Александр Левковский: Париж, 1877
300 total views (from 2022/01/01), 2 views today
Я открыл конверт и вынул два листа. Один был желтоватый, почти истлевший от старости листок, заполненный непонятными строками на французском языке. Другой, на русском, был исписан колеблющимся старческим почерком. Это был перевод французского текста. Я прочёл…
Париж, 1877
Рассказ*
Александр Левковский
Женщина была очень старой — ей было, по всей видимости, около девяноста.
Я же был молод — мне было всего семнадцать.
Наша случайная встреча произошла на песчаном левом берегу Днепра, как раз напротив чудной холмистой панорамы правобережного Киева.
Был солнечный летний день тысяча девятьсот пятьдесят второго года. Я играл с друзьями в футбол прямо на пляжном песке. Мы хохотали и орали что есть мочи.
Старая женщина, одетая в цветастый, до пят, сарафан, лежала, скрываясь от солнца, неподалеку, под матерчатым навесом, читая книгу. Было весьма вероятно, что наш старый потрёпаный мяч рано или поздно врежется в этот лёгкий навес, покоившийся на тонких деревянных столбиках. Но мы были беззаботными юнцами, и нас это совсем не беспокоило.
И в конце концов мяч действительно врезался в хрупкое убежище старой женщины! Мяч ударил по навесу с такой силой, что всё шаткое сооружение тут же рухнуло, почти похоронив под собой несчастную старушку.
Я был в ужасе. Я подбежал к ней, быстро убрал столбики и оттащил в сторону навес.
— Бабушка, — сказал я, помогая ей подняться на ноги, — простите.
— Я вам не бабушка, молодой человек, — сказала она со спокойным достоинством в голосе, отряхивая песок со своего сарафана. — Пожалуйста, не называйте меня бабушкой. Для взаимного общения, юноша, существуют имена. Меня зовут Анна Николаевна Воронцова.
Хорошо помню, что я был поражён высокопарным стилем её речи. Никто из моих знакомых и близких никогда не сказал бы так: «Для взаимного общения, юноша, существуют имена...«. Эта старушка явно была странной женщиной. И к тому же она имела очень громкое имя — Воронцова! Я был начитанным парнем, и я, конечно, знал, что это имя принадлежало знаменитой династии дореволюционных российских аристократов. Я никогда не слыхал о простых людях с такой изысканной фамилией.
— Простите, Анна Николаевна.
— Мне кажется, вы хороший юноша, — сказала она. — Как вас зовут?
— Отличное имя, — похвалила она. — У Анны Карениной был любимый человек, которого звали, как и вас, Алексей. — Анна Николаевна подняла книгу, лежавшую в песке; это была «Анна Каренина». — Их любовь была трагической — и результатом была её смерть. Вы читали Льва Толстого?
— Конечно, — сказал я и добавил с гордостью: — Я прочёл всю русскую классику — от Пушкина до Чехова.
— Давным-давно, ещё до революции, я была знакома со многими русскими аристократами, которых Толстой сделал героями своих романов.
… Современному читателю, я думаю, трудно понять те смешанные чувства, которые я испытал, услышав эти слова. Ведь я был истинным комсомольцем, твёрдо знающим, что русские аристократы были заклятыми врагами трудового народа, презренными белогвардейцами, предателями России. А тут эта женщина, эта хрупкая симпатичная старушка, улыбаясь, бесстрашно сообщает мне, незнакомому парню, что она была знакома с этими отщепенцами! И, наверное, даже дружила с ними, угнетателями простого народа. Моим первым побуждением было прервать это странное — и даже, возможно, опасное! -— неожиданное знакомство и вернуться к моим футбольным друзьям, но непреодолимое любопытство, которому я никогда не мог сопротивляться, взяло верх, и я нерешительно спросил её, понизив голос:
— Анна Николаевна, Воронцовы, мне кажется, были князьями, верно?
— Нет, Алёша. Мой отец, Николай Александрович, был графом.
— … Лёшка! — кричали мои товарищи. — Что ты там делаешь? Ты будешь играть или нет?
— Нет! — заорал я в ответ. Я был занят восстановлением разрушенного убежища моей новой знакомой — и не просто знакомой, а русской графини! -— и мне было не до моих футбольных друзей.
— Оставьте его в покое, — объявил один из моих дружков. — Он нашёл себе подружку.
И они расхохотались.
Женщина тоже засмеялась.
— Я немного стара, чтобы быть чьей-либо подружкой, — сказала она, и я заметил лёгкий иностранный акцент в её произношении. — У вас есть подружка, Алёша? Вы влюблены в неё?
— Нет, — сказал я. — Мне ведь только семнадцать. И я никогда ещё не был влюблён, по правде говоря.
— Молодец! — промолвила Анна Николаевна. — Вы ещё слишком юны, чтобы понять, что такое настоящая любовь. Она может быть опасной, странной и непредсказуемой. Когда я была в вашем возрасте, я почти влюбилась в мужчину, который был старше меня на сорок восемь лет. Это была самая страшная встреча во всей моей жизни. Слава Богу, она длилась всего лишь три часа.
Я почувствовал, что эта разговорчивая старая женщина вот-вот расскажет мне какую-то удивительную и трагическую историю.
Мы уже сидели под восстановленным навесом и ели яблоки.
— Анна Николаевна, вы знаете, я заметил у вас какой-то иностранный акцент. Это французский?
— Да, конечно. Французский для меня такой же родной, как и русский… Тот человек, в которого я почти влюбилась, тоже заметил мой акцент. Но мой акцент тогда был иным, и иным был мой ответ. И последствия этого ответа были ужасными! — Она помолчала несколько секунд, а затем добавила: — Это случилось в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году, в Париже. Мне было семнадцать; ему было шестьдесят пять…
Вот что рассказала мне Анна Николаевна Воронцова в тот тихий летний день на песчаном берегу Днепра:
— … Он был очень красив — пожалуй, самый красивый изо всех мужчин, которых я встречала до и после него — высокий, подтянутый, широкоплечий, с копной не тронутых сединой волос. Я не знала его возраста, но он был очень моложавым и казался мне мужчиной средних лет. И с первых же минут нашего знакомства мне стало ясно, что это был умнейший, образованный и обаятельный человек.
В Париже был канун Рождества. Мой отец, граф Николай Александрович Воронцов, был в то время послом России во Франции; и было неудивительно, что его пригласили, вместе с семьёй, на празднование Рождества в здании французского Министерства Иностранных Дел.
Вы помните, Алёша, как Лев Толстой описал в «Войне и Мире» первое появление Наташи Ростовой на московском балу, когда ей было шестнадцать, — её страхи, её волнение, её предчувствия. Вот точно так же чувствовала себя я, ступив на паркетный пол министерства, расположенного на великолепной набережной Кэ д’Орсе.
Он пригласил меня на танец, а затем на другой, а потом на третий… Мы танцевали, раговаривали, смеялись, шутили — и с каждой минутой я ощущала, что я впервые встретила мужчину, который возбудил во мне неясное, но восхитительное предчувствие любви!
Разумеется, мы говорили по-французски. Я уже знала, что его зовут Жорж, и что он является сенатором во французском парламенте. Мы отдыхали в креслах после бешеного кружения в вальсе, когда он задал мне тот самый вопрос, который вы, Алёша, задали мне.
— Анна, — сказал он, — у вас какой-то странный акцент. Вы немка?
— Голландка? Шведка? — спрашивал он.
— Гречанка, полька, испанка?
— Нет, — сказала я. — Я русская.
Он резко повернулся и взглянул на меня со странным выражением широко раскрытых глаз -— растерянным и в то же время ошеломлённым.
— Русская… — еле слышно пробормотал он.
— Кстати, — сказала я, — я не знаю вашей фамилии, Жорж. Кто вы, таинственный незнакомец?
Он помолчал, явно собираясь с мыслями, а затем промолвил, понизив голос:
— Я не могу назвать вам мою фамилию, Анна.
— Но почему? — настаивала я.
Он опять замолчал.
— Не допытывайтесь, Анна, — тихо произнёс он.
Мы спорили несколько минут. Я настаивала. Он отказывался.
— Анна, — сказал он, — не просите. Если я назову вам мою фамилию, то вы немедленно встанете, покините этот зал, и я не увижу вас больше никогда.
— Нет! Нет! — почти закричала я.
— Да, — сказал он с грустной улыбкой, взяв меня за руку. — Поверьте мне.
— Клянусь! — воскликнула я. — Что бы ни случилось, я навсегда останусь вашим другом!
— Не клянитесь, Анна. Возьмите назад свою клятву, умоляю вас.
С этими словами он полуотвернулся от меня и еле слышно произнёс:
— Меня зовут Жорж Дантес. Сорок лет тому назад я убил на дуэли Пушкина…
Он повернулся ко мне. Лицо его изменилось. Это был внезапно постаревший человек; у него обозначились тёмные круги под глазами; лоб перерезали морщины страдания; глаза были полны слёз…
Я смотрела на него в неверии и ужасе. Неужели этот человек, сидевший рядом со мной, был убийцей гения русской литературы!? Я вдруг почувствовала острую боль в сердце. Разве это мыслимо?! Разве это возможно!? Этот человек, в чьих объятьях я кружилась в беззаботном вальсе всего лишь двадцать минут тому назад, этот обаятельный мужчина безжалостно прервал жизнь легендарного Александра Пушкина, чьё имя известно каждому русскому человеку — молодому и старому, бедному и богатому, простому крестьянину и знатному аристократу…
Я вырвала свою ладонь из его руки и порывисто встала. Не произнеся ни слова, я повернулась и выбежала из зала, пронеслась вниз по лестнице, пересекла набережную и прислонилась к дереву. Мои глаза были залиты слезами.
