрание:

«„Боже мой! что я только вынесла в этот вечер, — рассказывала она однажды. — Приду в гостиную — все дамы бегут вон из гостиной; войду в залу и подойду к какому-нибудь кружку — все разбегаются в разные стороны, точно от медведя; подойду к разговаривающим — все перестают говорить. С тех пор я решилась ни в общество, ни в собрание ни ногой”. И это слово молодая девушка сдержала, как ни трудно было ей в ее пору запереться в четырех стенах отцовского дома».

То есть Екатерину Александровну Словцову в Перми буквально затравили. Так что можно представить, какой мечтой она жила, пребывая в описанной ситуации, — мечта эта за полтора века не изменилась ни капли, ею и сейчас живет львиная доля местных интеллигентов, которым проводить время в бесконечных переписках и в работе нравится куда больше, чем выходить на улицы и сталкиваться с согражданами. Эта мечта — как можно скорее покинуть Пермь и никогда больше сюда не возвращаться.

Поначалу это казалось Словцовой невозможным, и Ливанову приходилось с грустью наблюдать, как она все глубже уходит в мир собственных фантазий и сочинений, в книги, журналы и переписки, все сильнее отрываясь от реальности и, как следствие, все радикальнее глядя на происходящее вокруг — со временем она стала делить всех чиновников только на «притесняемых» и «притеснителей», все яростнее набрасывалась с критикой на современные ей порядки и провинциальные нравы, все больше и больше жила мечтой о городах, где «все мыслящие люди, дружно соединившись в одну общую семью, работают и работают — и все это для России, и Россия все это читает и читает, и развивается».

«Такое представление о писателях, конечно, идеально и наивно до крайности, но оно понятно в женщине, в которой литература расшевелила ум и сердце и которая в отдалении, за тысячи верст от столицы, в пустынной дикой стране, одиноко терзалась среди всеобщей апатии, пустоты и мелкости интересов», — пишет Ливанов.

Вероятно, будь в Екатерине Александровне меньше воли и активности, она бы так и сошла с ума в кишащей упырями Перми, успев перед этим окончательно отрешиться от общества. Но это был не ее путь: Словцова усердно копила деньги, вырученные с немногочисленных публикаций, разбиралась с семейными обстоятельствами и наконец в 1865 году предприняла главное в своей жизни путешествие — в Петербург.

А потом сразу умерла.

***

Если в Перми ее не устраивал сложившийся вокруг социальный климат, то в Петербурге ее добил климат самый обыкновенный (уже в который раз за этот текст хочется вставить ремарку о том, что за полтора века ничего не изменилось). Словцова заболела чахоткой еще в дороге, по прибытии на место ее состояние только ухудшилось — так она протянула зиму, по рекомендации врачей уехала из Петербурга в Ревель, но это ее не спасло: она скончалась 25 августа 1866 года в возрасте двадцати семи лет.

«Задачу же в жизни выполнила она одну: доказала собою, что женщина развитая и мыслящая может при этом не быть ни нигилисткой, ни глупо-эмансипированной женщиной. За исполнение этого идеала женщины она и сложила преждевременно свою голову. Такая жертва науке и литературе принесена в последнее время не одна в России, и желали бы одного, чтоб новое, умное и благородное направление русских женщин улеглось поскорее в лучшие ожидаемые всеми благомыслящими рамки, но ценою как можно меньших смертельных жертв», — напишет о ней Ливанов.

Пожелание «улечься в рамки, ожидаемые всеми благомыслящими» спустя полтора века звучит не особенно прогрессивно, а вот под словами о минимизации человеческих жертв трудно не подписаться и сегодня.

Остается добавить, что Екатерина Словцова все-таки не совсем забыта в родном городе. Ее имя носит одна из улиц в микрорайоне «Старая усадьба». Правда, автор этого текста, в рабочие обязанности которого входит в том числе и изучение пермских окраин, до сегодняшнего дня ни разу не слышал не только о такой улице, но даже о таком микрорайоне. Но это можно легко списать на его профессиональную некомпетентность.