Я явственно чувствовала его правую руку, лежавшую на моей талии, когда мы кружились с ним в стремительном вальсе…
Ту самую руку, что держала пистолет, направленный на Пушкина!
Ту самую руку, что послала пулю, убившую великого поэта!
Сквозь пелену слёз я видела смертельно раненного Пушкина, с трудом приподнявшегося на локте и пытавшегося выстрелить в противника… И рухнувшего в отчаянии в снег после неудачного выстрела… И похороненного через несколько дней, не успев написать и половины того, на что он был способен…
Я безудержно рыдала.
… Несколько дней спустя я получила от Дантеса письмо. Хотели бы вы увидеть это письмо, Алёша? Приходите в понедельник, в полдень, ко мне на чашку чая, и я покажу вам это письмо. И сотни редких книг, и десятки прекрасных картин.
Через три дня я постучался в дверь её квартиры. Мне открыл мужчина лет шестидесяти.
— Вы Алёша? — спросил он.
— Анна Николаевна находится в больнице с тяжёлой формой воспаления лёгких. Я её сын. Она просила передать вам это письмо.
И он протянул мне конверт.
Я пошёл в соседний парк, откуда открывалась изумительная панорама Днепра. Прямо передо мной, на противоположной стороне, раскинулся песчаный берег, где три дня тому назад я услышал невероятную историю, случившуюся с семнадцатилетней девушкой в далёком Париже семьдесят пять лет тому назад.
Я открыл конверт и вынул два листа. Один был желтоватый, почти истлевший от старости листок, заполненный непонятными строками на французском языке. Другой, на русском, был исписан колеблющимся старческим почерком. Это был перевод французского текста. Я прочёл:
Я не прошу прощения, ибо никакое прощение, пусть даже самое искреннее, не сможет стереть то страшное преступление, которое я совершил сорок лет тому назад, когда моей жертве, великому Александру Пушкину, было тридцать семь, а мне было двадцать пять. Сорок лет — 14600 дней и ночей! — я живу с этим невыносимым грузом. Нельзя пересчитать ночей, когда он являлся — живой или мёртвый — в моих снах.
За тридцать семь лет своей жизни он создал огромный мир стихов, поэм, сказок и драм. Великие композиторы написали оперы по его произведениям. Проживи он ещё тридцать семь лет, он бы удвоил этот великолепный мир, — но он не сделал этого, потому что я убил его самого и вместе с ним уничтожил его будущее творчество.
Мне шестьдесят пять лет, и я полностью здоров. Я убеждён, Анна, что сам Бог даровал мне долгую жизнь, чтобы я постоянно — изо дня в день — мучился страшным сознанием того, что я хладнокровный убийца гения.
P.S. Я знаю, что для блага человечества было бы лучше, если б погиб я, а не он. Но разве возможно, стоя под дулом дуэльного пистолета и готовясь к смерти, думать о благе человечества?
Ниже его подписи стояла приписка, сделанная тем же колеблющимся старческим почерком:
Сенатор и кавалер Ордена Почётного Легиона Жорж Дантес умер в 1895-м году, мирно, в своём доме, окружённый детьми и внуками. Ему было восемьдесят три года.
Графиня Анна Николаевна Воронцова скончалась в июле 1952-го года, через десять дней после нашей встречи. Ей было девяносто два.
___
*) Новая авторская редакция.
22 комментария к « Александр Левковский: Париж, 1877 »
Александр Гордон- 2019-03-04 15:41:14(616)
… Например, о самой фамилии этой аристократки Вы могли бы написать, что шестьдесят лет спустя Вы ее не помните, хотя и смутно вспоминается Вам, что это Дашкова, или Дашковская, или что-то похожее. И это звучало бы искренне, а потому прекрасно! …
—-
По-моему, хорошо известно, что Дашковы и Воронцовы-Дашковы — часть российской истории 18-19 веков.
Повторное прочтение рассказа вызвано комментарием уважаемого А. Гордона, чьи работы отличаются правдивостью сюжета, достоверностью деталей, хорошим художественным вкусом. На сей раз он меня удивил. Уважаемому автору этого и множества других подобного художественного уровня рассказов желаю всяческой удачи и читательского признания. И спасибо: благодаря Вам я вспомнил свои очень далёкие студенческие годы и лекции проф. Самарина (отца) по русской литературе Х1Х с анализом беллетристики Лидии Чарской и Клавдии Лукашевич.
Глубокоуважемый Александр (к сожалению, не знаю Вашего отчества).
Не совсем понятно, что было Вашей целью — написать интересный, хорошо звучащий рассказ или рассказать о поистине исключительном эпизоде Вашей юности. Если верно первое предположение, то Вы своей цели достигли.
Если же верно второе (а ценность рассказа могла бы тогда быть намного выше), то рассказ сильно выиграл бы, если бы Вы убрали из него выдумку (футбол, «бабушку» и т.д.) и ограничились правдой. Ведь сама история (если она правдива) так интересна и так невероятна, что незачем обрамлять ее плодами воображения. Например, о самой фамилии этой аристократки Вы могли бы написать, что шестьдесят лет спустя Вы ее не помните, хотя и смутно вспоминается Вам, что это Дашкова, или Дашковская, или что-то похожее. И это звучало бы искренне, а потому прекрасно!
Интересно все же было бы узнать, ЧТО в Вашем прекрасно написанном рассказе является правдой — т.е. повторением, хотя бы и приблизительным, рассказа этой старой женщины. Даже если ничего, то это все равно хороший рассказ. Но если в нем вдобавок есть истина, притом поразительная, — то хотелось бы узнать, какова она.
Буду очень рад и благодарен, если Вы ответите. Мой е-адрес aygordon@yahoo.com.
Александр Гордон
Глубокоуважемый Александр (к сожалению, не знаю Вашего отчества)!
Не совсем понятно, что было Вашей целью — написать интересный, хорошо звучащий рассказ или рассказать о поистине исключительном эпизоде Вашей юности. Если верно первое предположение, то Вы своей цели достигли.
Если же верно второе (а ценность рассказа могла бы тогда быть намного выше), то рассказ сильно выиграл бы, если бы Вы убрали из него выдумку (футбол, «бабушку» и т.д.) и ограничились правдой. Ведь сама история (если она правдива) так интересна и так невероятна, что незачем обрамлять ее плодами воображения. Например, о самой фамилии этой аристократки Вы могли бы написать, что шестьдесят лет спустя Вы ее не помните, хотя и смутно вспоминается Вам, что это Дашкова, или Дашковская, или что-то похожее. И это звучало бы искренне, а потому прекрасно!
Интересно все же было бы узнать, ЧТО в Вашем прекрасно написанном рассказе является правдой — т.е. повторением, хотя бы и приблизительным, рассказа этой старой женщины. Даже если ничего, то это все равно хороший рассказ. Но если в нем вдобавок есть истина, притом поразительная, — то хотелось бы узнать, какова она.
Буду очень рад и благодарен, если Вы ответите. Мой е-адрес aygordon@yahoo.com.
Александр Гордон
УВАЖАЕМЫЙ РЕДАКТОР, ХОТЕЛ БЫ ЗНАТь ПО КАКОЙ ПРИЧИНЕ ВЫ НЕ ПРОПУСТИЛИ МОЙ КОММЕНТ, ПОСЛАНЫЙ ,КАЖЕТСЯ В ПЯТНИЦУ ?
Уважаемый Ya’akov, Ваш комментарий от 03.12.2018 в 06:14 как был так и есть, никуда не делся. Комментария в пятницу быть не могло, т.к. рассказ Александра Левковского вышел лишь в воскресенье. Более никаких Ваших комментариев в декабре с.г. в нашей базе не зафиксировано… И уж коль мы беседуем, просьба: не могли бы Вы впредь воздержаться от письма одними лишь прописными буквами. Когда-то лет 40–50 назад на компьютерных клавиатурах действительно был только один регистр букв. Но с тех пор минуло полвека и сейчас текст одними прописными считается письменным аналогом истошного крика. А кричать-то незачем. Кроме того: знаки пунктуации по правилам русской орфографии не следует отрывать от предшествующего им слова. И последняя ремарка: программное обеспечение у нас устроено так, что именами считаются последовательности кириллических или латинских букв с допустимыми между ними пробелами или дефисами и опциональными цифрами в конце. Если используются какие-то другие символы — возникают проблемы. Так, из-за апострофа, используемого Вами в имени, Ваши комментарии к публикациям в Мастерской не попадают в Гостевую.
Григорию Быстрицкому:
Простите великодушно, но мне кажется, что отдельные комментаторы пишут свои замечания, стоя в длинной очереди за пивом. А некоторые — уже основательно хлебнувши пивка…
Дорогие друзья-комментаторы! Я ощущаю необходимость сделать несколько ОБЩИХ замечаний, которые пригодятся для рассмотрения всех моих будущих произведений, а также несколько КОНКРЕТНЫХ замечаний, относящихся именно к этому рассказу:
1. ОБЩИЕ ЗАМЕЧАНИЯ: Очень прошу Вас не употреблять таких слов, как «надуманность», «придумано», «мифически», «не может быть», «нереально» по отношению к моим вещам — по той простой причине, что ВСЕ, БЕЗ ИСКЛЮЧЕНИЯ, мои рассказы обязательно имеют ФАКТИЧЕСКУЮ подоплёку.