Новое в блогах

Маршал

Анна Георг Словцова:
. После войны семья наша почти два года кочевала по разорённой войной Украине, так как воинская часть отца восстанавливала разрушенные немцами аэродромы. На одном из полустанков отец, выскочивший с чайником за кипятком, вдруг вернулся, неся вместе с товарищем безногого солдата. За ними внесли солдатский рюкзак и старенький баян. Ноги у солдата были отняты по самый пах. А сам он был молод, красив и, что называется, в «стельку» пьян.
На удивлённые вопросы мамы и бабушки отец отвечал кратко и потрясённо: «Он пел!» Молодого инвалида старательно обтёрли мокрым полотенцем и уложили на топчан теплушки.
Тем временем офицеры, желая установить личность солдата, проверили его рюкзак и были полностью сражены: безногий солдат был награждён пятью боевыми орденами, а отдельно, в красной коробочке, лежал Орден Ленина. И был инвалид сержантом Авдеевым Николаем Павловичем от роду двадцати пяти лет. Офицеры, прошедшие войну, многие, как мой отец, ещё и финскую, знали цену таким наградам.

Среди орденов лежало письмо. Видно было, что его неоднократно комкали, а потом расправляли. Письмо было подписано: «любящая тебя Шурочка». «Любящая Шурочка» писала, что будь у Николая хоть одна нога — она бы за ним в госпиталь приехала. А уж совсем ползуна она, молодая и красивая, взять не может. Так и писала Шурочка — «ползуна!» В вагоне повисла угрюмая тишина. Мама всхлипнула, бабушка убеждённо сказала: «Бог её накажет!» — и ещё раз бережно обтёрла лицо спящего.
Спал безногий солдат долго, а проснувшись, казалось, совсем не удивился, что едет неизвестно куда и неизвестно с кем. Так же легко согласился он остаться пока в нашей части, сказав при этом: «Там видно будет». Охотно откликнулся Николай и на просьбу спеть, с которой на удивление робко обратился мой отец, вообще-то человек не робкого десятка. Он впоследствии как-то, казалось нам тогда, робел перед Авдеевым. Это было преклонением перед уникальным талантом.
Авдеев запел. Бархатный бас поплыл по вагону и словно заполнил собой окружающее пространство. Не стало слышно грохота колёс, за окном исчез мелькающий пейзаж. Сейчас иногда говорят — «попал в другое измерение». Нечто подобное произошло тогда с пассажирами вагона-теплушки. Я до сих пор думаю, что мне довелось в детстве слышать певца, обладающего не только уникальным голосом, но и ещё богатой, широкой душой, что и отличает великих певцов от бездарностей. Однажды я спросила бабушку: «Почему, когда дядя Коля поёт, облака то останавливаются, то бегут всё быстрей?» Бабушка задумалась, а потом ответила мне, как взрослой: «А ведь и правда! Это у нас душа от его голоса то замирает, то к Богу устремляется. Талант у Коленьки такой особый».

А вскоре произошло то, что заставило окружающих посмотреть на певческий талант Авдеева с ещё большим изумлением.

Через дорогу от школы, где жили офицерские семьи, в небольшом домике жила пожилая еврейка — тётя Пейся со своей очень красивой дочерью Розой. Эта ещё совсем молодая женщина была совершенно седой и немой. Это произошло с ней, когда в одном из маленьких местечек Белоруссии немцы уничтожали евреев. Чудом спасённая русскими соседями, лёжа в подвале со ртом, завязанным полотенцем, чтобы не кричала, Роза слышала, как зовут её из рядом горящего дома её дети — близнецы.

Несчастная мать выжила, но онемела и поседела.

В один из летних вечеров, когда Роза с лотком маковых ирисок зашла к нам во двор, на своей тележке на крыльцо выкатился дядя Коля. Надо сказать, что к этому времени он был уже официально оформлен комендантом офицерского общежития и получал зарплату, по существу был членом нашей семьи. Женщины поставили перед ним тазик с вишней, мы, дети, облепили его, и он рассказывал нам что-то очень смешное. При виде седой Розы дядя Коля вдруг замолчал и как-то особенно внимательно стал вглядываться в её лицо. Потом он запел. Запел, даже не попросив, как обычно, принести ему баян. Помню, что пел он какую-то незнакомую песню о несчастной уточке — лебёдушке, у которой злые охотники, потехи ради, убили её утят-лебедят. Могучий бас Авдеева то жалобно лился, то скорбно и гневно рокотал. Подняв глаза, я увидела, что все окна большого дома были открыты и в них молча застыли люди. И вот Роза как-то страшно замычала, потом упала на колени, подняла руки к небу, и из губ её вырвался молодой, звонкий и безумный от горя голос. На еврейском языке взывала к Богу несчастная мать. Несколько женщин, бросившихся к ней, застыли по знаку руки певца. А он всё пел, а Роза кричала всё тише и тише, пока с плачем не упала на траву. Её спешно подняли, внесли в дом, и около неё захлопотал наш полковой врач.

А мы, рано повзрослевшие дети войны, как суслики, столбиками, остались сидеть молча в тёплой темноте южной ночи. Мы понимали, что стали свидетелями чуда, которое запомним на всю жизнь. Утром пришла тётя Пейся и, встав перед дядей Колей на колени, поцеловала ему руку. И снова все плакали. Впрочем, в моём детстве плакали часто даже мужчины. «Почему взрослые плачут? — спросила я маму. «Это слёзы войны, — ответила мне она, — в войну-то нам плакать было некогда, да и нельзя. Надо было выстоять, чтобы детей спасти. А теперь вот слёзы и отливаются. Твоё поколение уже не будет плакать. Только радоваться».

Надо сказать, что я с горечью вспоминаю эти мамины слова. Радуюсь редко.

Шёл 1948 год. И вот стало происходить что-то странное, непонятное нам, детям. С улиц города стали исчезать инвалиды, которых до этого было так много. Постукивали палочками слепые, но безрукие и безногие, особенно такие, как дядя Коля, практически исчезли. Взрослые испуганно и возмущённо шептались о том, что людей забирают ночами и куда-то увозят. В один из вечеров я услышала, как родители тихо говорили, что дядю Колю придётся спрятать, отправить к родным мамы, на дальний казачий хутор.

. Но здесь произошло событие, которое предопределило дальнейшую судьбу Николая Авдеева и стало таким ярким эпизодом в моей жизни. В 1948 году страна-победительница торжественно праздновала 800-летие Москвы. Повсюду висели флаги и транспаранты, проходили праздничные мероприятия. Одним из таких мероприятий должен был стать концерт в Доме офицеров. Случилось так, что проездом на какую-то инспекционную поездку в городе на целый день остановился маршал Георгий Константинович Жуков. Взрослые называли его коротко и уважительно «сам Маршал». Именно так это и звучало — с большой буквы. Отец пояснил мне, что я видела его в кино, когда, как и все, неоднократно смотрела Парад Победы. «Ну, на коне! Помнишь?» — говорил отец. Честно говоря, коня я помнила очень хорошо, удивляясь каждый раз, почему у него перебинтованы ноги. Маршала же я практически не разглядела. И вот офицерам объявили, что

на концерте сводной самодеятельности воинских частей будет присутствовать Жуков. Каждый вечер шли репетиции, и на одной из них было решено, что цветы маршалу буду вручать я. Не могу сказать, что меня, в отличие от моей семьи, это обрадовало. Скорее, наоборот. Мне вообще очень не хотелось идти на концерт, ведь я всё это видела и слышала неоднократно. Теперь я уже никогда не узнаю, почему выбор пал на меня. Скорее, из-за совершенно кукольной внешности, которая, кстати, полностью не совпадала с моим мальчишеским характером. Два дня у нас в коммуналке строчил старый «Зингер».
Мне спешно шили пышное платье из списанного парашюта. Шила мама. А бабушка, наспех нас накормив, вдруг стала днём, стоя на коленях, молиться перед иконой Святого Георгия Победоносца. Эта удивительно красивая икона была единственной сохранившейся из её большого иконостаса. В старом казачьем офицерском роду была она семейной. Много поколений молились перед ней, да и всех мальчиков у нас называли Георгием и Виктором. Я была удивлена, услышав, что бабушка непрестанно молится за дядю Колю.