Я никогда не беру замысел рассказа «с потолка». Мне для создания рассказа нужен ФАКТИЧЕСКИЙ толчок. Этим толчком может быть что-то, случившееся со мной, или с моими близкими, или взято мною из какой-нибудь публикации, или рассказано мне кем-то, или явившееся мне как далёкое воспоминание, или виденное мною по телевизору, или прочитанное мною в книге… или… или… или…
Но я пишу ХУДОЖЕСТВЕННУЮ вещь (то есть, СКАЗКУ), а не статью, где не должно быть уклонения от истины. Поэтому многое в моих рассказах является плодом фантазии — и это «многое» мне нужно для художественных целей: что-то усилить, что-то подчеркнуть, внушить отвращение (или любовь, или равнодушие, или ненависть, или ревность, создать необходимый диалог, вызвать у персонажа воспоминание…), сделать что-нибудь более драматичным, внести элемент юмора, обрисовать героя, итд.
Я однажды писал в комментариях, что соотношение реального с фантастическим у меня где-то В СРЕДНЕМ 50 на 50. Но это в среднем. Например, в рассказе «Десятая муза» реальным ТОЛЧКОМ явились татуировки, которые я увидел на руках у двух старушек в кибуце, а вся история с двумя художниками и салоном татуировки – это плод фантазии. То есть, тут соотношение реального к фантазии – 10 на 90.
2. КОНКРЕТНОЕ ЗАМЕЧАНИЕ: В этом рассказе ВСЁ, относящееся к исповеди Анны Николаевны, не придумано мною (да, именно ТАК она мне, семнадцатилетнему пареньку, и рассказала эту историю!), а вот наша встреча с ней обрисована с элементами фантазии. Начать с того, что фамилия у неё была иной; насколько я помню, она представилась мне как Дашкова или Дашковская, но мне для рассказа нужна была более «звонкая» фамилия, более известная читателям, — и Анна Николаевна превратилась в Воронцову (ничего общего с реальными Воронцовами, г-н Тенненбаум, даже не ищите несоответствий!). Далее, наша встреча произошла более прозаически, чем обрисовано в рассказе: А.Н. подошла ко мне (а я лежал и читал книгу) и попросила меня достать из прибрежного днепровского течения охлаждённую бутылку воды, привязанную её сыном к кусту ивняка. Я думаю, не надо объяснять, зачем мне для художественных целей понадобилась игра в футбол на пляжном песке, диалог с А.Н., мои дружки, перепалка с ними, итд…
3. КОНКРЕТНОЕ ЗАМЕЧАНИЕ: Кстати, уважаемый Григорий Быстрицкий, в те времена, насколько я помню, ещё не было пешеходного моста через Днепр, а на пляж ходили с правобережной Почтовой площади, два катерка — и на одном из них сын А.Н. (помните его в конце рассказа?) привёз свою девяностодвухлетнюю маму на пляж, — а вовсе не в фургоне «Хлеб» (у Вас, Григорий, с фантазией, я вижу, всё в порядке!) и не желая «переть в такую даль» (мне, кстати, нравится изящное слово «переть»; непременно возьму его на вооружение), а просто желая искупаться в Днепре. Разве это желание — нереальное даже для пожилой женщины? И, кстати, полог для неё тоже соорудил её сын.
2. КОНКРЕТНОЕ ЗАМЕЧАНИЕ: Уважаемый г-н Тенненбаум, Бога ради, не приводите исторических справок, относящихся к родословной семейства Воронцовых! Ведь это художественный рассказ, а не публицистическая статья! И Воронцов здесь — чисто фиктивный персонаж. (И почему, Вы, кстати, не заметили, что никакой Воронцов никогда не был послом в Париже, как у меня в рассказе?). Вы пишете: «сразу возникает много вопросов. Например — каким образом дочь графа Воронцова пережила 1917, и то, что за ним последовало?». Дорогой г-н Тенненбаум, ведь перед Вами – КОРОТКИЙ РАССКАЗ, а не роман, где есть место для рассматрения всех разветвлений сюжета. Для художественного произведения существует ГЛАВНЫЙ КРИТЕРИЙ: возможно ли описываемое в действительности? Возможно ли наличие бывшей графини в 1952-м году в СССР? Конечно! Возьмите, к примеру, бывшего графа Алексея Толстого, крупного советского писателя! И не только его.
Я искренне благодарен Марксу Тартаковскому и Ya’akov’у за положительные отклики. И я с благодарностью воспринял замечание Г. Быстрицкого: «Перечисление всего удачного у автора займет места больше чем сам рассказ». Спасибо! Но, Григорий, я хотел бы прочитать это перечисление, если возможно. Ведь автору подчас трудно оценить, что хорошо, а что неудачно в его творении.
А.Л.: «… два катерка — и на одном из них сын А.Н. (помните его в конце рассказа?) привёз свою девяностодвухлетнюю маму на пляж»
———————————————————
Простите великодушно, по невнимательности не заметил в рассказе на втором плане много открывшихся деталей, в т.ч. длинную очередь за пивом. В которой сын очевидно провел все свое пляжное время.
Автор одарённый беллетрист и как бы не изгалялись авторы некоторых отзывов, его рассказы читаются с не только с интересом, но и с удовольствием, спасибо, желаю дальнейших творческих удач !
Не уверен, что автору может понравиться такая защита. Под беллетристикой, все-таки, обычно подразумевают легкий, модный жанр с популярными темами, ориентированный на усредненное сознание.
А.Левковский, по-моему, в защите не нуждается. Пишет он хорошо, что неоднократно ему и высказано. Но иногда предлагаемые обстоятельства, подводки к основной теме, окружающий героев мир придуманы небрежно, нелепо и просто смешно.
На первом балу героине 17 лет, девушке в таком возрасте 45-ти летний покажется глубоким стариком, а в сиюминутном увлечении 65-тилетним могут просматриваться легкие признаки некрофилии.
Сам старичок, будучи на всякий случай сенатором, повел себя как новый русский в малиновом пиджаке: не потрудившись узнать кто такая и из чьих будет, вполне быковато затискал девушку в бесконечных танцах. После бешенного кружения в вальсах этот терминатор не стал валидол глотать, а бодро продолжил приставания.
Таких ляпов автор нагромождает множество, что и вызывает желание дружески развлечься. Но отнюдь не завистливо поизгаляться. В любом случае это лучше чем полный игнор и отсутствие комментов.
Гр. Быстрицкий: «А.Левковский, по-моему, в защите не нуждается. Пишет он хорошо, что неоднократно ему и высказано. Но иногда предлагаемые обстоятельства, подводки к основной теме, окружающий героев мир придуманы небрежно, нелепо и просто смешно.
На первом балу героине 17 лет, девушке в таком возрасте 45-ти летний покажется глубоким стариком, а в сиюминутном увлечении 65-тилетним могут просматриваться легкие признаки некрофилии…»
В этом моём добавлении к комментарию г-на Быстрицкого есть, разумеется, и элемент саморекламы, — этого, увы, не избыть. Такой вот случай. Касается не сути, но всего-то — частности.
Моё фото на этом портале — на фоне Берхтесгаузена, гитлеровской виллы в Альпах. С женой ездили «по гитлеровским местам» для написания мной работы «Адольф Гитлер и его Книга». Так что могу довольно точно датировать: это — лето 2003 г. Т.е. мне — полных 73 года.
Красавчиком никогда не был; просто, со второй женитьбой (в 36 лет) бросил курить и, несмотря на очень нелёгкую жизнь, сумел сохранить здоровье. Почему же Дантес, чья жизнь была несомненно «изящней», во всяком случае, комфортабельней, не мог прекрасно выглядеть «в свои 65»? (Не уверен, что рассказ отражает истинные события).
…В 92 года взять с собой полог (который упал), книгу (толстую), ну, еще по мелочи — и переть в такую даль для чего? Лежать на жаре и читать Толстого? Не слишком ли рискованное и бессмысленное занятие для старого человека?
Значит, её туда привезли. На фургоне с надписью «Хлеб»…
============
…но у мифической дочери мифического графа Воронцова, уже в 17 лет живущей в Париже….
Поражаюсь я вам, господа!
Автор есть хозяин-барин, куда захотел, и положил старушку, на чем захотел, на том и привезли, какую книжку захотел, такую и читала, чья дщерь захотел–того и будет….
Чего пристали!
Тут дело в другом, сюжет явно недоверчен.
Общеизвестна история любви А.С.Пушкина и графини Е.К.Воронцовой, которой он посвятил элегию 1824 года «Ненастный день потух…»,
Вот время: по горе теперь идет она
К брегам, потопленным шумящими волнами;
Там, под заветными скалами,
Теперь она сидит, печальна и одна…
Елизавета Ксаверьевна пользовалась успехом у мужчин и всегда была окружена поклонниками, к числу которых принадлежал в пору своей южной ссылки (июнь 1823 — июль 1824) поэт А. С. Пушкин.
Пушкинисты, анализируя жизнь Александра Сергеевича в Одессе не раз обращали свое внимание на частые визиты поэта во дворец (дача Рено) Воронцовых в отсутствие графа.
Зная вспыльчивый характер поэта и царившие тогда вольные нравы, со всей вероятностью можно предположить, что оная могла понести от нашего всего, так что наша старушка вполне могла бы быть незаконнорожденным дитём их страсти, в следствии чего напрашивается вывод – подлец Дантес лишил жизни ихнего папашу.
1 Макогоненко Г.П. Творчество А.С.Пушкина в 1830-е годы (1830–1833). Л., 1974.
2 Пушкин А.С. Письма. В 3 т. М.; Л., 1928. С.340.
3 Остафьевский архив князей Вяземских / Ред. В.Саитов и В.Шеффер. В 4 т. СПб., 1899–1913. Т.V. Вып.2. С. 130-131.
4 Преобладающее мнение пушкинистов по поводу трех женщин в одесский период жизни Пушкина, в которых он был влюблен, было таково: Амалия Ризнич, Каролина Собаньская и Елизавета Ксаверьевна Воронцова. Однако Г.П.Макогоненко, В.М.Есипов, В.А.Удовик, а также автор данной статьи считают, что ни один период жизни Пушкина в Одессе в 1823–24 г. не дает оснований для того, чтобы подтвердить миф о бурном романе поэта с графиней Воронцовой, созданный Т.Г.Цявловской.
См.: Макогоненко Г.П. Указ. соч.; Есипов В.М. Пушкин в зеркале мифов. М., 2006; Удовик В.А. Пушкин и чета Воронцовых. СПб., 2007.
5 Остафьевский архив князей Вяземских. Т.V. Вып.2. С. 119-123.
6 Там же.
7 Пушкин А.С. Письма. В 3 т. Т.1. С.351.
8 Набоков В.В. Комментарии к «Евгению Онегину». М., 1999. С. 138-139.
9 Записки княжны М.Н.Волконской. Красноярск, 1975. С. 47-48.
10 Гроссман Л.Н. У истоков «Бахчисарайского фонтана» // А.С.Пушкин. Материалы и исследования. Л., 1967.
11, 12, 13 Пушкин А.С. Письма. В 3 т. С. 326, 330, 333.
14 Остафьевский архив князей Вяземских. Т.V. Вып.2. С.123.
15 Соллогуб В.А. Повести. Воспоминания. Л., 1988.
16, 17 Вигель Ф.Ф. Записки. М., 1928.
18 Макогоненко Г.П. Указ. соч. С. 53-76.
19 Остафьевский архив князей Вяземских. Т.V. Вып.2. С.139.
См: А.С.Пушкин в воспоминаниях современников. В 2 т. Т.2. М., 1974. С.185.
21 Пушкин А.С. Письма. В 3 т. Т.1. С.351.
22 Пушкин А.С. Письма. В 3 т. Т.3. С.194.
Л.Лазарь: «… наша старушка вполне могла бы быть незаконнорожденным дитём их страсти, в следствии чего напрашивается вывод – подлец Дантес лишил жизни ихнего папашу …».
==
По времени не получается. Старушке — 17 лет. Действие происходит в 1877. Следовательно, она родилась в 1860? А предполагаемый роман Е.К.Воронцовой и Пушкина приходится на 1824/1825. Как же ей было, бедняжке, родится с 35-летней задержкой?
Б.Тененбаум
2 декабря 2018 at 20:00
Л.Лазарь: «… наша старушка вполне могла бы быть незаконнорожденным дитём их страсти, в следствии чего напрашивается вывод – подлец Дантес лишил жизни ихнего папашу …».
==
По времени не получается. Старушке — 17 лет. Действие происходит в 1877. Следовательно, она родилась в 1860? А предполагаемый роман Е.К.Воронцовой и Пушкина приходится на 1824/1825. Как же ей было, бедняжке, родится с 35-летней задержкой?
=============
Опять придираетесь?
Не эта старушка, так другая…
В России этих старушек, как Педров в Бразилии, и не сосчитать!
Нет, это просто невозможно заседать в литкружке рядом с Борисом Марковичем. Только я написал: «Тененбауму хорошо, пробежал наискосок, сходу отметил пару интересных особенностей и дело с концом» — это в контексте с: «А я вот уже объяснял, почему дотошно и внимательно читаю А.Левковского. При таком подходе, в этом рассказе открываются нелепости одна краше другой. Даже как-то неудобно обсуждать», еще думал, стоит ли размещать, как БМТ вернулся с собранным в кустах левого берега оркестром.
В оркестре всякие инструменты есть, например, такие солидные как рояль или большой барабан. Это вот капитальные исторические доказательства. Я же использую более легкомысленные, вроде корнет- а- пистон.
Насколько я помню, с правого берега на левый на пляжи вел длинный пешеходный мост. В 92 года взять с собой полог (который упал), книгу (толстую), ну, еще по мелочи — и переть в такую даль для чего? Лежать на жаре и читать Толстого? Не слишком ли рискованное и бессмысленное занятие для старого человека?
Значит, её туда привезли. На фургоне с надписью «Хлеб» и понятно для чего. Для провокаций. И сразу результат: в сети МГБ попался еврейский мальчишка, который всех классиков перечитал, самый умный, что в борьбе с сионизмом и космополитизмом уже готовый протокол.
Перечисление всего удачного у автора займет места больше чем сам рассказ, поэтому откланиваюсь.
Г.Быстрицкий: «… перечисление всего удачного у автора займет места больше чем сам рассказ …».
==
Что да, то да. Известно из воспоминаний современников-немцев, что Л.Н.Толстой говорил по-немецки, как немец — спасибо незабвенному Карлу Ивановичу. Известно, что в лицейском классе по крайней мере двое — Пушкин и Горчаков — говорили по-французски как французы. У Пушкина даже и прозвище было — «Француз». Он, правда, говорил как отставной солдат, а Горчаков — как аббат. Царь Александр Первый, как известно, говорил по-французски лучше Наполеона, который делал кучу ошибок в разговорной речи — родился на Корсике, а воспитание в военной школе помогло, но не решающим образом.
Воспитатели разные, отсюда и различие — но у мифической дочери мифического графа Воронцова, уже в 17 лет живущей в Париже, с воспитательницей должно было быть все в порядке?
Добавлю. Исхожу из собственного опыта (хорош он или плох, судить, естественно, не могу). Когда пишу, освобождаюсь только от душевного напряжения, никогда не заботясь (даже не вспоминаю) о читателе.
По читательскому же опыту вижу, как проигрывает писатель, первая или даже единственная забота которого — понравиться читателям. Наверное, поэтому, раскрывая «дамские романы» (есть такой жанр), фантастику, популярных детективщиков (чем увлекается, кстати, моя жена), не могу — даже в целях практических, учебных — прочесть далее первой-второй стр. Уже упоминал о том, что (по совету моего друга, которого считал да и считаю человеком с отменным вкусом) открывал какие-то опусы Стругацких, по совету жены какой-то роман Агаты Кристи — ну, что-то решительно отвращает от чтения.
Может, какой-то психический изъян.
Рассматриваемого автора ждёт несомненный успех. Вообще-то, я человек, вероятно, завистливый. Но — не завидую. Однако, на мой взгляд, лучше тех трёх-четырёх страниц Стругацких, которые в своё время осилил. Нет того натужного фокусничества. Несмотря на надуманность. Т.е. таково естество автора. Исполать ему!
MCT: «… не могу — даже в целях практических, учебных — прочесть далее первой-второй стр. Уже упоминал о том, что (по совету моего друга, которого считал да и считаю человеком с отменным вкусом) открывал какие-то опусы Стругацких, по совету жены какой-то роман Агаты Кристи — ну, что-то решительно отвращает от чтения.
Может, какой-то психический изъян. …».
===
Не обязательно. Скорее, отсутствие культуры.
Был в советское время такой жанр на телевидении: \»… мы гуляли по лесу, и случайно встретили нашего уважаемого NN, который нам и споет. А кстати — тут случайно в кустах стоит рояль …\».
Почитал я данный рассказ еще разок, и пришел к выводу, что тут в кустах засел целый симфонический оркестр.
Ну, для начала, мелкие вещи: Дантес, как-никак, пожил в России, послужил в гвардии, был женат на А.Гончаровой, родной сестре Натальи Николаевны — и не узнал русского акцента? Вообще-то, если верить П.Мериме, он сам говорил с эльзасским акцентов — резче, чем полагалось.
Далее, кое-что покрупней — короткая справка о графах/князьях Воронцовых:
1. Михаил Семёнович Воронцов (1782—1856) — граф, а с 1845 светлейший князь, генерал-фельдмаршал; почётный член Петербургской Академии наук (1826); новороссийский и бессарабский генерал-губернатор (1823—1844). Способствовал хозяйственному развитию края, строительству Одессы и других городов. В 1844—1854 наместник на Кавказе.
Умер в 1856, и соответственно, никак не мог иметь дочери 1860 года рождения.
2. Никола́й Алекса́ндрович Воронцо́в (настоящая фамилия Го́фман) — общественный деятель, председатель Православного Палестинского Общества в Святой Земле. Выдаёт себя за потомка белых эмигрантов графов Воронцовых.
Родился на Западной Украине, откуда эмигрировал в Германию в 1970-е годы по еврейской репатриационной линии, некоторое время работал в службе Радио «Свобода» на украинском языке, затем был оттуда уволен.
По-видимому, и он не мог иметь дочери, родившейся за столетие до его эмиграции?
А завершается рассказ таким вот пассажем:
\»… Графиня Анна Николаевна Воронцова скончалась в июле 1952-го года, через десять дней после нашей встречи. Ей было девяносто два. \».
Oстается чувство какого-то крупного диссонанса …
Даме 92 года; она на пляже на левом берегу Днепра (годами пятью ранее я бы её там увидел) …
Дантес, когда был спрошен о том, почему убил Пушкина (как-то в более мягком изложении), резонно ответил: — А вы бы хотели, чтобы он убил меня? (Вероятно так: «Я не хотел, чтобы он убил меня»).
Передаю прочитанное по памяти.
Судя по прижизненному портрету Дантеса в указанном возрасте он был далеко не моложавым красавцем.
Рассказ написан более чем профессионально, что свойственно автору — и вредит ему.