В торжественный день из меня изобразили нечто вроде кукольной Мальвины, вручили сноп мокрых гладиолусов и раз десять заставили повторить приветствие высокому гостю. В результате, когда подъехали три машины, и из первой вышел коренастый человек с суровым, как мне показалось, лицом и звёздами Героя на кителе, я всё начисто забыла. И буквально на одном дыхании выпалила: «Товарищ Жуков! Мы все вас поздравляем! Пожалуйста, живите долго со своим красивым конём!» Вокруг раздался гомерический хохот. Но громче всех, буквально до слёз, смеялся сам маршал. Кто-то из его сопровождения поспешно взял у меня огромный букет, и Жуков, продолжая смеяться, сказал: «Ну вот теперь я тебя вижу. Пойдём со мной!» И подав мне, как взрослой, руку повёл меня по лестнице, в ложу. В ложе стояли стулья и большое бархатное кресло для высокого гостя. Но он, смеясь, сказал: «Кресло для маленькой дамы!» — и, посадив меня в кресло, пододвинул свой стул ближе к перилам ложи. В ужасе и отчаянии от своего провала и позора я сжалась в кресле в комочек. «Как тебя зовут?» — спросил Жуков. «Людмила», — прошептала я. «Люсенька, значит!» — Жуков погладил меня по моим очень длинным волосам. Концерт начался. На сцене танцевали гопак, пели все известные фронтовые песни, снова танцевали. Мне же хотелось одного: сбежать и забиться куда-нибудь в тёмный уголок. На маршала я боялась даже поднять глаза.

Но вдруг я просто подскочила от удивления. На сцене, вместо конферансье, появился мой отец. Напряжённым, каким-то чужим голосом отец объявил: «А сейчас перед вами выступит кавалер орденов (шло их перечисление) и кавалер ордена Ленина, танкист, сержант Николай Авдеев!» Дядю Колю давно уже знали и любили. Зал затих. Детским своим умом я не поняла сути происходящего. Но зрители в зале поняли сразу, что безногий человек на сцене был вызовом власти. Вызовом её безжалостному лицемерию по отношению к людям, которые, защищая Родину, защитили и эту самую власть. Власть, которая сейчас так жестоко и бессовестно избавлялась от покалеченных войной. Я всё это поняла, повзрослев. А тогда два офицера вынесли на сцену Авдеева, сидящего в таком же бархатном кресле с баяном в руках. И вот полилась песня: «Уж, ты ноченька, ночка тёмная…» Голос не пел. Он сначала тихо плакал, а потом громко зарыдал от одиночества и тоски. Зал замер. Вряд ли в нём был тогда человек, который не потерял в войну своих близких. Но зрители не успели зааплодировать, потому что певец сразу заговорил: «Товарищи! В старинных битвах отстояли Отечество наше и свою столицу — Москву! Но и за сто лет до нас прадеды наши погибали за Москву и Россию! Помянем же их!» И Авдеев запел: «Шумел, горел пожар московский…» Показалось, это перед всеми совершенно зримо пошли в своих сверкающих киверах победители 1812 года. В едином порыве зал стал дружно и слаженно отхлопывать рефрен песни. В ложе стали раздаваться восхищённые голоса. Я, наконец осмелев, посмотрела на Жукова. Он, сжав руками барьер ложи, откинулся на спинку стула. Явное удивление и восхищение читалось на его лице. Но вдруг баян замолчал. Руки певца бессильно упали на него, Авдеев повернул голову в сторону маршальской ложи, и серебряная труба его голоса в полной тишине пропела: «Судьба играет человеком, она изменчива всегда…» Зал буквально взорвался от восторга. На сцене выросла гора цветов. Жуков слегка повернул голову и властно сказал кому-то позади себя: «Узнай, распорядись!» Здесь я наконец-то пришла в себя и, тронув Жукова за колено, сказала: «А я всё про дядю Колю знаю!» «Тогда расскажи», — ответил он мне и наклонился ближе. Но раздались звуки рояля, и снова, но уже торжественно и скорбно, заполнил зал фантастический голос: «Ты взойди моя заря, заря моя последняя…» В порыве чувств люди в зале стали вставать, многие плакали. Я вновь посмотрела на Жукова. Он сидел так же, откинувшись на спинку стула, с вытянутыми на барьер ложи руками. Но глаза у него были закрыты, и лицо побледнело и стало печальным и усталым. Скорбно и моляще прогудел бас Авдеева: «Ты укрепи меня, Господь!» И в этот момент в неподалёку стоящей церкви ударили колокола. Зал бушевал. Жуков открыл глаза и, произнеся: «Фантастика!», снова наклонился ко мне и, как мне показалось, строго спросил: «Так что же ты знаешь про дядю Колю?» Я заторопилась: «Его мой папа на станции нашёл. Он у нас теперь комендантом работает, и в семье, как родной. Он, знаете, какой добрый и всё-всё умеет!» Лицо маршала оставалось таким же печальным и усталым. «Детка, как ты думаешь, что для этого человека можно сейчас сделать?» — спросил он у меня как у взрослой. Я на секунду задумалась: «Баян ему доктор подарил, а он совсем старенький. Новый бы надо купить! Да уж это когда разживёмся», — заговорила я бабушкиными словами. «А главное — дяде Коле жильё какое-нибудь надо. Мы-то в целой каптёрке живём, а он в чуланчике возле котельной ютится!» Жуков слушал меня молча и неулыбчиво. И вдруг спросил: «А тебе самой что хочется?» И здесь я поняла, что нужно вовсю пользоваться случаем. «Мне ничего не надо. Я вообще счастливая. У меня папа с войны вернулся. А вот Ниночке, подружке моей, нужен специальный детский дом, потому что она немая. У неё немцы язык отрезали и свастику на ручке выжгли. Это чтобы её родители-подпольщики заговорили. Но они всё равно никого не выдали, и их расстреляли». Я не увидела лица маршала. Он вдруг поднял меня на руки и крепко обнял. На какое-то время я услышала, как под кителем со звёздами Героя ровно и сильно бьётся сердце Жукова. Потом он опустил меня на пол и бросил: «Пошли!» Дядя Коля сидел внизу на диванчике, смотрел, как мы спускаемся к нему, и лицо его показалось мне таким же усталым и печальным. Потом маршал подошёл к Авдееву и сел рядом. Некоторое время они сидели молча. Но вот Жуков заговорил. О чём говорили они — безногий сержант и маршал со звёздами Героя — Николай не рассказывал, но бабушка говорила, что всю следующую ночь он не спал. Домой ехали мы с дядей Колей. В руках у меня были два огромных пакета с конфетами, а рядом на сиденье лежали два роскошных набора рижских духов. На следующее утро Николая Авдеева увезли в штаб, где ему торжественно вручили сияющий малиновым перламутром аккордеон, а главное — конверт с ордером на комнату в большом и красивом доме. Комната оказалась тоже очень большой и красивой, с большим окном и паркетными полами.