«Стихи случаются отчаянно хороши —
когда они вырываются нечаянно из души». (Симон Бернштейн).
То же, в общем, относится и к прозе.
Инна Ослон: «… Странно, что Дантес, поживший в России, не распознал русского акцента Анны …».
==
История придумана с очевидной целью создания драматического эффекта — и в ней есть лишний элемент: рассказчик-футболист, с его 17-ю годами, сочетающимися с интересом к беседам с пожилыми светскими дамами. Его существование как-то сразу подрывает доверие к рассказу, и сразу возникает много вопросов. Например — каким образом дочь графа Воронцова пережила 1917, и то, что за ним последовало?
Странно, что Дантес, поживший в России, не распознал русского акцента Анны.
СЕМЬ ИСКУССТВ
НАУКА * КУЛЬТУРА * СЛОВЕСНОСТЬ
3,219 total views, 3 views today
Занятия прозой — ремесло отчаянное, проклятое, мучительное… и часто безрадостное. Вернее, есть, конечно, радость, когда роман закончен, и ты наводишь последний лоск на фразу и ставишь последний штрих в финале. Это да. Ну, и ещё момент, когда берёшь в руки только что изданную книгу… Всё остальное — тяжёлый труд, скука мучительных будней, однообразие бурлацкого расписания жизни.
ИНТЕРВЬЮ С ДИНОЙ РУБИНОЙ
Добрый день, Дина! Меня зовут Александр Левковский. Я хотел бы провести с вами, широко известным писателем, творческую беседу. Я очень надеюсь, что это не будет обычным стандартным интервью (вопрос-ответ… вопрос-ответ…), а будет подробным разговором, вовлекающим разнообразные — «надводные» и «подводные» — аспекты, относящиеся к нелёгкому процессу создания художественного произведения.
Я намереваюсь не только задавать вам сухие вопросы и получать ваши ответы, но и доставлять наслаждение нашим читателям, упоминая самые «вкусные куски» из ваших замечательных произведений, а также анализировать ваше творчество с самых различных — и даже неожиданных — сторон.
Нет необходимости, я думаю, представлять вас нашим читателям, достаточно хорошо знакомым с вашими произведениями. Ваши романы, повести и рассказы («На солнечной стороне улицы», «Почерк Леонардо», «Синдром Петрушки», «Белая голубка Кордовы», «На Верхней Масловке», «Русская канарейка» и другие талантливейшие вещи) снискали заслуженное признание благодарной аудитории во многих странах мира. (Прошу вас только иметь в виду следующее: мои похвалы в ваш адрес это не моё намерение как-то польстить вам — вовсе нет! — я искренне (и уже давно) считаю вас самым значительным современным писателем на мировой литературной арене.)
Несколько слов о себе. Мною опубликованы (в различных печатных издательствах и в интернет-журналах) более пятидесяти рассказов, роман и пьеса «Замкнутый круг». Мой роман «Ленд-лиз» был издан в печатном виде в Канаде и Грузии (в переводе на грузинский язык). В Канаде же были изданы два сборника моих рассказов на русском языке. Тбилисское издательство «Интеллект» выпустило также в свет, в переводе на грузинский, сборник моих рассказов под названием «Грузинский триптих».
Итак, давайте, с вашего позволения, начнём.
Александр Левковский: Дина, в любом художественном произведении существует «смесь» реального с фантастическим (с добавкой каких-то воспоминаний, где-то услышанных выражений, метких словечек, забавных привычек, интересных личностей и т. д.). Мои читатели часто спрашивают меня, какова доля реальности и фантазии в моих рассказах. Я обычно отвечаю: «Когда как… Иногда реальность занимает всего 25 процентов, а иногда — все 50, а то и 70. А иногда рассказ почти полностью построен на фантазии».
Так вот, мой вопрос к вам:
каково соотношение реального с фантастическим в ваших вещах? У меня такое впечатление, что, к примеру, «Почерк Леонардо» и «Синдром Петрушки» — плод неуёмной фантазии, а вот «На Верхней Масловке», «На солнечной стороне улицы» или «Вот идёт Мессия» — во многом базируются на реальных событиях (разумеется, с примесью фантазии). Так ли это?
Дина Рубина: Нет, совсем не так. И никаких процентов. Никто и никогда не подсчитает эти проценты. Это пути таинственные, тайные пещеры странного симбиоза фантазии и факта, где нечто рождается из ничего, где скучнейшая материя преобразуется в целый пласт художественной ткани; где единственная фраза может стать опорным столбом сюжета. Вот вам пример: я работаю сейчас над циклом маленьких новелл, в основу каждой положен либо случай, либо краткая история, либо вообще какой-то незначительный эпизод, когда-то почему-то застрявший в моей записной книжке. Работаю над третьей новеллой, которая выходит ужасно скучной, неинтересной, банальной. И тут звонит моя приятельница и, вспоминая свою работу в одной из редакций международного радио, упоминает одного персонажа, который писал пейзажи… золотой краской. Такой, понимаете ли, чудак, признававший только эту краску…
И всё: я уже не слышу её голоса, не понимаю ни слова, в моём мозгу вспыхнула золотая краска, сюжет рванул в неожиданную сторону, и мне всё уже понятно, всё взлетело, всё парит и трепещет, и волны золотого света прокатываются по тексту новеллы, озаряя каждое предложение… И что вы скажете тут о процентах? И что такое (и где оно?) так называемое «реальное событие», и кому оно интересно?
Александр Левковский: В редакции журналов часто поступают рассказы, которые ну язык просто не поворачивается назвать «рассказами». Это порой интересные, а чаще малоинтересные (а иногда и совершенно не интересные) эпизоды, где нет ни мысли, ни идеи, ни эмоции. Между тем я, прочитав все ваши рассказы, думаю, что вы руководствуетесь, по-видимому, таким правилом: рассказ должен базироваться либо на чёткой идее, либо на необычной мысли, либо на сильной эмоции, — а лучше всего, на комбинации этих трёх «китов»! Прав ли я в этом убеждении?
Прочитав ваши рассказы, я не могу припомнить ни одного, где не присутствовал хотя бы один из этих, как я называю их, «краеугольных камней» создания рассказа.
Дина Рубина: Любое произведение может базироваться на чём угодно. В нём может не быть ни чёткой идеи, ни необычной мысли. Кстати, Набоков называл «большие идеи» «белибердой». Рассказ, или новелла, или повесть — да какой угодно жанр — создаются по определённым законам «механики» литературного сюжетостроения. Эти законы могут быть выработаны автором и продиктованы: собственным стилем, замыслом, литературными нуждами. Внутри талантливого художественного текста обычно чувствуется неуловимая пропорция, определённое равновесие частей и в то же время ощущение целого мира и… искусно созданная автором некая продлённость бытия, длящегося за чертой последней страницы мира героев. Правил, в сущности, никаких не существует. Есть волшебство, то есть: мастерство рассказчика.
Александр Левковский: Давайте теперь поговорим, с вашего позволения, об эмоциях в художественном произведении.
Я — немолодой человек, прошедший в жизни «огонь, воду и медные трубы» и не склонный, как мне кажется, к слезоточивости. В детстве я, конечно, пролил немало слёз и над последней страницей «Вешних вод», и над сценой расстрела Овода, — но ведь это было в далёком детстве! А вот теперь я могу признаться, что это были именно ваши произведения, которые заставили мои глаза вновь увлажниться… Конец романа «Вот идёт Мессия», когда только что убитая Зяма бредёт по воде, а навстречу ей протягивает руки её горячо любимый дед, — эту сцену я просто не могу читать без слёз. И смерть Анны Борисовны в «Верхней Масловке» вызывает у меня такую же реакцию. И почему-то — совершенно не знаю, почему! — трогает до слёз незамысловатая песенка американских джазистов («На солнечной стороне, ах на солнечной стороне улицы. ») в вашем замечательном романе. (Моя дочь признаётся, что триптих дяди Миши из «Солнечной стороны улицы» при каждом повторном чтении вызывает у неё поток слёз…)
Не правда ли, это высшее достижение и высшая награда писателю, если его творение вызвало читательские слёзы благодарности, сочувствия и сострадания? А вот у вас, автора, когда вы пишете наполненные эмоцией рассказы (ну, например, «Яблоки из сада Шлицбутера» или «Любка»), увлажняются ли ваши глаза? Плачете ли вы сами?
Дина Рубина: Вообще-то, это вопрос глубоко интимный. Я предпочитаю не распространяться о своём самочувствии во время работы. Но приходится всё же признать, что я эмоционально человек очень лабильный, с чудовищной степенью эмпатии, и потому очень завишу от своих героев. Есть некоторые сцены, которые сейчас я предпочитаю не перечитывать, потому что во время работы над ними у меня поднималось давление. И — да, бывали моменты, когда, работая, я обливалась слезами. Но при этом, заметьте, нещадно вычёркивала лишние слова и ненужные ошмётки текста, тормозящие действие.
Александр Левковский: Были ли у вас, в вашем писательском опыте, случаи внезапного толчка, который принесла где-то услышанная вами песенка, чей-то стих, необычная фраза, случайная встреча, — толчка, из которого впоследствии родилось художественное произведение? Если были, расскажите, пожалуйста, о них.
Дина Рубина: Само собой. Все эти чудеса — наш хлеб насущный, ибо художественное творчество есть средоточие и нервный узел самых разных явлений, ощущений, находок и переживаний. Никогда не знаешь — что подтолкнёт тебя к открытию, что послужит неким внутренним императивом — к работе.
У меня такое происходило не раз. Например, с романом-трилогией «Русская канарейка». Просто на одной из встреч с читателями мне подарили брошюру по уходу за канарейками. Прямой путь такого подарка, как вы понимаете — в мусорный бак. Но само название — «Русская канарейка вчера, сегодня и завтра» — вдруг как дубиной меня огрело. Весь мой трёхтомный роман вдруг замаячил огромным сквозным облаком где-то там, где он ещё не существовал. Возник и позвал… И началась работа.
Александр Левковский: Хочу привести здесь пример такого творческого толчка, который возник у меня при чтении вашего романа «Почерк Леонардо».
Однажды я написал рассказ под необычным названием «Лили-Марлен». И, должен признаться, написан он был исключительно благодаря вам! Читая ваш «Почерк Леонардо», я вдруг наткнулся на немецкую солдатскую песенку «Лили-Марлен» в переводе Иосифа Бродского. (И, кстати, вспомнил американский фильм «Нюрнбергский процесс», где звучала эта мелодия. Помните, как Марлен Дитрих напевала эту песенку, бредя по ночному Нюрнбергу со Спенсером Трэйси?)
Вот из этой песенки, прочитанной мною в вашем романе, и родился рассказ о странной дружбе тринадцатилетнего ташкентского мальчика с сорокалетним немецким военнопленным в далёком 1948 году.
И пример с «Лили-Марлен» — не единичен. Был в моей литературной практике ещё один пример вашего влияния; это рассказ «Белый конь». В вашей повести «На Верхней Масловке» есть очень точное и краткое замечание о сущности человеческого таланта: «…кому и когда, со времён сотворения мира, ум заменял талант? Да, талант, талант… богоданная способность рожать, вечное диво на вечно живой земле…». Вот из этой фразы и возник рассказ «Белый конь» о высокой цене, которую подчас платит человек за талант, данный ему Богом…
Вообще, нашим читателям было бы интересно услышать от вас развитие этой мысли о том, почему одному человеку дан писательский талант, а другой, не менее достойный и умный, лишён этого таланта начисто. Это ведь не то же самое, что наличие или отсутствие музыкального слуха, или таланта живописца, или инженерных способностей, не так ли? Мне в моей литературной практике часто встречались интеллигентные, начитанные, грамотные люди, способные написать блестящую статью или эссе на изысканном русском или английском, — но совершенно беспомощные в попытках создать художественное произведение, где надо выстраивать интересный сюжет, выписывать образы героев, нагнетать напряжение, рисовать тонкими штрихами атмосферу, доводить повествование до кульминации…
Это именно то, что называется, увы, — отсутствием писательского таланта.
Дина Рубина: Вы имеете в виду довольно распространённую драму. Она тем более значительна, когда человек не подозревает об отсутствии у себя оснований для творчества. Вы спрашиваете — почему? Я отвечу вам любимым словом моей внучки: потому. Это вопрос не к людям, а к более высокой инстанции. Что уж там — назовем её: к Господу нашему, изобретателю страданий, зависти и негасимой тоски.
Александр Левковский: Ну а теперь перейдём от слёз к смеху.
Вы, несомненно, прекрасный юморист и сатирик! За исключением, пожалуй, Сергея Довлатова, я не могу назвать ни одного современного писателя, которого можно поставить в один ряд с вами в умении создавать ситуации, вызывающие улыбку, смех и хохот. Желающим убедиться в этом могу порекомендовать почитать ну хотя бы ваш рассказ «Один интеллигент уселся на дороге», повести «Камера наезжает» и «Во вратах твоих» и роман «Вот идёт Мессия».
Дина, скажите пожалуйста, вы и в жизни такая же «юморная», как и в ваших произведениях?
Я где-то читал, что создатель бессмертного Остапа Бендера, «король юмора» Илья Ильф, был в жизни мрачноватым молчаливым человеком. Но вы ведь не такая, правда?
Дина Рубина: Именно такая, увы. Самые удачные дни моей жизни — когда я просыпаюсь и вспоминаю, что никуда сегодня не должна ехать и ни с кем не должна встречаться. Вообще, знаете, я нечасто встречала талантливых прозаиков, которые были бы этакими массовиками-затейниками. Занятия прозой — ремесло отчаянное, проклятое, мучительное… и часто безрадостное. Вернее, есть, конечно, радость, когда роман закончен, и ты наводишь последний лоск на фразу и ставишь последний штрих в финале. Это да. Ну, и ещё момент, когда берёшь в руки только что изданную книгу… Всё остальное — тяжёлый труд, скука мучительных будней, однообразие бурлацкого расписания жизни. И раздражение против домашних, и ненависть к отвлекающим встречам, письмам, интервью… и проч. И неуверенность в себе, и невозможность остановиться.
Александр Левковский: И ещё вопрос. У меня создалось впечатление, что вы постоянно имеете в сумочке записную книжку, куда вы заносите все меткие юмористические словечки, фразы, нелепые рекламные объявления и даже смешные надписи на стенах и заборах — «на всякий случай! авось пригодится!» Правдиво ли это моё впечатление?
Дина Рубина: Ну, вообще-то, это будни литератора. Игорь Губерман уверяет, что, услышав в гостях нечто, заслуживающее внимание, немедленно удаляется в туалет, присаживается на краешек унитаза, достаёт записную книжку и вписывает новый перл. Есть, конечно, люди, обладающие фантастической памятью, которые запоминают малейшие впечатления. Но я с молодости знала, что подготовительная часть работы — это тоже прямая обязанность писателя. Потом тихо себя благодаришь. В нашем деле огромное значение имеет слух, элементарные длинные уши, выхватывающие из гула толпы словечки, фразы, реплики… Я, например, обожатель всех на свете акцентов. Ведь акцент (или отсутствие оного) — необходимая приправа к образу. Одно из важных качеств литератора и дьявольски трудная задача: изобразить акцент на бумаге. Однажды я несколько дней искала способ для старого еврейского мужа произносить имя жены — Софочка. И так и сяк голову ломала… пока не поймала точную согласную в ряду трёх согласных: «т», Софотчка. Но для этого надо было вырасти среди моих соседей по Кашгарке, в Ташкенте. Да, надо всё записывать. Ничего не поделаешь: профессия.
Александр Левковский: Особую притягательную силу имеет удивительное сочетание драмы и комедии в ваших вещах, результатом которой является сильнейшая кульминация, заставляющая читателя буквально физически напрягаться! Нарастание напряжения в романах «Синдром Петрушки», «Белая голубка Кордовы», в повести «Высокая вода венецианцев» — это классические примеры… А судьба Кати из «Солнечной стороны улицы»?! Вот где сочетание драмы, комедии, трагедии, фарса и нашей военной и послевоенной истории воплотилось в одном лице и в одной судьбе!
Дина, вы планируете этот драматическо-комедийный поток заранее, когда вы задумываете роман, — или этот поток насыщается подробностями позже, во время написания романа?
И не могу не отметить ваше изумительное умение создавать атмосферу повествования — ту неуловимую, не объяснимую словами среду, где рождается высокое эмоциональное восприятие рассказа, романа или повести. Полный боли рассказ о смерти Норы в «Верхней Масловке»… Тихое повествование узбекского артиста о красоте родной земли в повести «Камера наезжает»… Бурная сцена мужского стриптиза в «Солнечной стороне улицы»… Я мог бы назвать буквально десятки подобных примеров, но, к сожалению, размер интервью не позволяет мне сделать это.
Дина Рубина: Вообще-то, вы имеете в виду органику так называемого дарования. Она у каждого разная. Один писатель совершенно не использует ни иронии, ни тем более комедийных красок. И пишет великие романы. Для другого наличие в тексте непременных этих переливов, так сказать, смешанной палитры, — как воздух, без которого текст показался бы плоским, пресным… Это всё генетика дарования, букет стиля, эффект послевкусия вещи, врождённые дела. Разумеется, с опытом, с нарастанием мастерства ты можешь планировать что угодно, — в конце концов, опытный столяр работает лучше молодого мастера. Но бывает, что и молодой мастер может поразить своим искусством. Что касается «насыщения» текста, вы и сами знаете — это непременный этап работы, я бы сказала, непрерывный этап. Текст всегда улучшается в работе, в этом особых чудес нет. Органика роста. Чудеса начинаются там, где текст уже готов… и вдруг во сне как вспыхнет некоей фразой или поворотом в сложной сцене…
Александр Левковский: Кто-то из великих однажды сказал, что в художественной литературе допустимо всё, кроме скуки. И, значит, в рассказе, романе или повести должен быть интригующий сюжет, необычные образы, нарастание напряжения, драматические повороты, юмористические вставки, эмоциональные взрывные точки — то есть всё то, что удерживает читательский интерес! Мне неудобно признаться, но я так и не смог одолеть «Улисса» Джойса именно потому, что этот, многими боготворимый, роман мне казался — и ныне кажется — невыносимо скучным. И муторно скучным мне кажется великий Кафка. И знаменитый Томас Манн. Я с удовольствием вспоминаю вашу девяностопятилетнюю Анну Борисовну из «Верхней Масловки», разносящую вдребезги великого Фолкнера именно за его нудную, тягучую, невыносимо скучную манеру письма.
Мне интересно Ваше мнение: может ли считаться истинно художественным такое произведение, знакомство с которым навевает на читателя смертельную скуку, до раздирающей рот зевоты, — даже если это произведение признано классическим? И как вы относитесь к перечисленным мною «скучным» литературным классикам?
Вот уж ваши рассказы и романы никто не назовёт скучными! От них просто невозможно оторваться! Признаюсь, положа руку на сердце: когда мне в Америке попался однажды на глаза ваш «Последний кабан из лесов Понтеведра», я немедленно сказался больным, на работу не вышел и целый день, лёжа на диване, кейфовал с вашей книжкой в руке. Уверяю вас, мой рот от зевоты не раздирался — отнюдь нет.