Николай Авдеев окончил музыкальное училище и до конца жизни работал заведующим Дома культуры. А умер он рано, когда ему исполнилось 47 лет. У него было два сына-близнеца, которые стали впоследствии хорошими врачами. Дивный голос своего отца они не унаследовали. Он ушёл с ним.

За Ниночкой приехали из Киева и увезли её в хороший интернат, где, говорили, она была всеобщей любимицей. Но умерла Ниночка, не дожив до двадцати лет. Не знаю, то ли сердце её было сломлено пережитым ужасом, то ли, как говорила бабушка, родители-мученики ждали и звали её.

Отца же моего почему-то направили на курсы политработников в Смоленске. Служил он потом в войсковых училищах, и помню, что всегда заботился особенно о курсантах-сиротах. Многие из них, став сейчас седыми отставниками, вспоминают о нём с любовью и уважением.
/Людмила Толкишевская/

Анна Георг Словцова: Евгений Долгушин
Когда умрёт последний русский,
Все реки повернутся вспять.
Исчезнет совесть, честь и чувства,
И звёздам больше не сиять.
Когда умрёт последний русский,
Когда исчезнет русский дух,
На всей планете станет пусто
И Мир бесцветным станет вдруг.
Не станет русского балета,
Пожухнут русские поля,
И гениального поэта
Не явит русская земля.
Затихнут звуки балалаек,
Гармошек, дудок, бубенцов,
Не станет русских сказок, баек,
Ни песен дедов и отцов.
Не станет русского раздолья,
Порвётся русский хоровод,
А вместо русского застолья
Войдут хот-доги в обиход.
Когда истает Дух российский
И канет в Лету русский край,
Заменит водку шнапс и виски,
Маца заменит каравай.
Патриотизм заменят деньги,
Любовь запишется в контракт,
А таинство совокупленья
Заменит пошлый порно акт.
Не защитит солдат российский
Чужую слабую страну,
И впишет Ад в живущих списки:
Иуд, чертей и Сатану.
И наконец-то англосаксы
Устроят свой кровавый пир,
Погибнет рубль, а евробаксы
Все души скупят и весь мир.
Когда последний русский встанет
На край могилы уходя,
Земля Землёй быть перестанет
И Бог заплачет, как дитя.
Но умирая, на излёте,
Он заорёт вдруг в пустоту:
«-Да хрен вам, твари! Не дождётесь!
Я всех чертей переживу!
Пусть знает мир– Бог не заплачет,
И не иссякнет русский род,
Бог любит Русь, а это значит –
Последний русский не умрёт.
И злыдней помыслам не сбыться,
Не повернуться рекам вспять,
Хоть перекосятся их лица –
Русь в пыль забвенья не втоптать.
Россия раны все залечит,
Сто раз пройдёт и Крым и рым,
Пусть знают все, что Русский вечен
И Русский Дух – неистребим!

Тайны «Королевского романа» и историческая правда

Фильм «Королевский роман» не только подарил многочисленным зрителям чудесную любовную историю с участием Высших персон государства датского, но и пробудил интерес любознательных киноманов к истории Дании.

Не в пример фанатам костюмированных исторических фильмов остального мира, у обитателей Рунета более критичный склад ума. Если американцы и европейцы остро реагируют на исторические неточности в кинопроектах только про Великую Войну, или исключительно касающиеся истории их страны (тут нельзя не привести великолепный пример с австралийским фильмом «Breake Morant» после которого реакция общественности накалилась до того, что уже в XXI веке Австралия направила Англии запрос: нельзя ли Гарри Моранта посмертно оправдать – с понятным ответом).

А «наши зрители» — все, кто хоть через родителей оказался затронут советским историческим образованием с его системой критического восприятия (в том числе и того, что говорят учителя) — сразу лезут в Интернет, чтоб убедиться: нет ли тут обмана. И иногда обнаруживают много интересного, полностью рушащего восприятия красивой картинки фильма. Не случайно на IMDb рейтинг картины «Королевский Роман» много выше, чем на КП.

Обложка фильма «Королевский роман»

Невозможная любовная история?

Так что не так в «Королевском романе»? – Если кто не смотрел или подзабыл, основой фабулы фильма является пылкая любовь между прогрессивной и просвещенной королевой из передовой Англии юной Каролиной-Матильдой (Алисия Викандер) (уже в первых сценах гнусно-реакционные датчане отбирают у королевы все книги, как не одобренные цензурой) и реформатором Струэнзе (Мадс Миккельсен уже не в первый раз играет ГлавГероя, которому отрубят голову, Колхас был первым), поклонником Руссо и Гуманизма с Просвещением.

Образы в кино

Фильм основан на романе Бодиль Свенсон-Лет «Принцесса крови». Однако активная деятельность Струэнзе и Каролины-Матильды, по фильму, становится возможной лишь при одобрении её третьим главным героем ленты – самим королем Кристианом VII (Микель Фельсгор). Актёры играют великолепно, но сам «тройничок» королева-Струэнзе-король, показанный в фильме, представляется крайне сомнительным.

Не потому, что король был высоких моральных качеств. Как раз наоборот.

Исторические личности

Безумцы на троне Дании, Англии

Похоже, Дании везет на безумцев на троне – если считать, что Гамлет (Амлед саксонских хроник и Снорри Снуладсена) не особо притворялся. Но это тема для другого рассказа, а вот Кристиан был откровенно безумен. Современные медики, учитывая «показания» современников приходят к выводу, что у короля был маниакально-депрессивный психоз, причем скорей в острой фазе. Современники упоминают что к 16 годам у юного короля уже были:

• хронический алкоголизм (над чем посмеялся даже склонный выпить сэр Уолполл, сосватавший ему пятнадцатилетнюю сестру своего монарха);
• склонность к садизму (постоянные избиения женщин по борделям) и мазохизму (часто приказывал лакеям избивать себя, чтоб доказать свою неуязвимость, бегал голым в дожди и снегопад)
• воспаленные фантазии – он называл себя сыном русского принца, то выдумывал себе любовницу-великаншу, на воображаемый образ которой и… «ублажал себя» прямо на заседаниях правительства;
• и многие «экстравагантные» выходки, словно король собирал лайки для «Тик-Тока».