Дина Рубина: Знаете, я всегда очень осторожна в том, что касается определений и оценок. Должен, не должен… Упрямо повторяю, что писатель никому ничего не должен. Сиди и пиши, что-нибудь напишется, кто-то прочтет, кого-то твои слова тронут… Ведь то, что кажется скучным одному, покажется необыкновенно интересным другому читателю. У каждого из нас свои интересы, свой ритм продвижения по тексту и свои запросы в чтении. Возьмите один из самых прекрасных рассказов в русской литературе — чеховский «Дом с мезонином». Ну и где там «интригующий сюжет, необычные образы, нарастание напряжения, драматические повороты, юмористические вставки, эмоциональные взрывные точки»? Их нет. Всё, что вы перечислили, воплощает одна-единственная фраза в конце рассказа: «Мисюсь, где ты. » — как лёгкий вздох. И всё…
Александр Левковский: Давайте спустимся на грешную землю и посвятим пару минут таким «неинтеллигентным» категориям как секс и мат в художественном произведении. Правда, мат — а тем более секс — давно уже стали, как говорят на Западе, mainstream в литературе и кино и никого не смущают, но вот я, по старой памяти, чувствую какое-то неудобство, встречая обе эти категории в читаемых мною рассказах или романах. (Это тем более странно, что в годы моей молодости, в общаге Казанского авиационного института, каждое второе слово, произнесённое студентами — и мною, в том числе, — было матерным).
Вы, по моим наблюдениям, не чураетесь ни того, ни другого в ваших вещах, но вы употребляете их очень экономно — и только тогда, когда это оправдано художественной необходимостью. Это, по всей видимости, и является вашим критерием, не правда ли?
Впрочем, ваш друг, замечательный поэт Игорь Губерман, употребляет мат и секс в своих великолепных гариках намного чаще, но у него это звучит так естественно, так много добавляет к его юмору, что просто невозможно, мне кажется, упрекнуть его в этом.
Прожив долгие годы в Америке, я так и не смог привыкнуть к изобилию матерных словечек в американских фильмах (fuck здесь… и fuck там… fuck в разговорах мужчин… и fuck из женских уст!). Я насчитал однажды около 50 (пятидесяти!) случаев употребления этого вездесущего слова в одном фильме. И эта грязь так бездумно перенимается и русским кино, и русской литературой! — вот что в высшей степени безответственно! (Я посвятил этой теме свой рассказ «Семнадцать мгновений любви»).
Впрочем, сдержанное юмористическое употребление сексуальных мотивов может, я считаю, обогатить художественную ткань произведения. Мне в этой связи приходит на память смешная фраза из «Предисловия к автобиографии» Бранислава Нушича:
«Мне кажется бессмысленным писать предисловие к автобиографии. Если человеческая жизнь и имеет предисловие, то оно настолько интимного характера, что о нём обычно не пишут…»
Или вот Сергей Довлатов вспоминает, как ему однажды попалась на глаза книга под названием «Технология секса». Довлатов пишет (цитирую по памяти):
«Открываю первую страницу. Заголовок — «Введение». Уже смешно…»
Но всё же наибольшее удовольствие я получил, читая эпизод из вашего рассказа «Один интеллигент уселся на дороге», где расстроенная близорукая корректорша вместо подписи под иллюстрацией «Долблёный чёлн первобытного человека» пропустила в печать подпись «Дубовый член первобытного человека».
Дина Рубина: Мат и сексуальные сцены в художественном произведении — вещи настолько разные, что выполняют совершенно разные задачи. Обсценная лексика — принадлежность речи определённых типажей или пряная приправа в неожиданной ситуации, когда, казалось бы, персонажу просто не положено произносить подобное. Тогда это звучит особенно прекрасно в тексте, я это очень люблю проделывать. Ведь матерные слова — очень сильная краска, очень острая травка в салате, иногда совершенно необходимая. Вы правы — в том, что касается употребления эмоционально ударных слов, я руководствуюсь общей партитурой вещи.
Иное дело сцены секса. Думаю, вы согласитесь со мной, что точно так же, как человека характеризуют его походка, манера разговаривать, шутить, проявлять в быту грубость или нежность, порывистость или осторожность… так же и его стиль поведения интимного свойства играет огромную роль в его личной жизни. Понимаете, ведь когда писатель создаёт героя, он видит его в целокупности черт характера, как бы полным аккордом. Секс, эротические сцены имеют тут большое значение. Особенно, если мы говорим о романе — о большом полотне длинной протяжённости, о жизни, о целой жизни… Ну, подумайте, как я могу писать о взрослении героя, о его молодости, судить о его характере, отношении к друзьям, и главное — к женщинам… не показав его и в самые интимные моменты?
Александр Левковский: Дина, ваши произведения явно носят следы влияния многих искусств. Живопись и скульптура представлены в «Белой голубке Кордовы» и «На Верхней Масловке»; цирк — в «Почерке Леонардо»; кукольный театр — в «Синдроме Петрушки»; итальянская архитектура — в «Высокой воде венецианцев»… Не пропустил ли я чего-нибудь? Кажется, не пропустил.
Но меня долгое время занимал вопрос: а где у вас влияние музыки? Вы ведь по образованию музыкант, пианист. Почему же нет в ваших произведениях композиторов, оперных певцов, дирижёров, шансонье? (Правда, здесь и там у вас встречались небольшие музыкальные вставки. Вот вы учите незадачливого узбекского пастуха игре на фортепьяно в повести «Камера наезжает»; он должен исполнить домашнее задание — «Сицилийскую песенку», которую он называет с перепугу «Сифилисской песенкой»… Вот уже упомянутые мною американские джазисты поют трогательную песенку «На солнечной, ах, на солнечной стороне улицы. »)
И только с появлением вашей прекрасной «Русской канарейки» этот «музыкальный пробел» (если его можно назвать так) был, наконец, закрыт.
Дина, расскажите вкратце о влиянии музыки на вас и ваше творчество. Играете ли вы в свободное время на фортепьяно? (А разве есть у вас свободное время, когда вы выпускаете один роман за другим в поистине головоломном темпе!?)
Здесь есть одна странная, на первый взгляд, причина моего интереса именно к «музыкальной» части вашего творчества. Дело в том, что многие куски ваших повествований обладают очень чётким музыкальным ритмом, написаны изумительно напевным плавным русским языком. Их буквально хочется переложить на музыку! Вот, к примеру, прекрасная «музыкальная» концовка повести «На Верхней Масловке»:
«Пора гасить свет…» — читал он, а за окном весна раскручивала бешеный зелёный маховик: летели опрокинутые в воду деревья, пьяно и грозно бил ветер в приспущенную раму окна; «Пора гасить свет…» — читал он, а в небе на бороздах свежевспаханных облаков высился горний ослепительный замок, и поезд оползал его подножие зелёным удавом; «Пора гасить свет…» — твердил он, всем существом вбирая глубину синих просветов в белых грядах наверху; «Пора гасить свет, но для чего сердце не теряет желаний с потерей надежды?»
Ну не музыка ли это!?
Дина Рубина: Благодарю вас за столь щедрые слова. Нет, я не играю на фортепиано. Для этого я слишком уважительно отношусь к любому ремеслу, а тем более, к музыкальному исполнительству, которое требует многочасовой работы, большого физического и ментального труда, истинного подвижничества. Закончить специальную музыкальную школу, потом консерваторию, для того чтобы побренчать на фортепиано «в своё удовольствие». Ну что вы, я же в прошлом профессионал. Другое дело, что я слушаю музыку постоянно, то есть, она звучит как-то вокруг меня всегда, и, конечно же, вы правы, довольно сильно отзывается в моём деле, в тексте, в течении фразы, во всём, что касается акцентирования звуков, усиления или угасания интонации. Но я знаю писателей, вполне владеющих всем этим, кому, что называется, медведь на ухо наступил. Видимо, музыка в тексте — одно, а музыка как таковая — другое.
Александр Левковский: Кого из современных писателей — российских, европейских, американских — вы ставите наиболее высоко — и почему?
Сознаюсь, я задаю вам этот вопрос отнюдь небескорыстно — вы назовёте имена, а для меня это будет наилучшей рекомендацией достать их книги и прочитать…
И тут я хотел бы задать вам один, несколько «провокационный», что ли, вопрос. Дело в том, что я, читая воспоминания Иосифа Бродского о Владимире Высоцком, отметил с удовлетворением то искреннее восхищение, с которым великий Бродский говорил об изумительном поэтическом таланте знаменитого барда:
«Я думаю, что это был невероятно талантливый человек, невероятно одарённый, совершенно замечательный стихотворец. Рифмы его абсолютно феноменальны… В нём было абсолютно подлинное чутьё языковое».
И в этой связи у меня возник такой вопрос к Вам:
существует ли ныне такой писатель (в России или за её пределами), о котором вы могли бы высказать такое же — или даже большее — восхищение?
Дина Рубина: Как раз на днях я читала интервью Дмитрия Сухарева, в котором тот доказывает, что Высоцкий был весьма средним стихотворцем. Видите, насколько по-разному мы все чувствуем и оцениваем поэзию, стихи, органику другого литератора и так далее. Толстой, как известно, терпеть не мог Шекспира. Достоевский не любил Тургенева… и так далее. Не стоит спрашивать писателя о другом писателе — вы всегда услышите чудовищно субъективную оценку. Как правило, он назовёт имена троих своих друзей, тех, что в часы застолий говорят ему: «Старик, ты гений!» — ибо знает, что они могут прочитать это интервью. Так что, давайте я не стану перечислять имена. В разные годы я увлекалась совершенно разными писателями. В любимцах и учителях у меня побывали и Искандер, и Юрий Казаков, и Юрий Коваль, и Набоков, и Бродский, и Сэлинджер, и Стейнбек, и Лоренс Даррелл, и… — словом, тут последует длинный список. Сейчас у меня период, когда я могу снять с полки чью-то книгу и просто прочитать с удовольствием главу. Закрыть книгу и поставить её на место.
Александр Левковский: Сергей Довлатов однажды сказал, что занятие литературой — это самое восхитительное занятие в жизни человека. Вы занимаетесь литературой вот уже много лет. Вы создали не один, а целую плеяду миров. Вы написали восемь романов и двадцать девять сборников повестей и рассказов; ваши книги переведены на десятки языков; по вашим произведениям поставлены восемь фильмов!
Дина, вы не устали? Как вы справляетесь с такой чудовищной нагрузкой? Сколько чашек кофе в день вы выпиваете? Сколько сигарет выкуриваете?
Дина Рубина: Никогда не курила, ведь я астматик, сигаретный дым — мой аллерген. Кофе, конечно, наше всё, без него ничто не пишется. А в остальном, знаете — как говорил один из персонажей всё тех же Ильфа и Петрова: «контора пишет». Вы же не спрашиваете у электрического щитка — устал ли он. Он предназначен для определённого дела. Писатель тоже предназначен для писания, на это наточен его мозг, настроен его несчастный позвоночник… И пока не настигнет нас старческое слабоумие, разговоры об усталости я считаю кокетством.
Александр Левковский: Спасибо за интервью!
Александр Левковский: Интервью с Диной Рубиной : 5 комментариев
Зоя, не в том дело, что вопросы его длинны. Интервьюер как раз должен присутствовать как личность, а не только как подбрасыватель мячиков жонглеру, он имеет полное право и даже обязан рассуждать вместе с главным героем работы. Но проблема для меня проявилась в том, что вопросы / рассуждения Александра получились немного формальными. В них мало по настоящему писательской глубины и неожиданности. А вот Дина просто великолепна и очень харизматична! И в этом тоже заслуга, и немалая, интервьюера.
Согласен с Зоей М. На мой взгляд, это не интервью, а рассказ автора о себе. Лучше было бы назвать его «Разговор с Д. Рубиной». Однако, спасибо.
Интервью, где вопрос втрое длиннее ответа, где автор, задав вопрос, сам же пытается на него ответить, зачем-то навязывая писателю свою точку зрения, интервью, из которого совершенно ясно, что это обмен письменными вопросами-ответами, а не беседа, — я не могу назвать удачным. Несмотря на интересные, неожиданные, порой гениальные (согласна с И.Б.) ответы Дины Рубиной, оно показалось мне скучным. Но это всего лишь моё личное мнение. Однако, было бы несправедливо не отметить огромную работу, проделанную А. Левковским при подготовке к интервью.
Александр Левковский: почему одному человеку дан писательский талант, а другой, не менее достойный и умный, лишён этого таланта начисто.
Дина Рубина: Вы имеете в виду довольно распространённую драму. Она тем более значительна, когда человек не подозревает об отсутствии у себя оснований для творчества. Вы спрашиваете — почему? Я отвечу вам любимым словом моей внучки: потому.
________________________________
Детский вопрос – детский ответ, притом совершенно гениальный
I.B. — Детский вопрос – детский ответ, притом совершенно гениальный
.
.. что естественно — «для самого значительного современного писателя на мировой литературной арене» —
(kопирайт А. Левковского)
Добавить комментарий Отменить ответ
В 2018 году журнал награжден престижной Беляевской премией как лучший «просветительский или научно-популярный сайт»
«Семь свободных искусств – основа воспитания, которое надлежит давать не для практической пользы, но потому, что оно достойно свободнорожденного человека и само по себе прекрасно». Аристотель. «Политика».
Александр Иличевский
Биография
Александр Иличевский — российский писатель, поэт и публицист, лауреат престижных литературных премий. В своих произведениях поднимает темы науки, религии, духовного поиска, любви и одиночества.
Детство и юность
Александр Викторович Иличевский родился 25 ноября 1970 года в Сумгаите, Азербайджан. Вырос в Москве, в интеллигентной семье.
В детстве читал энциклопедии, конструировал самолетные двигатели. Из-за плохой успеваемости по математике отец сказал Александру, что его ждет ПТУ. Чтобы доказать обратное, парень начал решать задачи круглыми сутками.
Начальное образование получил в 18-й физико-математической школе имени А. Н. Колмогорова, затем окончил факультет общей и прикладной физики Московского физико-технического института по специальности «теоретическая физика».
Занимался научной работой в Израиле и США. В 2000 году вернулся в Москву.
Во время поездки в Калифорнию Александр зашел на рынок, и увидел собрание сочинений Николая Александровича Добролюбова на английском языке. Продавал его высокий темнокожий мужчина. Когда Иличевский сказал, что эмигрировал из России, продавец воскликнул: «Зачем ты уехал из такой великой соцстраны?».
В юности Александр понял, что творчество намного интереснее науки. Поиск смыслов в произведениях Иосифа Бродского был так же тяжел и приятен, как изучение курса теоретической физики.
В течение восьми лет он писал «в стол», никому не показывая результаты своих трудов.
Творчество
Свой первый роман «Нефть», созданный в 1998 году, Иличевский отправил на рецензию поэту Алексею Максимовичу Парщикову и был счастлив, когда тот дал положительную оценку. Произведение опубликовал Александр Давыдов в рамках издательства журнала «Комментарии». Там же в 2000 году вышел сборник стихов начинающего литератора.
Особое место в библиографии писателя занимает роман «Матисс», который в 2007 году принес ему премию «Русский Букер» и стал началом тетралогии «Солдаты Апшеронского полка». Вторая часть цикла, «Перс», в 2010 году завоевала награду «Большая книга». Позже вышли романы «Математик» и «Анархисты».
У цикла не было общего сюжета, только один способ существования героя: неудачливый человек решался на самосожжение. И в этот момент возрождался для новой жизни.
В 2009 году появился роман «Ай-Петри», где герой отправлялся в путешествие, увлеченный образом незнакомки с обезображенным лицом и ее устрашающего спутника, несущего гибель.
В 2013 году автор переселился в Израиль, и постепенно литературные заработки сошли на нет. Тогда Александр устроился на работу в отделение радиотерапии иерусалимского госпиталя Hadassah. Как физик, он занимался разработкой планов лечения онкологических болезней и обслуживал три линейных ускорителя, которым облучали пациентов. Фото этих уникальных аппаратов писатель размещал на своей странице в «Фейсбуке».
В 2016 году Иличевский опубликовал сборник очерков и воспоминаний «Справа налево». Журналисты интересовались, почему не очередной роман, ведь за рассказы давно перестали платить.
Автор ответил, что сейчас уже не платят и за романы. Профессия писателя стала номинальной, а текст перешел в категорию товаров, охрана прав на которые дороже их самих. Жить на гонорары могут только прозаики из англоязычных стран, в России и Европе прокормиться пером невозможно.
В какой-то момент писателя заинтересовало, в каком состоянии сейчас наука и религия. Иличевскому захотелось написать текст, в котором они находятся в положении взаимного дополнения, а не противоречия. Так в 2019-м появился роман «Чертеж Ньютона».
Над книгой автор работал пять лет. Окончательный вариант сократился в два раза в сравнении с первым черновиком. Некоторые главы Александр выделил во второй том, который назвал «Исчезнувшие звезды».
Произведение подвело итог размышлениям писателя о метафизике. Без нее, по мнению Иличевского, жизнь скучна и лишена смысла. Он верит в воскрешение мертвых и полагает, что главной целью цивилизации должна стать победа над смертью. Если с ней смириться, то рухнет все, начиная с этики и заканчивая красотой.
Книга-эссе «Воображение мира» вышла в издательстве Ивана Лимбаха, поскольку АСТ ею не заинтересовалось.
Личная жизнь
В интервью писатель признавался, что первым читателем и самым строгим критиком его произведений является жена, с которой он познакомился на первом курсе «Физтеха». Вокруг девушки крутилось много ухажеров, к тому же, она была замужем. Ехать в Америку отказалась, поскольку в России работала дизайнером обложек в престижной IT-компании. Так что поначалу Александр любил на расстоянии, хотя и сам не жаловался на отсутствие личной жизни.
Когда Иличевский вернулся из США, будущая супруга уже развелась. В 2000 году они поженились. В браке появилось двое детей.
В «Фейсбуке» автор рассказал о забавном случае из своей биографии. Прозаика приглашали на встречу с руководителем государства в Ново-Огарево, заявив, что от этого зависит его карьера. Иличевский ответил, что у него нет карьеры. И услышал: «Нам лучше знать, есть у вас карьера или нет». Но Александр все же отказался.
Родители писателя и другие родственники живут в Калифорнии.
Александр Иличевский сейчас
В декабре 2020 года на официальном сайте Иличевского появилась новость о том, что автор во второй раз завоевал премию «Большая книга» (за «Чертеж Ньютона»). Второй приз получил Тимур Кибиров с сагой «Генерал и его семья». Третья премия досталась Шамилю Идиатуллину с книгой «Бывшая Ленина». «Земля» Михаила Елизарова стала лучшей по итогам читательского голосования.
http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer10/levkovsky/
http://24smi.org/celebrity/144013-aleksandr-ilichevskii.html