Иенс Юль «Портрет короля Кристиана VII Безумного»

Даже сегодня психиатры часто не знают, чем вызваны те или иные вспышки безумия: психиатрия по сей день остается наукой клинической, а не лабораторной. То есть, основана на субъективном, а не научном подходе (подробнее об этом – «Психиатрия, учебник», коллектив авторов, М., 1989). А на томографию Кристиана уже не пошлешь. В пользу возможной патологии монарха говорят:

• плохая наследственность – отец умер от пьянства и венерических заболеваний (и методов их лечения), более того общий для его супруги и английского короля Георга Третьего, о безумии которого было рассказано ранее, дедушка – Георг II, от которого мог передаться ген порфирии;
• многочисленные «сотрясения мозга» — ну не различали тогда сотрясения и «ушибы мозга», способные вызвать патологии в виде отека et citera.

В пользу же глубокой нравственной распущенности, из-за слабоволия перешедшего в маниакальную фазу, свидетельствуют и трудное детство, и крайне неудачный подбор учителей. С двух лет живший без матери, принц был сначала отдан суровым пристанским пасторам, которым было позволено избивать наследника престола до полусмерти, а лет в 15 ему резко сменили учителя на прогрессивного швейцарца Франсуа Ревендиля, большого поклонника Руссо.

Кристиан Цартман «Сцена из жизни короля Кристиана VII (слева на диване)»

Учитывая, что сам великий французский просветитель с 14 лет вел активную половую жизнь, а парой лет позже стал «мальчиком» госпожи де Варан, переход для юного принца явно был резким.

Ко времени событий фильма короля уже пробовали начать лечить – теми же методами, что и Георга III, так что повторятся не будем. Но вот Струэнзе – в некотором смысле учитель Екатерины Великой, так как решился на прививку от оспы раньше нашей императрицы, — психиатром и даже психологом никак не был.

Струэнзе и Каролина-Матильда

Алисия Викандер, актриса молодая, всё же в 2012 году была для роли 15-16 летней девочки слишком «стара». К тому же они стройна, а английская принцесса даже в подростковом возрасте отличалась излишней (даже для тех лет) пухлостью, вот её портрет в возрасте чуть за двадцать:

Карл Даниель Войтс «Каролина Матильда с сыном»

К тому же, несчастная королева уже болела порфирией – от которой и умерла всего в 24 года. А влияние этого редкого генетического заболевания на психику несомненно (подробнее – разбор болезни Георга III, ссылка была выше). Так что Струэнзе в IRL то ли повезло больше, то ли куда меньше, чем в фильме – рулить страной между двух психов.

Да и сама фигура Струэнзе не столь идеальна. Для красивой любовной истории сценаристам пришлось опустить пару фактов, связанных с его реформами:

• он никак не забывал себя и свой клан – назначил брата министром финансов;
• из-за отсутствия денег на «самую современную бесплатную медицину 18-ого века» перестал платить деньги армии и флоту;
• уволил массу «бюрократов» без пособий и пенсии – из-за чего неизбежно пострадали «учёт и контроль», и герой просто не знал, насколько его реформы реальны;
• ну и сами реформы, во имя «всего прогрессивного зарубежного» в патриархальной Дании нельзя не сравнить с «Катасройкой» — или, представьте, сегодня придет министр, решивший сурово насаждать ценности BLM:)

Зато Мадс Миккельсен в фильме великолепен и бескорыстен.

Кадр из фильма «Королевский роман»

Другие фильмы и книги по теме

Автору романа и сценаристам картины невозможно было не романтизировать трёх главных героев. Хоть и в ущерб исторической правде. Если бы создатели картины решились бы хотя бы приблизиться к ней, у них мог бы получиться спорный, не шедевральный фильм вроде «Частных пороков, общественных добродетелей» Миклоша Янчо о кронпринце Рудольфе (осторожно 18+ … или даже 21+ по нынешним временам). Зато «Королевский Роман» дает нам чудесную любовную историю с потрясающей игрой троицы упомянутых актёров.

Каролине-Матильде, посвящены неплохие фильмы 1935 и 1957 года, где Струэнзе показан более объективно. Американский фильм носит характерное название «Диктатор», а во французском фильме «Правитель без короны» её роль исполняет… Татьяна Полякова, более известная как актриса Одиль Версуа и будущая графиня Поццо ди Борго, сестра Марины Влади.